Терпкий виски, сладкий чай

Каждый день, За каждым твоим словом, За каждой твоей интрижкой, За каждой твоей ночью Я буду наблюдать. Разве ты не видишь, Что ты принадлежишь мне? Police, «Every breath you take»

Никогда не поздно учиться чему-то новому – даже если тебе почти сорок лет, ты входишь в Совет директоров одного из влиятельнейших преступных синдикатов планеты, а добрая треть мира с радостью поглядела бы на тебя в гробу. Даже если зовут тебя Фриц Теофил. Даже если наука эта касается твоих собственных чувств и эмоций. Нет, Фриц не принадлежит к числу тех мужчин, что презирают эмоции, считая их исключительно уделом женщин. Теофил хорошо понимает, что они такой же инструмент достижения целей, как хитрость, смекалка, разум, – если, конечно, уметь правильно ими пользоваться и применять исключительно как вспомогательный инструмент. Беда случится, если дать этому инструменту слишком много воли. В таком случае ты рискуешь ничуть не меньше, чем задремавший за рулём водитель на горном серпантине. После визита Шафранека Теофил чувствует себя этим самым водителем, чудом проснувшимся в последний момент и выкрутившим руль, когда передние колёса машины уже повисли над пропастью. Сняв первую волну напряжения проверенным средством – три стакана виски перорально, – Фриц растекается в кресле и, развернувшись к панорамному окну, глядит на голубое, как детский стеклярус, небо. Теофил лениво цедит сквозь зубы четвёртый стакан и понимает, что ничего не понимает. Он настолько сбит с толку произошедшим, что не знает даже, куда его отнести – в категорию «странная ерунда» или же «что-то важное, благополучно упущенное». Хотя что важного может быть связано с этим ничтожеством, его секретарём? Разве что потребовать у него сходить на медосмотр и провериться на наличие наркотиков, потому что зрачки нормального кота так себя не ведут. Но разве он не заметил бы, если его личный секретарь сидел на наркоте? Фриц катает по языку древесную горечь виски. Нет. Не заметил бы. Стоит признать, он вряд ли бы заметил что-то неладное с Шафранеком, разве что секретарь пришёл бы без хвоста или перестал выполнять его поручения. В остальном же… Виски попадает не в то горло, и Теофил сипло кашляет. А почему, собственно, он должен за ним наблюдать? Он Шафранеку не отец, не старший брат и даже не друг, и только посмейте сказать, что хороший начальник обязан знать всё о своих подчинённых – ну уж нет, даже не заикайтесь, потому что Фриц – не хороший начальник, он не делает коллектив семьёй и не отмечает с ними праздники, он тиран, сатрап и деспот, и хочет того лишь, чтобы его беспрекословно слушались. Теофил последний раз кашляет, точно ставит точку, и твёрдо говорит, что ему наплевать. Но, сказанное про себя, это звучит чертовски неубедительно. – Мне наплевать, – повторяет он вслух и, секунду подумав, добавляет. – С высокой крыши. Но всё равно чего-то не хватает. Фриц встаёт из кресла, задумчиво глядит в окно, а потом открывает форточку и смачно сплёвывает вниз. И, наблюдая за стремительным полётом сверкающей капли, наконец-таки ощущает нечто, смутно похожее на удовлетворение. Конечно, это страшное ребячество, однако как способ остановиться всё-таки на «странной ерунде» – срабатывает. – Я ухожу. – Несмотря на это и четыре стакана виски Фрица с души воротит вновь глядеть Шафранеку в глаза. Поэтому он делает вид, что картина на противоположной стене коридора имеет куда как более привлекательный вид, нежели секретарь, а чтобы это не выглядело смущением, говорит холодно и отрывисто. – По делам. В восемь закроете. Я вряд ли вернусь. Фриц уже было делает шаг к лифту, но жуткое ощущение раскалённой лапы на затылке заставляет его поспешно обернуться. Взгляды начальника и секретаря снова встречаются. И у Шафранека опять – чёрные дыры. – Сюда. Слово, которое должно было пояснить последнюю фразу Фрица, останавливается посреди коридора, аккурат между собеседниками, точно посетитель, не знающий, куда ему идти. Теофил не хотел его говорить, Шафранеку не нужно было его слышать, но оно появляется и вносит в становящуюся с каждой секундой всё более неловкой сцену ещё больше неловкости. И Фрицу искренне кажется, что он заснул и попал в театр абсурда. Эта мысль, впрочем, помогает ему выйти из ступора, развернуться и зашагать к лифту. Но, к несчастью, не помогает остановить свою же руку, и та – предательница! – осторожно трогает шерсть на затылке, будто и правда проверяя, не появилась ли там обожжённая дыра. Дыры, разумеется, нет. Как нет теперь у Теофила и доверия к членам собственного тела. Часом позже Фриц поднимается по белоснежным ступеням к дверям особняка Джованни Гатто. Особняк этот находится чуть в стороне от города, так что добираться до него приходится на автомобиле. Кипенно-белый, разлёгшийся, словно его хозяин на подушках, посреди крохотного личного парка Гатто, он кажется перенесённым сюда прямиком с малой родины Джованни. А может, так оно и было на самом деле? В конце концов, глава преступного синдиката может позволить себе и не такое. Этот визит незапланированный, спонтанный – в первую очередь, для самого Фрица, – однако он почти уверен, что Гатто не будет возражать против его компании. Ему трудно объяснить, на чём строится подобная уверенность – несмотря на вот уже довольно длительное сотрудничество, они всё ещё остаются заложниками отношений «начальник – подчинённый», в которых роли распределены раз и навсегда. Однако Гатто, в отличие от Фрица, для которого слово «иерархия» является едва ли не ключевым, всегда относился к этому с изрядным попустительством и вспоминал о своей власти обычно лишь в моменты недовольства. В остальные моменты он был другом всех окружающих, не разбирая чинов и званий – конечно, только до тех пор, пока окружающие не допустят какой-нибудь ошибки. Интуиция срабатывает, как часы. Стоит лишь Теофилу возникнуть на террасе, где восседает Гатто в окружении своего многочисленного гарема, как хозяин приподнимается на своём мягком ложе, что для него служит знаком наивысшего расположения. – Фриц, дружище, – тянет Джованни улыбчиво, поводя усами вверх и вниз. – А мы только тебя вспоминали. – Вот как? – приподнимает бровь Теофил, оглядывая террасу. Четыре кошечки сидят у ног Гатто, чуть поодаль торчат головы музыкантов, выглянувших, чтобы посмотреть на нежданного гостя, а посреди замерла ещё одна киска, на порядок краше своих товарок. Очевидно, что приход Фрица остановил её танец: она замерла в неестественной позе – спина выгнута назад, руки воздеты к потолку, одна нога отставлена в сторону и опирается лишь на носок, – но она стойко сохраняет своё положение, и лишь скошенные глаза оценивающе блестят на Теофила. Её костюм заставляет задуматься о том, что танец был восточным, что, впрочем, подтверждала и музыка, которую Фриц слышал на подходе. – Тогда, наверное, мне стоило надеть феску. Джованни разражается густым смехом и делает ленивый взмах пухлой белой лапой, подзывая Фрица ближе. – Я бы предпочёл увидеть тебя в костюме для восточных танцев. Кстати, ты знал, что существует специальный танец живота, который исполняют мужчины? Ирис сказала, что у неё есть знакомый учитель. Не желаешь? – Чтобы танцевать танец живота, нужно этот живот иметь, – глубокомысленно отзывается Теофил. Гатто хохочет в голос. Фриц вежливо показывает зубы. Отсмеявшись, Гатто машет лапой танцовщице, и та послушно замирает по стойке «смирно». Глядя на неё, Теофил вновь вспоминает Шафранека, и его почти пришедшее в норму настроение начинает неуклонно скользить вниз. И потому он почти благодарен Джованни, когда тот, отсмеявшись, предлагает чуть более серьёзным тоном: – Ладно, пёс с ним, с Востоком. Хочешь, я скажу музыкантам сыграть что-то более привычное? Что ты умеешь танцевать – вальс, фокстрот?.. В голосе Гатто явно звучит намёк на то, что предложение сплясать – прямой приказ. Что ж, если уж пришёл добровольно в цирк, то изволь рядиться в клоуна. Фриц проглатывает вздох у самых губ. – Танго. – Танго? – голубые глаза Джованни становятся совсем круглыми. – Ты серьёзно? О-о, в таком случае я дрожу от предвкушения. Эй, крошки, кто сможет составить компанию господину Фрицу? – Я смогу, мистер Гатто. Всё та же танцовщица. Теофил оборачивается и окидывает её критическим взглядом. Она дерзко перехватывает его взгляд своим, и по шерсти Фрица прокатывается волна недовольства. Однако Гатто, разумеется, подобных мелочей не замечает. – Ирис, детка, а ты не устала? В его голосе нет заботы – только волнение скупого хозяина за дорогую игрушку, которая не дай бог испортится. – Для Вас я готова танцевать хоть круглые сутки, – широко ухмыляется та. Фриц морщится – так, как если бы надкусил лимон и заел его лаймом. Он терпимо относится к женщинам, но есть в них, по его мнению, как минимум одна черта, за которую всё женское племя надо истребить под корень, а именно их чудовищное, титанических размахов лицемерие. Смотреть на мужчину так, словно без него вся её жизнь будет кончена, а потом вильнуть хвостом и уйти, бросив на прощание «Прости, дорогой, мне нужны были лишь твои деньги». Конечно, Теофил признавал, что не все женщины такие, однако стоящая сейчас перед ним танцовщица явно принадлежала к числу подобных вампириц. – Ну тогда – музыка! После секундной заминки оркестр затягивает нечто, отдалённо похожее на танго. Ирис властно протягивает лапу Фрицу. И между ними и миром вырастает стеклянный барьер. Теофил едва может вспомнить десяток терминов из танго-словаря, однако тело подобным не грешит и делает всё на автомате. Плавно наклоняется вперед, когда Ирис негромко говорит «Милонгеро» – самая контактная разновидность танго, грудь-в-грудь, так близко, что лист бумаги, прижатый телами партнёров, не упадёт на землю, – принимает на себя её небольшой вес, властно обхватывает податливое тело. Сознание ехидно хихикает, когда девушка вздрагивает от холода железной лапы на своей спине, но замолкает, когда она в отместку ведёт лапкой с выпущенными коготками по его бедру – не сильно, но ощутимо. Что ж, туше, малютка Ирис. Восемь базовых шагов, – салида, – после вперёд и два раза в сторону, – басе, – боковая цепочка шагов вперёд, в сторону, назад, и снова в сторону, – кадена, – и, – корте, – прерванное движение, первый маленький пик танца. Дальше ритм будет ускоряться, мелодия – становиться жарче, движения – энергичнее. Обычно как раз в этот момент ты остаёшься наедине с партнёром, и становится неважно, кто на вас смотрит и смотрит ли вообще, что за музыка играет, да и есть ли она, эта музыка – всё теряет смысл, кроме глаз партнёра и его горячего тела в твоих руках. Однако на сей раз Фриц продолжает равнодушные, лишённые эмоционального накала движения, не видя ровным счётом ничего в глубине прекрасных жёлтых глаз Ирис и борясь со смутным желанием оттолкнуть её от себя, да посильнее. Наверное, впервые за свою практику танцора танго он разбирает слова песни, под которую пляшет. Тягучий голос вокалиста без всякого надрыва выводит: «Я спрыгнул с моста, но никто не заметил. Я пришёл в гостиницу, где снял двухместный номер с душевой, однако никто не постучался». Это звучит удивительно неправильно и правильно одновременно – идеальный саундтрек для происходящего на террасе Гатто марионеточного действа. «Телефон звонит на тумбочке, кто-то шепчет «Привет» – я не знаю. Слишком много слов после стольких миль… Кто-то шепчет «Привет» – я не знаю, я не знаю…». Фриц ощущает мгновенную, и оттого почти болезненную связь с невидимым певцом. Точно укол иглы прямо в душу. Насмешливый взгляд жёлтых глаз напротив действует отрезвляюще. Она знает, она же прекрасно знает, что танго так не танцуют. Глаза маленькой девочки, слишком рано научившейся извлекать максимум из своей хорошенькой внешности. Глаза существа, сознательно отдающего своё тело на заклание ради своих же сиюминутных желаний. Глаза – потухшие звёзды… звёзды… На ум лезут чёрные дыры Шафранека, но, к счастью, в эту секунду музыка замолкает, и партнёры с одинаковой поспешностью отстраняются друг от друга. А через мгновение по террасе разносятся жидкие всплески аплодисментов – это Гатто хлопает в ладоши, пришедший от танца в настоящий восторг. – Браво! Браво! Фриц, Ирис – моё почтение. Теофил поворачивается к Джованни и молча кланяется, проглатывая комментарий о том, что Гатто ни пса не понимает в танцах.