winterize

Танатос — олицетворение смерти в греческой мифологии. В психоанализе — термин, используемый для обозначения влечения к смерти и разрушению. Это не позорный побег, ни в коем случае. Он пытается убедить себя в этом, пока старается выгрести из кармана пальто деньги, а под трясущиеся пальцы попадаются только смятые билеты на электричку да никому в хуй не упершиеся чеки с магазинов. Наконец, закурив, впервые за последние лет пять точно, он садится прямо на поребрик, забредя как можно дальше от гостиницы, и пытается успокоиться. Лёгкие предупреждающе сжимаются, но на четвертой затяжке уже сдаются. Слава яйцам, шанс наткнуться здесь на Фельцмана и выхватить от него пизды за курение не так уж велик. Когда белый шум в голове рассеивается, а пальцы перестаёт сводить судорогой, как под каким-то ебаным тремором, Виктор вздыхает и очень сосредоточенно начинает листать свою страничку в инстаграмме. Каждый раз натыкаясь на смущенно-застенчивую улыбку и оленьи глаза он шипит:  — Сука. Сука. Сукасукасукасукасука. В итоге злость на него, на себя, на Фельцмана, на Плисецкого, достигает апогея, и он задумывается о возможности напихать Кацуки в коньки стекловаты. Чтобы даже думать не мог о том, чтобы уйти, чтобы понял, что никому до него, кроме Виктора, дела нет, без его лутцов и акселей, чтобы забрать его себе целиком и полностью. Лилия рассказала ему с гордостью о том, как дотанцевала даже с убитыми стекловатой в мясо ногами. Яков же не переминул напомнить, что тогда она сразу, как сошла со сцены, рухнула и сломала ногу. Залепив себе звонкую, с оттяжкой, пощечину, Виктор отбрасывает идею о стекловате до лучших времен. Какая-то пьяная готическая лолита-переросток подходит к нему и просит угостить сигареткой. Взяв себе десять штук, Виктор отдает ей всю оставшуюся пачку. Аж протрезвев от такой щедрости, она долго смотрит на красно-белую пачку в своей ладони, пока не выдает:  — Мне и одной бы хватило, дяденька. Дяденька. Подняв на неё взгляд, но не лицо, он выплевывает:  — Травись на здоровье, деточка. Лучше сдохни сейчас, потому что потом будет совсем пиздец. Кажется, что-то из этого девуля отхватила на русском, но общий смысл, видимо, уловила и засеменила дальше по улице. Разблокировав телефон и снова зависнув на сэлфи, сделанном позавчера — они тут еще такие довольные, смешливые, опьяненные Европой и друг другом — Виктор борется с порывом швырнуть эту бесполезную железку куда подальше. Хочется отпиздить кого-нибудь. Козлом отпущения становится пожёванная временем стена в узком проулке. Намотав на кулак шарф, он бьёт так методично и с упоением, как не бил Рыбакова битой в том самом 2007-м, который все так хотят вернуть, за то, что он со своими идиотами на даче Милку чуть по кругу не пустили. Она убежала тогда, Мила. В вишневом ситцевом платье, прямо босиком, она улизнула в окно на кухне и добежала до дачи Никифоровых. Отец тогда сразу за двустволку схватился и у порога сел, мама повела отпаивать корвалолом, а старший брат Валерка чуть не сплюнул от досады:  — И не доказать же. Вот гондон. Собственно, Валерка оказался прав, но Рыбакова от пиздюлей это не спасло. Тогда еще Витька сидел на табуретке, слушая сбивчивую речь захлёбывающейся в слезах Милки, он думал, как можно быть такой наивностью, чтобы поверить в добропорядочность такого эгоистичного подонка. Теперь вырос и понял — можно. Возможно, будь он пьян, то валялся бы сейчас у Юри в ногах, умоляя «хоть тушкой, хоть чучелком». Но попади ж в него хоть капля алкоголя сейчас — он же Кацуки убьёт к чёртовой матери. Или изнасилует. Или сначала одно, потом — другое. Он нажимает пальцами себе на веки до тех пор, пока в темноте не всплывают бежево-розоватые круги и, убедившись, что больше не разревётся, идёт обратно в номер.

***

Юри, взволновавшись, всё это время ждал его, как примерная японская жена на каком-то случайно увиденном сёдзи, сидя на своей кровати в тусклом свете бра, сложив руки на аккуратно сведённых коленях и смиренно опустив голову. Даже не вздрогнул, когда Виктор дверью хлопнул. Весь этаж, наверно, проснулся от этого грохота, а этот коротко моргнул только.  — Где ты был? — наконец тихо говорит Юри, почти шепча. Они встречаются взглядами, влажные карие против пожирающих голубых.  — Бегал, — язвительно бросает Виктор, прекрасно зная, что тот учуял запах курева. До Юри конечно же, не доходит, он не подхватывает, только дергает плечом, как от выстрела. Виктор знает, Виктор видел. Он ждет, что Кацуки еще разродится каким-нибудь вопросом по поводу того, что случилось вечером, но, не дождавшись, стягивает пальто и, прихватив халат, во второй раз за сегодня уходит в душ. Сильный горячий напор лупит по плечам, пока он стоит и доводит себя до оргазма, представляя, как еще злой и заведенный, трахнул бы Юри даже не на кровати — бросил бы на пол, не снимая полностью одежду, особо не растягивая, накрыл бы собой, искусав всю шею. Кацуки бы зажимался, возможно, плакал, но не отказал бы. Он же такой добрый, кроткий и отзывчивый, аж блевать тянет. Виктор тогда чуть Кристоффу не скормил его же яйца за загребущие руки, а Юри только жалобно смотрел подстреленной ланью. Картинка в какую-то секунду складывается в его голове, пальцы на ногах и бедра прошивает судорогой, другой — и Виктор кончает одновременно со своей фантазией. Если Юри — Эрос, то он будет Танатосом. Смывая подтеки спермы с руки, Виктор думает, что можно бы еще подпороть пару деталей костюма, чтобы заработать лишние штрафные. Спать он ложится лицом к двери. Полночи в его затылке живет сверлящая боль, а потом, скрипнув кроватью, Юри отворачивается к окну. Сам Виктор не может уснуть почти до утра. Старый принцип сна по полтора часа помогает, но легче не становится. Они так и разговаривают больше за все время в номере, за одну ночь так все приведя в опасно подвешенное состояние, оставшись друг другу внезапно никем. Украдкой, Виктор прокручивает кольцо на безымянном пальце, тонкий золотой ободок. То, что на руке Юри до сих пор такое же, не даёт ему сойти с ума.