winterize

Мои ногти впиваются в тело, Оставляя глубокие раны. Изгоняю тебя непрерывно, Изгоняю тебя неустанно. Экзорцизм, нелепый, как вся моя жизнь. © Flёur — Экзорцизм Кацуки откатал произвольную программу, как сам дьявол. Кажется, Виктора кто-то окликал, но он не мог оторвать взгляд от Юри. Если то, что рождается в муках — прекрасно, то то, что показывал Юри на льду — произведение искусства. После отката Виктор осторожно обнял его, прощупывая почву, буквально чувствуя, как тонкий лёд трещит под его ногами. Хотелось прижать Юри к себе, пока рёбра не треснули бы, вплавить в себя и сожрать прямо с косточками. Отпускать не хотелось абсолютно. До момента объявления счёта в голове тряслась, как Кацуки на нервах, лишь одна мысль. Когда Виктор услышал «первое место», его оглушило на добрые пару секунд. Даже то, что Юри побил его рекорд, забилось куда-то в угол. Натянув на лицо свою самое добродушное выражение лица, он отбалтывается и идёт к Фельцману. План уже крутится в голове, подлый и нечестный, но с Яковом он разберётся потом. Самое главное сейчас — Плисецкий. Лицо Юры вытягивается от новости о возвращении Никифорова, некрасиво и ошеломлённо, и Виктор не может сдержать оскала. Конечно же, Кацуки рассказал ему и о четвертных, и о «дедушкиных пирожках». Мелкий завистливый пиздюк. Если бы мысли были материальны, Плисецкий бы уже не досчитался коленных чашечек.  — Тебе очень повезёт, если ты и дальше сможешь продолжать говорить то, что имеешь в виду, — сказал Виктору Валерка после первой победы, и взгляд у него был сочувствующий. Младший Никифоров запомнил это на всю свою жизнь. Вся произвольная программа Плисецкого просто кричит: «Посмотри на меня, Юри! Не смей отводить от меня глаз! Не позволю тебе уйти!». Когда он берёт золото, Виктор мысленно благодарит Валерку, где бы он сейчас ни был.  — Так хотел поцеловать золотую медаль Юри, — говорит он сразу же нахохлившемуся Юри. «Так хочу целовать тебя», подразумевается. И что-то щёлкает в голове. Так не часто бывает, но тут прям до какого-то внутреннего колотуна пробирает, и что-то тёмное и нехорошее подбирается из самой его сути. Он напирает, пока Юри пятится и, в конце концов, упирается в бортик и зажмуривается.  — О чём ты подумал? — спрашивает Виктор, потому что у него самого в голове — мрак, пустая квартира в Питере, подсвеченная фонарями с улицы, широкая кровать и два тела под верблюжьим одеялом, подаренном как-то Милкой на соревновании. Юри, что-то решив для себя, открывает глаза и сбивает с ног, умоляя вернуться. Дурак, как будто его кто-то отпустит. «Хоть тушкой, хоть чучелком», снова мелькает у Виктора в голове фраза из старого анекдота, как никогда актуальная. Откуда-то с другого конца ледовой арены на него смотрят пронзительно Юра и казашонок. Он понял, крутится в голове у Виктора, он всё понял, крысюк. Он поворачивает Юри лицом к Плисецкому и Алтыну. Тот машет им, застенчиво дёрнув плечами. Уличив минутку, пока Юри давал интервью, Виктор настукивает смску: «После фуршета, переулок за отелем» и отправляет. Буквально через несколько секунд ему приходит ответ: «хорошо».  — Дальше своего япончика будешь вести? — выплывает из раздевалки угрюмый Фельцман. Для человека его комплекции трудно ходить так тихо и бесшумно, но после травмы колена и ухода с катка, за двадцать лет Яков приобрел ту самую грациозность, которую приобретают грузные люди, привыкшие делать поправку на свои габариты при ходьбе. Виктор пожимает плечами и пытается сделать вид, что ему действительно жаль.  — Я иначе не могу, — хоть в этом чистосердечно признается он. Фельцман тяжело вздыхает, чертыхнувшись, но не по-злому, привыкнув.  — Если бы не катался, как боженька, я бы прибил тебя, вот честно. Виктор улыбается на такое сравнение. Бог и дьявол, действительно, почему бы и нет. Яков как-то неловко похлопывает его по плечу и, чуть склонившись, говорит:  — Возможно, это лучшее, что с тобой случится. Не просри это. И, кинув грустный взгляд на Лилию, уходит. Хороший он мужик, Яков. А вот сам Виктор — не очень.

***

Переулок встречает его неожиданно сильным ударом в живот.  — Ну и сука же ты, а. Глубоко вздохнув, он окидывает Плисецкого с головы до ног. Таким разъяренным он его не видел никогда. С таким лицом убивают. Виктор видел. Он мог бы ответить ударом на удар, он не груша для битья, но Никифоров, в отличие от Плисецкого, мог сделать «больно по-другому».  — Всё лучше, чем то, что хотел сделать ты. Плисецкий смотрит на него, как побитая собачонка. Раненая, покалеченная возможно, но очень злая. — Мне вот даже интересно, как ты это себе представлял, — безжалостно продолжает Виктор. — Отдал бы ему победу, а потом что? Думал, он и дальше по льду будет скакать, как в жопу ужаленный? Или рассчитывал, что удержишь его этим? — Ты не понимаешь! — огрызается Юрка, сгорбившись и почти спрятав лицо в глубоком капюшоне толстовки. Любой другой на его месте, возможно, пожалел бы мальчишку. Толкнул какую-нибудь высокопарную речь о юности, и что все еще будет… Только Виктор Никифоров — не любой.  — Не лезь, по-хорошему говорю. Всем же хуже сделаешь. Возвращайся в Россию, трахайся со своим чучмеком — видит Боженька, мне плевать. Можешь даже рыдать, подрачивая на его светлый образ, но — держись от него подальше. Плисецкий молчит, скукоживаясь-горбясь под взглядом Никифорова еще больше. Знай его Виктор чуть хуже — подумал бы, что мальчишка на грани истерики. Но Плисецкий молчит, сжав челюсти и состроив некрасиво горькую мину на своем узком лице. Лишь когда Виктор уже собирается уходить, в спину ему раздается:  — Если бы я мог выбирать — это был бы кто угодно другой. Если бы я мог выскрести это дерьмо у себя из-под кожи — я бы так и сделал. А если бы у Виктора было сердце — он бы оставил Юри мелкому и отошел с дороги, преисполненный гордости. Но Никифоров, как известно всем, бессердечная сука, поэтому он не может вот так отдать Кацуки кому-либо другому. Тем не менее, он не бросает никаких остроумный комментариев в ответ, потому что сам такой же.  — Будет звать — приезжай, если сможешь. Только увижу, что ты по углам вздыхаешь да влажными глазёнками на него таращишься — не обижайся, я предупредил. В номере, убедившись, что Юри сопит на боку, а рядом стоит тазик, в ванной Виктор долго гипнотизирует отражение, вглядываясь в намеки на морщины в уголках глаз, в серые крапинки на радужке. Проводит с силой ногтями по предплечью раз-другой, пока на коже не вспухают розовые полосы. Приняв душ, он выходит и, словно не давая себе времени передумать, быстро садится на кровать Юри. Тот поворачивается с боку на бок, как раз к Виктору лицом, и даже позволяет погладить себя по волосам, прежде чем вынырнуть из сна, подслеповато прищурившись.  — Эй, ты чего не спишь? — бухтит Юри.  — Не могу на тебя насмотреться, — честно отвечает Виктор, но его уже не слышат, снова закрыв глаза и сладко причмокнув во сне. Никифоров на это улыбается снисходительно и почти пропускает момент, когда телефон пиликает новой смской. Номер незнакомый, но он может примерно догадаться об отправителе: «Спасибо.»