Терпкий виски, сладкий чай

Незнакомец, я уже видела раньше его лицо: Я видела, как он подкарауливал меня возле двери. <…> Незнакомец стоит там, в одиночестве, Его пронзительный взгляд пробирает меня до костей. Grace Jones, «Libertango»

Вопреки всеобщему мнению, Фриц Теофил – какой, к псам, Теофил, Тео-фил, Боголюбец, когда он Тойфель, Чёрт, Дьявол, Демон с кошачьим хвостом – совсем не жестокий. Однако кошки в своей массе непроходимо глупы. Где уж им отличить жестокость, подразумевающую под собой насилие над беззащитными и невинными, от жёсткости, без которой наказание виновных не приносит ровным счетом никакого результата? О, конечно, у нас ведь нет виновных, все святые мученики, все страдают просто так… и ни один не желает брать на себя ответственность за происходящее. А кто желает, тот обречён получить клеймо садиста, маньяка и пожирателя детей, и это только в лучшем случае. Фриц знает, что за спиной его называют фашистом. Не подчинённые, мышь с ними, но коллеги, входящие, как и он, в Совет директоров. Впрочем, это знание относится к разряду бессмысленных, и никоим образом Теофила не волнует. В отличие от узколобости этих самых коллег, по чьей вине синдикат вот уже второй месяц терпит колоссальные убытки. Осознание ситуации заставляет Фрица едва ли не рычать от бессильного бешенства: чуть больше жёсткости, и проблема с мышами была бы если не решена, то хоть отложена на время, достаточное, чтобы синдикат восстановил своё лидирующее положение. Но нет, они предпочитают играть в добрых самаритян и ставить всё новые и новые бюрократические препоны на пути создания оружия – это, мол, негуманно, неправильно, да и вообще… Стальной щелчок настольной гильотины – и кабинет заполняют тугие клубы сигарного дыма. Фриц глубоко затягивается, щуря единственный глаз. Дым обволакивает мягкими кольцами его натянутые, как струны, нервы, принося пусть временное и едва ощутимое, но всё же успокоение. Теофилу чужд тот всеохватный, колоссального размаха гедонизм, коим грешит Джованни Гатто, но есть вещи, которые он ценит и от которых не желает, да и не видит смысла отказываться. Сигары, конечно, удовольствие недешёвое, да к тому же далеко не всем посетителям нравится их специфический запах, от которого с непривычки слёзы наворачиваются на глаза, однако Фрицу претит философия «клиент всегда прав». Раз тебе что-то нужно, то вытерпишь и не такое – не зря же по коридорам вот уже который год курсируют слухи о том, что Гатто время от времени принимает посетителей с кошечкой между ног… Но хорошего понемножку. Теофил делает последнюю глубокую затяжку, после чего долго тушит сигару о донышко пепельницы. Она, едва начатая, почти не потеряла своей длины, и с определенного ракурса походит не то на толстую авторучку, не то на небольшое коричневое дилдо. Фриц лениво вспоминает своего земляка, известного психолога – как там этого извращенца звали, – который ничтоже сумняшеся заявлял, будто все курильщики – потенциальные содомиты с подавленным желанием сделать кому-нибудь минет. Интересно, его предположения основывались на собственных предпочтениях? Помнится, он и сам сигар не чурался. С другой стороны, фраза «Иногда сигара – это только сигара», кажется, тоже принадлежала именно ему. Вот уж действительно, иногда сигара – это только сигара… – Шафранек! Зайдите ко мне. Порой Фрицу кажется, что его секретарь – бесплотное существо, проходящее сквозь стены. Иначе как объяснить, что он вырастает посреди кабинета, не скрипнув дверью, стоит Теофилу лишь моргнуть? В такие моменты Фриц хочет продемонстрировать Шафранека своим толерантным коллегам в качестве примера того, как благотворно на отдельно взятого кота может повлиять грамотно применённая жёсткость. Проступок – наказание, новый проступок – новое наказание, и так до тех пор, покуда даже вероятность совершить ошибку не будет сведена к минимуму. Впрочем, даже Шафранека до этого ещё учить и учить. – Шафранек. – Таким голосом обычно говорят коты в мышиных пропагандистских фильмах – тягуче и нарочито медленно, словно замахиваясь невидимым хлыстом. – А что это у Вас с ухом? – Упал с лестницы, сэр. Со скрупулезностью натуралиста Фриц отмечает ровный тон секретаря, что несомненно идёт ему в плюс, однако в то же самое время он перекрывается жирным минусом под названием «враньё». Как обычно, это действует на Теофила незамедлительно, так, если бы удар того самого хлыста внезапно обрушился на его собственные плечи. Обрубок хвоста хлещет по спинке кресла. Это настолько абсурдно, что почти смешно – сообщать экзекутору, что это твоя вина, когда вы оба знаете, что произошло на самом деле. С тех пор, как Шафранек занял место секретаря и понёс своё первое наказание, Фриц гадает и не может найти ответа на вопрос о том, почему этот бесконечно послушный во всех других вопросах кот продолжает с поистине фанатичным упорством и безрассудной бесстрашностью врать ему в глаза? Неужели думает, что начальник стыдится своей роли исполнителя наказания? Неужели его, как неразумного котёнка, в какой-то момент придётся тыкать носом в лужу, попутно поясняя, за что именно? – С лестницы, вот как, – почти шипит Теофил. Обычно в такие моменты он прописывает Шафранеку очередную порцию исправительной трёпки, однако последняя промелькнувшая в голове мысль не даёт ему подняться из-за стола. А если он и правда не догадывается? Любому мало-мальски грамотному учителю да будет известно: хуже попустительства есть только наказание за проступок, которого ученик не осознаёт. Если наказуемый не знает, за что на его голову обрушивается кара, то как поймёт, что этого делать не стоит? Задумавшись, Теофил не глядя подхватывает со стола первый попавшийся предмет – как потом выяснится, им оказывается авторучка, – и начинает машинально постукивать ею по деревянной крышке. Дурная привычка, оставшаяся ещё с детства – не то создание ритма для мыслительного процесса, не то минимальный шумовой фон, предназначенный, чтобы не потерять связь с реальностью и не провалиться в собственную голову чересчур глубоко. Слушая краем уха мерное постукивание, Фриц вполглаза изучает Шафранека, застывшего посреди кабинета нелепым оловянным солдатиком, чей синий доломан и белые лосины детишки зачем-то замалевали скучной коричневой краской, а на морде к тому же пририсовали нелепые очки. К слову о них – впервые со времени их знакомства Теофил задумывается о том, близорук или дальнозорок его секретарь. А, может, вообще носит их лишь эстетики ради? Впрочем, Шафранек был последним, кого Фриц заподозрил бы в прихорашивании. Представить, к примеру, как он перед выходом из квартиры крутится у зеркала, поправляя свою бабочку – смех, да и только… Ручка выскальзывает из ставшей совсем безвольной руки, падает на стол, летит на пол – тоже стук, но уже утративший всякий ритм, – и вынырнувший из мыслей Фриц следит за тем, как она медленно, точно морская волна, подкатывается к самым ногам Шафранека. Тот было тянется её поднять, но Теофил-то видит, что если секретарь наклонится ещё чуть ниже, то все папки и бумажки, бережно прижимаемые им к груди, разлетятся по кабинету, а потому рявкает: – Я сам! Выходит чересчур грубо, даже по меркам Фрица. Секретарь вздрагивает и торопливо принимает обратно позу солдатика, стискивая документы так сильно, что, будь они котом, у них непременно треснули бы рёбра. Он, наверное, думает, что Теофил собирается его бить. Что ж, имеет на это полное право. Может, и правда преподать ему урок? Фриц медленно подходит к Шафранеку, не сводя с него глаз. Ему нравится наблюдать, как перспектива с каждым шагом делает секретаря ниже и меньше. Хотя, возможно, это сжимается сам кот. Это тоже приятное зрелище. Ручка сиротливо лежит у правого ботинка Шафранека. Фриц долго смотрит на неё, не моргая, и в какой-то момент ему приходит на ум, что ручка – это маленький солдатик, контуженный взрывом, сброшенный с большой высоты, но выживший и из последних сил пытавшийся добраться до… Так и не придумав, кем в данной аналогии мог бы выступать секретарь, Теофил приседает на корточки и поднимает авторучку. И только после этого осознаёт, что в данную секунду едва не стоит на коленях у ног своего же собственного секретаря. Восхитительное в своей новизне мгновение, когда разум уже начинает осознавать, что его носитель совершил какую-то страшную глупость, но чувства, не поспевающие за ним, ещё не успели пустить по венам яд стыда, неловкости и безумного раздражения. Фриц поднимает голову. Взгляды притягиваются, точно противоположные полюса магнитов – мгновенно, неостановимо, едва не высекая друг из друга искры. Суженые обычно до размера игольного ушка зрачки Шафранека – уж не на таблетках ли он сидит, – расширяются, точно коллапсирует сверхновая, и вот уже не кот, но сама бездна сквозь чёрные дыры зрачков глядит на Теофила, и на один-единственный миг ему кажется, что он сейчас поймёт что-то важное, что-то жизненно необходимое… Догнавшие разум чувства проносятся ордой варваров по всему телу, и Фриц вскакивает, с силой клацнув зубами. Злоба разогревает кровь, дрожит на кончиках его усов, а ручка, зажатая в железной лапе, издаёт предсмертный хруст. Ему страшно хочется ударить Шафранека, ударить со всей силы, по морде, по этим глупым очкам, а ещё лучше ударить по морде себе, и бить, бить до тех пор, пока рот не наполнится железно-солёной кровью, но руки невозможно поднять, точно не одну лишь левую кисть заменили ничего не чувствующим протезом, да к тому же вышедшим из строя в самый неподходящий момент. Теофила ощутимо потряхивает, когда он возвращается за стол и механически произносит: – Шафранек, кофе. Теперь тормозит разум. Только после произнесённых слов к Фрицу в той или иной степени возвращается способность связно мыслить, и он бросает вдогонку, хотя и подозревает, что секретарь уже провалился сквозь пол или просочился через стену: – А, впрочем, не нужно. Впервые за долгое время Теофил слышит, как закрывается за Шафранеком дверь. И это обстоятельство, как ни странно, приносит ему некоторую сатисфакцию после пережитого. Но, к несчастью, только лишь некоторую.