Я не здесь. Я - никто. Я - маянный. Я тону в не-своей судьбе. Неповеривший, Неприкаянный, Опостылевший сам себе.
I
- Алло, Эйприл… - Господи, Донни! У тебя такой голос… Что-то случилось? - Да. - Не пугай меня… Пожалуйста, скажи, что это не то, о чем я думаю… - Эйприл… Ты не могла бы приехать? Я… знаю, что потом пожалею о том, что говорю это, но… Я не смогу без тебя… Эйприл… Мне плохо. - Донни, я уже выхожу. Держись, пожалуйста! Слышишь? Дождись меня! Донни? Дон… Донателло судорожно защелкнул чи-фон и зарылся лицом в ладони, позабыв о том, что по-прежнему держит его в руках. Больно ткнувшись бровью о металлическую грань, он лишь сильнее сжал пальцы. Не важно. Так даже лучше. Плечи Дона мелко подрагивали. Скоро она придет и… может быть… уберет все это. Он ожесточенно тер и тер свое лицо – лихорадочно, отчаянно, – словно пытаясь отодрать, отскрести с себя всю ту липкую, намертво приставшую к коже гадость: смешанный с тоской ужас, склизкими холодными пальцами сжимающий внутренности; обиду и разочарование – такие горькие, что от их вкуса першит в горле; воспоминания, стальной паутиной облепившие голову, тяжелым, остробоким мешком давящие на плечи… возвращающиеся, снова и снова, будто свихнувшаяся, слетевшая со стопоров, детская карусель. Нужно выпить что-то… что нужно выпить? Успокоительное, да, нужно выпить успо… как же оно называется? Как? Дон же знал… А теперь не знает… Ничего не знает. Будто песка в голову насыпали… Донателло вдруг отчетливо начал осознавать, что сходит с ума. «Она скоро придет, она скоро придет, она скоро придет», – как заведенный, снова и снова твердил он про себя, пытаясь этими простыми словами заполнить до отказа разум, не оставляя ему пространства для… всего остального. Слова глухо стукаются друг о друга, перекатываясь, будто галька в полотняном мешке… в полотняной башке… Господи, как болит голова… нет, пожалуйста, только не снова… Воспоминания упрямо врывались в разум – поначалу обрывками, кусками, – потом деловито сворачиваясь клубком змей, комковались, становясь сверкающим ядовитым ежом… вонзались иголками прямо в виски. Вновь и вновь. Будто одного, настоящего, раза было недостаточно! Не снова, пожалуйста… Дон закрыл глаза.***
Сонная артерия молчала. Нет. Нет-нет-нет-нет-нет… Нет… Ты не можешь… Только не сейчас… Не смей! Да что же это?.. Мысли Донателло дробились, сбиваясь в кучу и налезая друг на друга. Точно так же хаотично, пилообразной кривой, прыгали зубцы осцилляций на кардиомониторе. Не может быть, не может… Не надо… Дефибриллятор никак не хотел прилепляться к пластрону. Отчаянный, агонизирующий писк монитора врывался прямо в мозг, минуя слуховые проходы. Руки ходили ходуном. Ну же! Двести джоулей… Словно в насмешку, амплитуда зубцов снизилась еще сильнее. Да господи же! Триста. Осцилляции становятся реже. Триста шестьдесят! Еще реже и ниже… Пожалуйста… Нужно позвать на помощь. Он один не справится, он один не успеет. Нужно…позвать… Некого. Ты один, Донателло. Ампула с лидокаином хрустит в пальцах. Темная, почти черная, кровь заливает ладони. Дон не чувствует боли в порезах. Шприц скользит в руке. Никак… не попасть в сердце… Чертов пластрон! Не дотянуться… Вот! Триста шестьдесят. Снова. Давай же! Ты не можешь… Ты же всегда выживал… «Бабочка» встает в вену легко, будто он делал это всю жизнь. Катетер. Эпинефрин струйно. Засечь время. Вдох. Руки ритмично давят на грудь, оскальзываясь в крови (собственной? Чужой?), размазывая ее по пластрону. Вдох. Забыть обо всем. Массаж сердца. Вдох. Время. Эпинефрин. Голова кружится, перед глазами пляшут, будто хаотично нарезанные кадры, картинки: кровь, монитор, катетер в руке, пластрон, серое, с заострившимися чертами, лицо брата. Триста шестьдесят. Зубцы пропали. Линия. Нет. Нет. Нет. Протяжный писк монитора, вцепившись в сердце Донателло, тянул его куда-то вниз, на пол, протаскивая через все внутренности. - Нет… – Дон хотел заорать на ускользающего брата, но из горла вырвался лишь придушенный сип. Это не может быть правдой.***
Донателло вышел из лаборатории с улыбкой безумца на искусанных губах. Медленно и как-то неровно опустился в любимое кресло и уставился на свои ходящие ходуном руки. - Он умер. Сердце остановилось. Сначала фибрилляция, а потом… – Дон хихикнул. – Асистолия. Пиииииииии… и тянется. Пищит и… линия… А я… ничего не мог сделать… Всё бил и бил разрядом, как дурак… И без толку. Ничего не мог… Он сам! Представляете? Лео сам… Задышал. Смог, – он обвел диким, расфокусированным взглядом застывших братьев, выдохнул и вцепился в лицо трясущимися пальцами. – Он жив. Жив. Сам. А я – бездарность. Никчемная… бездарность. Балласт… Что будет, если в другой раз у него не хватит сил? Дон начал тихонько раскачиваться, судорожно вдыхая и выдыхая густой от повисшего в нем ужаса и отчаяния воздух. - Он так нестабилен… И… Я не знаю, что делать дальше. В наступившей тишине Мастер Сплинтер, до этого сидевший на диване в ногах Рафаэля, медленно поднялся, в два неслышных шага подошел к продолжающему раскачиваться Донателло и мягко, успокаивающе провел ладонью по его щеке. Затем, все так же молча, направился в лабораторию. К Лео. Да, все правильно. Леонардо заслужил. Дон – нет. Как бы сейчас он ни нуждался в чужом тепле. Словно услышав мысли Донателло, Майки осторожно подсел на подлокотник его кресла и крепко обнял. А, может быть, обнялся. Об Дона. Смешно. Передернув плечами, Дон разорвал это незаслуженное объятие и поднялся. Нужно осмотреть Рафа, он ведь тоже ранен, а много ли там Майки со Сплинтером наврачевали? Кривая усмешка исказила лицо невольного медика. Что ж, Раф, по крайней мере, очевидно не собирается умирать у него на руках. Хоть что-то… Нужно позвонить Эйприл. Да. Он закончит с Рафаэлем и сразу же наберет ей. Потому что… ну, нужно же себе хоть что-то пообещать, чтоб пересилить желание лечь в угол и тихо умереть?.. он больше так не может.***
Позабытые чашки с кофе уныло остывали на кухонном столе. Они были такими же бесполезными, как и Дон. Ничего не могли. Ни согреть, ни успокоить. Ни излечить. Руки Эйприл – теплые и мягкие. Именно такие, какими он их себе представлял. Дон обнял ее в ответ, закрыл глаза и судорожно втянул сладкий аромат ее духов. Надо же! Он никогда не замечал, какие сладкие у Эйприл духи… аж горчат… до терпкого, желчного комка во рту… до тошноты… до ненависти, поднявшейся горлом к самой голове и теперь настойчиво стучащей в висках. Он – бесполезная ветошь. Никчемный, некомпетентный неудачник. Выплеснуть его к чертям в раковину, и дело с концом. Как он мог… не смочь?.. - Я не знаю, что делать дальше, Эйприл… Просто не знаю. Возможно, он все же выживет, но… его травмы… Карапакс расколот и… - Тш-ш-ш… Донни, ты сделал все, что мог. Ее губы осторожно коснулись виска Дона. Когда-то он был уверен, что готов отдать все, умереть ради ее поцелуя. Сейчас Дон лишь отстраненно зафиксировал это событие в сознании и мотнул головой, зарываясь носом Эйприл в шею. Пустые поцелуи, пустые слова… Тепло. Ему нужно тепло. И надежда. - Что нам делать дальше? Скажи, Эйп… Что? Она вздохнула и притянула Донни к себе еще крепче. - Жить.II
Раф лежал в кровати, натянув на голову одеяло, и изо всех сил пытался представить, что ничего этого нет. Нет дурацкого света, режущего воспаленные глаза и бьющего молотом по голове (какой мудак врубил лампу? Лео всегда, когда Рафа метало в лихорадке, жег свечи – они для глаз гораздо приятнее), нет писка Доновых агрегатов из лаборатории, нет самой лаборатории, в которой… Раф прикусил губу и плотнее зажмурился. Так в далеком детстве он после очередной ссоры засовывал голову под подушку, пытаясь спрятаться от всех. И естественно, как и всегда, у него ни черта не получалось. «Нет. Нет. Нет, – в пику долбящему в мозг свету твердил Раф. – Все это неправда. Не может быть правдой. Надо только заснуть, и потом все станет как раньше…»***
Это не могло быть правдой. Эта массивная куча… чего-то… валяющаяся посередине полутемного переулка, не могла быть его братом. Нет. Раф дрожащими руками, боясь навредить еще больше, ощупывал тело Леонардо. Кровь липко пачкала колени, обволакивала ладони, и Рафа передернуло от отвратительно-приятного покалывания в отогревшихся наконец пальцах. - Ниче, бро, херня это все. Кровь… Что мы с тобой – крови не видали? Держись давай. Сейчас… я сейчас… Блядство… Почему так хрустит под пальцами? Так не должно быть… Что же это? Господи, здесь должно быть твердо, а не… хрустеть… Рафа передернуло. Будто отвечая на его движение, начало мелко подрагивать тело брата. Паника ослепила, сдавила грудь, горло, внутренности. Легкое, едва ощутимое дыхание продолжало раскачивать прижатую к боку Леонардо Рафову ладонь. Дыши, дурак. Не… не превращайся в труп. Господи, какое омерзительное слово! Его просто невозможно применить по отношению к Лео, это немыслимо, кощунственно. Дыши давай. Всё, всё. Всё будет хорошо. Ты, главное, дыши.III
Майки целый день слонялся по логову, как неприкаянный. Да что ж такое, в самом-то деле! Ведь не впервые кто-то из братьев... ну... болеет. Отчего же в этот раз что-то давит на плечи, да так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть? И ведь не беспокойство это – чего теперь беспокоиться-то? Раз Дон сказал, что он будет жить, значит, так и будет. А насчет остального... Нет, ну как так-то? Майки упрямо мотнул головой. Не будет этого. Это же Лео! А как же тренировки? А ночное патрулирование? А... а реванш в гонке за лидером?! Он же еще вчера обещал! Нет. Не-не-не. Все будет нормально. Майки заткнул уши музыкой и свернулся клубком на кровати, обхватив руками подушку и пряча в ней лицо. Все будет хорошо. Не может не быть.***
- Все будет хорошо, Майки. Тч-ч-ч… Ну же, ну что ты? -Ты не понима… ешь… – судорожно пытался раздышаться Майки, тыкаясь носом в плечо брата. – Это же для папы! Я сам… все сам пёк! Я думал… – крупные и тяжелые, будто камешки, слезы вновь побежали по щекам, по подбородку, по плечу Лео – дальше, под карапакс. – Я думал, он попробует, и улыбнется, и похвалит, и… и я стану его самым любимым сыном… А Раф… Он специально! Я знаю, что специально… Он меня ненавидит… -Тч-ч… Раф любит тебя, глупыш. Очень-очень сильно. Просто иногда не умеет этого показать. А про кексы, я уверен, он просто был не в курсе. Знаешь, что? - Что? – поднимать головы не хотелось – слишком приятно было тереться мокрым носом о теплую кожу чужого плеча, слишком уютно было в кольце чужих рук,– поэтому Майки просто сжал Леонардо покрепче, показывая, что ему и вправду любопытно. - Мы завтра вместе с тобой отправимся на поиски новой муки – это будет целое приключение, как считаешь? – потом ты будешь печь, а я – стоять на страже. Договорились? - Угу… - А еще, знаешь, что? - Что? - Однажды Мастер Сплинтер рассказал мне страшный секрет. Велел никому не говорить, но я уверен, что ты меня не выдашь. Правда? - Конечно! А что за секрет? – глаза Майки заблестели уже не от слез, а от любопытства. - Он сказал, – Лео заговорщицки понизил голос, – что любимый его сын – ты. Майки счастливо, уже без судорог, выдохнул. Теперь он был уверен, что все и вправду будет хорошо. Не может не быть.IV
Сплинтер осторожно поправил сбившееся одеяло. Как же так, сынок?.. Не может быть, чтобы это было на самом деле. Ведь всегда… все заканчивалось хорошо. Почему же… Он дернул усами, а пальцы с силой, до боли, впились в острую морду. Что, старый дурак? Сколько раз ты пытался подготовить себя к такому? Сколько раз делал вид, что готов? А теперь, когда все случилось… что ты скажешь теперь?***
Донателло долго мялся, кусал губы, крутил в тонких, внезапно показавшихся Сплинтеру грубыми и неловкими, пальцах маркер и, глядя в стену, глухо пояснил: - Вот здесь, на бедре, где я нарисовал линию. Дальше мышечные волокна на стимуляцию не реагируют. На второй ноге – тоже. Мне очень жаль.***
Сейчас – ровное пиканье кардиомонитора, приглушенный свет от настольной лампы, уверенное, глубокое дыхание раненого – Сплинтеру казалось, что все почти хорошо. Нужно только подождать, пережить. Еще совсем немного. Тем страшнее и тоскливее от осознания, что ничего еще не кончилось. Что страшное, неотвратимое, горькое – все это еще ждет впереди. За углом. За плечом. Темное, безжалостное и скребущее в нетерпении острыми, как иглы, когтями. Оно не подходит, понимая, что пока – рано, еще не его время, еще все впереди. Оно просто смотрит и ждет. И, возможно, улыбается. Покой, разлившийся по лаборатории, парадоксальным образом давил на грудь, иссушал мысли. Вот бы раствориться в текущем моменте, насладиться, наполниться им до отказа, про запас. Думать о том, что ожидает его и его семью далее, Сплинтер отчаянно не желал. Хотелось сделать что-то, чего он не мог позволить себе… ох… да, наверное, с того самого момента, как стал этим мальчикам отцом. Напиться. Заплакать. Умереть. Сделать хоть что-нибудь, позволяющее растянуть этот час подольше. Болезненно, сумасшедше, хотелось кинуться к кому-то за помощью. Прижаться, упасть к ногам, молчать и дрожать, пока этот кто-то все не исправит, не отмотает часы назад, не погладит утешающе по голове… Но никого не было. Сплинтер был один. Что ж, остается только сидеть, осторожно поправлять на раненом сыне сбившееся одеяло, печально (как это умел только Сплинтер) улыбаться и делать вид, что все будет хорошо. Это совсем несложно. Он давно привык. Ему поверят, как всегда. Никто не поможет, Йоши. Ни тебе, ни твоим мальчикам. И с этим надо будет как-то жить. Или не жить.V
Лео летел вниз, а что-то внутри него с каждым футом сжималось все сильнее в холодную ослепительную точку. В какой-то миг он перестал бороться. Поздно. Мир вертелся вокруг, дезориентируя, лишая рассудка. В висках гремело и свистело. Внутренности тянуло куда-то невидимой рукой, а в груди – набухало, звенело какой-то заполошной, искрящейся пустотой. Руки отчаянно хватали воздух. Не дотянуться. Нужно дотянуться, иначе не успеет, земля уже близко, земля уже вот-вот ударит в него твердым бездушным боком, размажет по себе безвозвратно. Ну же! Леонардо изворачивается в полете, пытаясь разглядеть хоть что-то, хоть какой-то спасительный трос, или провод, или карниз. Но вместо них он краем глаза видит стремительно приближающееся черно-серое, смертельное. Нет! Всё. В момент соприкосновения с землей Лео распахнул глаза и осознал себя сидящим в собственной кровати. Задыхаясь, он пытался успокоить кувыркающееся в груди сердце и отогнать затянувшую зрение темноту. - Тише. Ложись немедленно. Тебе нельзя вставать... Еще хуже сделаешь... Голос Донни был так же мягок, как и его руки, осторожно пытающиеся уложить Леонардо обратно. И так же, как и они, слегка дрожал. Уже опускаясь на подушку, Лео окончательно пришел в себя. Воспоминания – по-прежнему смутные, обрывочные – вцепились, будто чьи-то вытянувшиеся из подушки бледные пальцы, в его плечи, сдавили виски, сжали холодом грудь. Это был не сон. Ветер, до онемения исхлеставший кожу. Бессилие. Паника. Что-то жуткое, ждущее там, куда его против воли несло. Это случилось. Господи... Раф. Раф – жив? В памяти всплыло измученное, отрешенное лицо брата, сидящего возле койки Леонардо. Пальцы, теплые, мозолистые, осторожно гладящие запястье. Жив. Теперь Лео был в этом уверен. Слава богу. - Раф! – Лео все же подорвался в постели, и Донателло на этот раз не делал попыток его удержать, лишь осторожно сжал рукой плечо. - С ним все будет в порядке. Ложись. Что-то в глазах Дона не понравилось Леонардо, что-то в этом взгляде было незнакомое и непривычное. Наверное, на лице Лео отразилось слишком откровенное замешательство, потому что Донни вдруг прерывисто вздохнул и, прокашлявшись, слегка охрипшим голосом спросил: - Что ты помнишь, Лео? Нахмурившись, Леонардо усилием мысли попытался восстановить в памяти произошедшее. Он упал. Растревоженная память продолжила хаотично выкидывать перед внутренним взором картинки: Донни, уснувший прямо на стуле, положив голову на кровать Лео. Донни же, что-то говорящий, вымученно улыбаясь. Они говорили? О чем? Почему у Дона такой взгляд? Почему?.. Леонардо распахнул глаза, чтобы не видеть, но поток воспоминаний уже прорвал плотину, и его не остановить. Нет. Это не может быть правдой. Или… может? Леонардо тщательно прислушался к собственным ощущениям. Потом еще раз и еще. Нет. Пожалуйста. Все стало уже нормально, пусть все исправилось! Лео зажмурился и в отчаянии откинул голову назад. Ничего изменилось. Ног по-прежнему не было.