Это маска твоя или ты?

Лирическое отступление, которое вполне можно не читать.

      POV Андрей Жданов       Ведьма! Самая настоящая ведьма, вот она кто, эта Юлиана. Не успела пожелать мне влюбиться и вот я уже не могу работать, не могу ни о чем думать, кроме моей маленькой девочки, как маньяк раз за разом воскрешая в памяти наклон ее гибкого тела к ведру, маечку, оголившую спину, дрожь ее тела в моих руках. Так, все, хватит, а то в приемную уже не выйти, брюки начинают топорщится под натиском взбунтовавшейся плоти.       Удивительно! Мне тридцать один год, я прожженный циник и бабник. Десятки, а может и сотни, красивых, иногда очень красивых, иногда знаменитых, сексапильных девиц ложились в мою постель. С некоторыми из них у меня даже были романы, длящиеся неделю, а то и две. Но никогда и ни с кем я не оставался на ночь. Почему? А потому что ни с кем из них мне не хотелось просыпаться... «И если тривиальная кровать постелью продолжает называться, то это значит, есть с кем спать и абсолютно не с кем просыпаться».... Не хотелось видеть их помятые, чуть припухшие после выпитого вечером лица, их размазанный макияж, а самое главное, мне никого их них не хотелось наутро обнять и о чем-то поговорить, разговаривать утром с ними было не о чем. Все дежурные фразы были сказаны вечером. Все… все как одна говорили мне ночью: «люблю», и ни одной из них я не верил.       У меня всегда было только два сценария развития очередного перепихона. Или я снимал гостиницу, заказывал ужин в номер, потом получал свою порцию секса, сажал партнершу по игрищам на такси и адье-с! Или приходил к партнерше на ее территорию с дежурной бутылкой хорошего вина и коробкой конфет, а после полученной разрядки, отбыв повинность в виде получасового трепа уезжал к себе. И никогда! Никогда не привозил девиц в свой дом, потому что выгонять труднее, чем уходить самому, да и неудобно как-то.       С Кирой все было еще хуже. Тут существовал всего один сценарий, ну может, за исключением одного-двух раз, когда она без моего ведома его нарушала. Сценарий был прост, примитивен и довольно противен. Я приезжал к ней и начинался спектакль, по самодеятельному сценарию сценариста-дилетанта Воропаевой, срежиссированный самодеятельным режиссером-дилетантом Воропаевой, и разыгранный самодеятельными актерами-дилетантами Воропаевой и Ждановым.       О! Это был тот еще цирк! Гламурный цирк, безликий и бездушный. Всегда красивая и дорогая посуда, прекрасно отсервированный стол и пресная безвкусная еда. Всегда шелковое фиолетовое белье на постели, всюду расставленные свечи и благовония и пресный безвкусный секс с не желающей его, но разыгрывающей бурную страсть Кирюшей. Варьировалось только одно — время скандала. Иногда это было перед едой, иногда после, но обязательно до секса. Ведь нужно было продемонстрировать бурное примирение. А потом я всегда старался уйти. Если не получалось и приходилось оставаться ночевать, то я всегда спал отдельно на диване, мотивируя это тем, что мне нужно выспаться, а уснуть рядом с такой жаркой женщиной я не в состоянии, мол завожусь с пол-оборота. Киру такое объяснение вполне устраивало.       Кукольный Кен, в кукольных домиках, кукольных Барби… Так я себя чувствовал до того момента, когда увидел живые глаза живой женщины.       Она единственная не говорила мне: «люблю», но я точно знаю, что только она и любит. Она не разыгрывала страсть, заботу и нежность. Она просто была страстной, заботливой и нежной, моя девочка. Мы не пили с ней дорогого вина и не закусывали дорогими конфетами. Но мы были пьяны и нам было сладко. Я не говорил ей, что не могу уснуть рядом с ней, я просто не мог уснуть, а когда мы дремали, отдыхая от только что пережитого счастья, я не мог выпустить ее из своих объятий, мне было необходимо чувствовать ее присутствие каждой клеточкой своего тела. Она первая женщина с которой мне не хотелось и утром расставаться. И меня не смущали ее чуть припухшие глаза, и помятый вид взъерошенного воробья, и лохматые волосы. Меня ничего в ней утренней не смущало и не раздражало, а только умиляло. Даже ее дурацкая фраза, что она никому не расскажет.       Удивительно, полгода рядом со мной работал человечек, работал прекрасно, сметая на моем пути все преграды и трудности бизнеса, сглаживая любые бытовые проблемы, защищая меня ото всех, даже от меня самого. Я к ней так привык, что уже не мог бы без нее обойтись на работе. Я бы не выжил, мой бизнес бы не выжил, если бы Катенька вдруг уволилась. Это, как если бы сразу и навсегда полетела вся база данных компании, исчезла бы отовсюду. Все. Конец! Она стала мне необходима, как моя правая рука.       И вдруг я обнаруживаю у своей правой руки, у своего калькулятора в кроссовках, маленькую аппетитную попку и высокую девичью грудь, и тихий стон, когда ее касается моя рука, и жаркую страсть, когда просыпается ее чувственность, и глаза… Мама дорогая, какие у нее глаза! Кто придумал, что она некрасивая? Кто загнал ее в футляр? Я никогда больше не позволю ей носить ее дурацкие очки, и ее одежду я тоже выкину на помойку. Все, хватит, пора выбрасывать старый огромный халат. Пора выходить в свет.       Я потряс головой. Что-то меня занесло слишком далеко. Катюша вообще-то не позволяла мне распоряжаться ни ее внешним видом, ни, тем более, ее жизнью.       — Мон женераль, — в кабинет без стука ворвался мой вице-балбес, мой друг и соратник по прожиганию жизни, Роман Малиновский. — Докладываю! Костюмы висят в моем кабинете, кабинет заперт на ключ. У Киры получено именное приглашение на Лерочку, я заявил ее, как свою пару. С тебя разрешение на охмуреж Тропинкиной.       — Вольно! Все отменяется, о мой веселый друг.       — Что отменяется? Маскарад? Палыч, ты что сошел с ума? — Ромка сразу стал серьезным. — Да наши дамочки порвут тебя на тысячу маленьких Жданчиков, если ты им такой облом…       — Ромио, заткни фонтан и послушай. Никто маскарад отменять не собирается. Отменяется Лерочка и отменяется «свадьба», я просто объявлю о разрыве помолвки. Все остальное в силе. А да, отменяется твой охмуреж Тропинкиной. Оставь ее в покое, ей и без тебя хватило в жизни бед.       — Все еще хуже чем я предположил. Андрей, что случилось?       — Я, кажется, влюбился, Ромка.       — Оба-на! Ты? Влюбился? Вот это сюрприз. — Малиновский помолчал немного. — Андрей, а может, все не так печально? Может, ты не влюбился? Она что, не дала, и тебя это завело? Палыч остынь, хочешь я принесу тебе холодненькой водички?       — Боюсь, что не поможет.       — Тогда я знаю только одно средство, но стопроцентно излечивающее от любви.       — И какое?       — Нужно с ней переспать. И все, любовь как рукой снимет.       — О, мой недалекий друг. Во-первых, кто тебе сказал, что я хочу излечиться? А может, мне безумно понравилось это состояние? Может, я хочу болеть своей любовью. А во-вторых, с ней нельзя переспать, с ней можно только любить друг друга.       — Жданов, это случаем не заразно? А то я пошел, мне этот геморрой на фиг не сдался. — Ромка, и правда, пошел к двери, но передумал, вернулся к столу. — Кто она? Я ее знаю?       — Знаешь.       — Кто?       — Предупреждаю, чтобы нам в последний момент не менять костюмы с мушкетерских на загипсованных инвалидов, ни одного слова, оскорбляющего или унижающего ее я не потерплю. Ни одного, Ромио! Ты все еще готов услышать ее имя?       — Имя, брат, имя!       — Это Катенька.       — Какая Катенька? Лиозова?       — Нет. Это Катя Пушкарева.       Наступила такая тишина, что если бы за окном вдруг пролетела муха, мы услышали бы ее жужжание. Ромка смотрел на меня ошалевший, не зная как реагировать, не понимая, всерьез я говорю, или это у меня такая новогодняя шутка. Наконец он не выдержал и захохотал во все горло.       — Это лучшая новогодняя шутка, которую я когда-либо слышал.       — Это не шутка, Ромка. Это совсем не шутка.       — Во дурак-то, — глаза у друга расширились от ужаса.       — Ромио, ты просто ее никогда не видел без маски… Ты мне еще завидовать будешь.       — А я уже завидую! Такая экзотика, — он сделал руками жест, напоминающий клацанье челюстей акулы и тут же получил хук под ребра, — Андрюха, ты что всерьез? — едва отдышавшись спросил он.       — Все более, чем серьезно, Ромка…