В пламени адовом, с жизнью-наградою, Пеплом просыпавшись, падаю, падаю, Падаю, падаю, падаю, падаю, В ветре бессмысленно-праздно кружа.
– Че те надо, Кейси? – Да так... Звоню узнать, как у вас тут… – Хреново. Это все? – Как… он? – Так же. Мечется. Пытается встать. А у него не выходит. Удивительно, правда? – Раф… Успокойся, бро. – Я СПОКОЕН!!! Че мне нервничать-то, сам подумай! – Ладно. Я понял. Может… мне прийти? Принести чего-нибудь? – Отвали, Кейси. Серьезно. Когда мне захочется увидеть твою рожу, я немедленно тебе об этом сообщу. – Ты уверен? – Всё. До скорого. Я позвоню. Раф с ненавистью захлопнул телефон и швырнул его на журнальный столик. Где-то в желудке продолжала шевелиться мерзотная ледяная плесень. Она разрасталась, давя на ребра, обволакивала сердце. Рафу было одновременно и жарко, и холодно. Ступни жгло от желания бежать. Куда угодно, но подальше от всего этого. Он подхватился на ноги, рванул в сторону додзе, сшиб по дороге кресло, даже не заметив этого, заехал плечом в косяк и, оказавшись наконец в зале, с остервенением задвинул за собой дверь, привалившись к ней панцирем. Легче не стало. В ушах оглушительно тикала кровь. Тик. Тик. Тик. Тик. Тик. Рафу хотелось заорать во всю глотку, чтобы заглушить это проклятое тиканье, но все силы куда-то делись. Он метнулся к своей потрепанной груше, на которой давно уже не было свободного от разномастных заплат места, выхватил саи… Обессилено уронил их на пол, развернулся, бросился к противоположной стене, прижался к ней горячим лбом и ладонями. От неистового, ослепляющего желания действовать, сделать хоть что-то – отомстить, все исправить, просто убежать как можно дальше от всего этого кошмара – до судорог сводило мышцы пополам с нервами. Голову попеременно то стягивало стальным обручем, то пыталось разорвать изнутри. Под черепом бегала целая стая тараканов. Рафа замутило. Застонав сквозь зубы, он шарахнул по стене и выскочил из додзе, так и не разжав кулаков. Решительно сузив глаза, он подошел к двери в комнату Лео, постоял некоторое время, ухватившись за дверную ручку и прислушиваясь. За дверью не раздавалось ни звука. А может, Раф просто оглох из-за проклятого тикания. К черту! К черту это все! Он с усилием оторвал ладонь от ручки и, глядя только перед собой, быстрым шагом направился к выходу из убежища. – Раф, ты уходишь? – обеспокоенный голос Майки пригвоздил Рафа к полу, заставив замереть на пороге и дико оглянуться. – Рафаэль, ты уходишь? – голосом лидера говорила зимняя стужа. Раф передернул плечами и яростно вперился в лицо Лео. – Твое какое дело, Бесстрашный? – Я не разрешаю тебе выходить на улицу днем, да еще в таком состоянии. Заметив, как горящие зеленые глаза брата наливаются бешенством, Лео миролюбиво добавил: – Дождись вечера, и мы отправимся в патруль все вместе. – Да пошел ты! Меня достало – слышишь, ДОСТАЛО!!! – что ты мной все время командуешь! Ты ничем – ничем, понял? – не лучше меня, или Майки, или Дона! – Разве я когда-нибудь утверждал обратное? – растерянно проговорил Лео, делая шаг вперед. – Ахххрррр… – Раф зарычал, заново пытаясь научиться говорить. – Просто. Оставь. Меня. В покое. Не хочу тебя видеть и слышать. Исчезни уже из моей жизни, ПОНЯЛ??!! Лео не сказал ни слова, лишь медленно отшагнул назад, скрестив руки на груди. Убегая, Раф чувствовал панцирем провожающий его огненный взгляд. – Ты уходишь? – тихо повторил Майки, не дождавшись ответа. В его потерянном голосе было столько долбаного смирения, что Рафа чуть не вывернуло наизнанку. – А если и так, то че? – ощерился в ответ Раф, но мелкий поганец его уже не слушал – быстро и как-то суматошно шуршал страницами комикса, не задерживая на картинках взгляда, будто потерял интерес даже к ним. Волна протеста окатила Рафаэля, приведя его в чувство. Ну уж нет! Никуда он не пойдет. Он пока еще сам хозяин своим действиям, и не позволит себя вот так вот сливать. Даже себе самому не позволит! По широкой дуге обойдя притихшего Майка, Раф снова вернулся к двери в комнату Лео и тяжело опустился на пол у стены. Закрыл глаза и обхватил себя руками. Он обхватил брата подрагивающими от осторожности руками, бездумно поглаживая пальцами то лицо, то плечи, баюкая лежащую на коленях голову. – Тише, тише… тише… Парни уже едут… – слова срывались с губ вместе с дыханием. Рафу казалось, что перестав шептать, он перестанет и дышать тоже. Или еще хуже – перестанет дышать Лео. – Дон едет, бро, потерпи еще чуть-чуть. Все будет хорошо, все будет хорошо… Ш-ш-ш… Губам было колко и солоно, и почему-то единственное, чего сейчас боялся Рафаэль – это закапать брата кровью. Ему казалось, что это очень важно. И Раф все продолжал и продолжал слизывать капельки с прокушенных губ, шепча, баюкая, смаргивая с век горячее. Задыхаясь, но продолжая с усилием дышать. За себя. За него.II
Сплинтер бесцельно метался по своей крошечной каморке позади додзе. Уже бесконечное число раз он силой воли заставлял себя замереть, пытаясь обуздать обжигающее желание действовать, – хоть как-то, хоть бессмысленно, лишь бы не сидеть на своей, ставшей внезапно страшно неудобной, циновке, лишь бы не думать, не помнить… И каждый раз, усевшись на нее в позу лотоса, тут же вскакивал обратно, вновь и вновь проигрывая битву с собой. Нужно успокоиться. Нужно стать ровным, мягким пламенем свечи, а не теми неистовыми языками пожара, которыми он был сейчас. Сплинтер должен дарить свет и тепло, а не поглощать своей беспощадной мощью. Если он не соберется, не возьмет себя в руки, то сожжет и эту семью тоже – данный ему богами за непонятно какие заслуги второй шанс. Сплинтера затрясло. Нет. Он не допустит этого. Не снова. С шорохом отъехала в сторону створка сёдзи, впуская слегка смущенного Донателло с чайным подносом в руках, и Сплинтер вздрогнул от неожиданности. Впервые он не услышал приближения сына. Прежде бесшумно подойти к сенсею мог только Леонардо. Усилием воли опустившись на пол, Сплинтер молча кивнул Донателло на место напротив, сосредотачиваясь на дыхании. Нельзя показывать свое смятение. Ведь Донателло всего лишь хочет поддержать отца. Он не знает, насколько сакральны были для Сплинтера эти ежевечерние чаепития с Леонардо. Он не знает – и не должен узнать никогда – как невыносимо сейчас хочется Сплинтеру расколошматить о ближайшую стенку и крутобокий глиняный чайник, и аккуратную маленькую чашку с трещиной на боку. – Простите, Мастер! Она не идеальна и недостойна быть тем подарком, что вы заслуживаете, но я обещаю, в следующем году я обязательно принесу вам что-то гораздо лучше! Что-то… небитое, – десятилетний Леонардо, смущаясь, закусил губу, но старательно тянул вверх подбородок, не опуская глаз. – Но я не хочу другой чашки, Леонардо, – Сплинтер нежно провел по трещинке пальцем и обхватил пока еще холодные глиняные бока ладонями. – Подумай о том, что мне может нравиться и битое. И подумай, почему. Леонардо, сосредоточенно хмурясь, склонил голову, очевидно восприняв слова Мастер как руководство к немедленным действиям, и Сплинтер наконец-то смог позволить себе теплую, исполненную гордости, улыбку. Его старший сын – еще по-детски хрупкий, но уже по-взрослому подтянутый. Серьезный, старательный, любящий мальчик. Любимый. Сплинтер все чаще думал о том, что не заслужил такого подарка судьбы. Остальные его ученики пока еще были лишь глиной, не оформившейся в руках мастера, но старший, судя по всему, уже почти сформировался, и результат Сплинтера восхищал. Осталось лишь дошлифовать, и тогда... Что получится из Леонардо? Кем он сможет стать? Чего достигнет? О, это были приятные мечты. Донателло опустил на пол поднос, разлил чай и подвинул к Сплинтеру чашку, не отрывая от него внимательного, тревожного взгляда. Сплинтер отзеркалил этот взгляд обратно, и Донателло, не выдержав, медленно опустил глаза. Сплинтер молчал. Он думал о том, что если сейчас заговорить, любое слово, любая интонация может прорвать с таким трудом возведенную им плотину самоконтроля. И тогда он против воли выскажет некстати зашедшему гостю все: и то, как больно – до белых вспышек перед глазами – ему сейчас видеть Донателло на месте того, кто, возможно, больше никогда уже не принесет ему чай; и о том, что, как бы он ни любил своего среднего сына, старшего тот не заменит никогда; и, не прерываясь, о том, как он надеется на ум Донателло, как верит в его мастерство, как отчаянно молит сделать хоть что-нибудь… сделать все… сделать невозможное… Сплинтер сжимал чашку, сжимал зубы, сжимался внутренне от собственных чудовищных мыслей и молчал. Донателло молчал тоже, и это молчание говорило само за себя: значит, изменений не было, иначе Сплинтеру об этом доложили бы сразу. Изменений не было. И это меняло все.III
Дон осторожно затворил за собой дверь и прерывисто выдохнул. Чужая надежда, душной волной накрывшая его в спальне Мастера – почти как в той, пропитанной запахами лекарств, боли и отчаяния, комнате, – была такой вязкой, такой липкой, что, казалось, она до сих пор едкой паутиной висела на коже. Дона непроизвольно передернуло. Что-то, подозрительно напоминающее ненависть, огненным шаром поднялось от солнечного сплетения к голове, на несколько мгновений ослепив, потом пульсирующим комком устроилось в груди, оставив после себя в горле желчную горечь. Проклятые футы, проклятая веревка, проклятый… он. Панцирь, как же сложно осознавать, что еще несколько недель назад все было хорошо! Не было ни страха, ни ненависти, ни бессилия. Какого черта они не замечали, как отлично живут?! Какого черта какие-то паршивые несколько секунд полета разделили их жизнь на до и после? Всего несколько секунд! Они не могут, не должны иметь подобной власти! Дон решительно сузил глаза. Он найдет выход! Он вернет все, как было! Сейчас, когда жизнь Лео уже вне опасности… когда он каждый день с такой омерзительной, убивающей надеждой смотрит Дону в глаза… старательно, с судорожным отчаянием откликаясь на любые медицинские манипуляции – веря, что стоит только постараться, и он обязательно сможет преодолеть себя… веря в Дона… О, он не может не оправдать этих надежд. Он обязан что-то придумать! И он придумает.***
Почти споткнувшись о сидящего на этот раз за порогом додзе Рафаэля и чуть не уронив ему на голову опустевший поднос, Дон скрипнул зубами, окончательно сатанея. Ну да, действительно, для полного счастья не хватает только еще и этому в глаза смотреть. Просящие такие, требовательные даже. Да оставят его уже когда-нибудь в покое?! Медленно выдохнув через сцепленные зубы, Дон присел возле брата и, собравшись, наконец, с силами, посмотрел тому в лицо. Рафаэль взглядом буквально ввинтился Дону в голову, бесцеремонно переворошил старательно упрятанные там мысли и, явно сделав какие-то выводы, с кривой усмешкой покивал самому себе. Да черт знает что такое! – Завязывай его хоронить! – Дон осознал, что, кажется, все же сорвался, и понял, что не сможет сейчас остановиться. – Лео жив! Жив, черт тебя дери! – Ты прямо так уверен, что он этому рад? – в усмешке Рафа было столько презрения (к Дону? К футам? К себе самому?), что Дону стало нехорошо. – Я уверен, что некоторое время спустя мы сможем со всем этим справиться. Он жив! Он по-прежнему с нами. Он по-прежнему любит нас! – За всех не говори… – Рафаэль отвернулся. – Раф… Дурья твоя башка… Тебя он тоже любит. И простил давно. Он ждет тебя, понимаешь, ты, эгоистичный идиота кусок?! А ты тут сопли по стенам размазываешь… – Далось мне это его прощение… – Раф дернул щекой и медленно, неловко поднявшись, направился прочь. – Он жив! – беспомощно прошептал ему вслед Дон, уже не надеясь, что Раф услышит. Но тот услышал: – Много ты понимаеш-ш-шь, с-с-слабак! – резко обернувшись, просипел-прошипел он прямо в лицо Дону. На скулах Рафа ходили желваки, а зубы были сжаты до того, что Дон почти поверил, будто слышит их хруст. От неистового, мощного, почти селевого потока ненависти, исходящего сейчас от Рафаэля, Дона замутило. Он не думал – не допускал мысли – о том, что может потерять еще одного брата – пусть не физически, но духовно, и вот теперь ощутил так отчетливо и ярко, что знание это кнутом прошлось по нервам, вспышкой обожгло разум.IV
Майки сидел в гостиной и тосковал. К мельтешению вокруг бесконечного количества братьев он за свою жизнь привык как к чему-то само собой разумеющемуся, поэтому, по идее, бегающие туда-сюда разными траекториями Раф с Доном не должны были так напрягать. Но почему-то дико напрягали. Хотелось или тоже присоединиться к ним, побежать, притереться кому-нибудь в кильватер, как он любил делать, и с любопытством подглядывать за чужими – наверняка интересными и суперважными! – действиями через плечо. Или наоборот – бежать от них, подальше, так далеко, как только хватит духу и дыхания. До последнего Майки не верил, что случилось что-то непоправимое. Каждый раз с надеждой заглядывал в глаза мрачнеющему все больше и больше Донни; пытался протиснуться мимо изображающих из себя неприступных стражей Леонардового покоя Рафа и Сплинтера к старшенькому в комнату… даже готовить пытался – один праздничный ужин за другим – всё надеясь, что если для праздника не нашлось повода, то повод сам рано или поздно придет к празднику. Потом перестал. Ощущение неправильности происходящего становилось все отчетливее и, в конце концов перестав раздражать, начало пугать. Бояться Майки не любил. Нет, конечно, посмотреть среди ночи какой-нибудь ужастик в хорошей компании из братьев, колы и пиццы – это самое то для нормального черепашки. Но вот так – в одиночку, неожиданно, да еще и не пойми чего… Не, так бояться Майки не любил. Поэтому каждый раз, когда его мучили кошмары, он целеустремленно топал в комнату к Лео, подтыкался тому под бок и наконец-то блаженно засыпал под его успокаивающее бормотание. А сейчас и пойти-то было не к кому. Нет, Лео, конечно, не будет возражать, может, даже и чепуху всякую пошепчет на ухо, как раньше… но у Майки откуда-то было стойкое ощущение, что сейчас это не поможет – только хуже сделает. Нереализованное желание побежать и уткнуться было настолько неприятным, что Майки уже готов был отчебучить что-нибудь вредное и разрушительное, разнести полдома, только бы привлечь к себе внимание, только бы избавиться от этого стылого, как заброшенный дом, одиночества. Печально вздохнув и отшвырнув в угол так и не прочитанный комикс, Майки встал и отправился туда, куда в последние годы заходил только по чужому приказу и только за очередным наказанием: к папе.V
Лео в бессильной ярости саданул кулаком по бедру. Проклятие! С тем же эффектом можно было лупасить подушку: мягко, глухо и ничего не чувствуешь. Упрямо стиснув зубы, он перекинул ноги с края кровати и приподнялся на руках. Может быть, если встать, он что-то почувствует? Лео мучила всепоглощающая, иссушающая жажда делать хоть что-нибудь: раз за разом, попытка за попыткой, пытаться пошевелить пальцами; до жжения в ладонях растирать безвольные конечности руками, снова и снова, яростно, до кровоподтеков на коже, надеясь, что почувствует хотя бы боль… да даже просто орать и кататься по подушке – лишь бы только не лежать бездвижно, бесполезно, бесперспективно… Расслабив руки, он попытался перенести вес на ноги и понял, что с таким же успехом мог бы постоять на воздухе. Подавив желание несмотря ни на что оттолкнуться – была не была! – от кровати (кто тебя обратно-то будет поднимать, герой? – Донни, вконец измученный? Или Раф, который и зайти-то к тебе в комнату брезгует, не то что на руках таскать?), Лео, скрипнув зубами от разочарования и боли в спине (лучше бы уж ноги так болели! Да пусть бы они всю оставшуюся жизнь огнем горели, лишь бы были!), медленно опустился обратно на подушку. Руки дрожали, как у столетнего старика. Неужели он уже настолько ослаб от бездействия? Что же будет дальше? Несколько раз глубоко вздохнув, он усилием воли отогнал от себя панические и пораженческие мысли. Рано сдаваться. Еще ничего не известно. Будущее еще не предрешено. Он будет бороться столько, сколько потребуется. Он нужен братьям и отцу, значит, должен и сможет.