Терпкий виски, сладкий чай

Было время, когда любовь доставляла мне наслаждение, Но теперь она разрушает меня. Я ничего не могу сделать – Это полное затмение сердца. Было время, когда в моей жизни горел свет, Теперь есть только любовь во мраке. Я ничего не могу сказать – Это полное затмение сердца. Bonnie Tyler, «Total eclipse of the heart»

– Сэр? Теофил молча кивает на стул напротив, складывая лапы на коленях. После эффекта ледяного душа, который оказали на него слова Китти, у Теофила пропадает и без того невеликое желание поколотить секретаря, кроме того – за что? Зная крутой нрав начальника, Шафранек вряд ли стал бы рассиживаться с малолетней дочерью у себя дома, совершив нечто подобное. Скорее уж, он рвал бы из города, а то и из страны когти, да поскорее. А, значит, всё-таки в случившемся виновен кто-то другой. Покуда Фриц предается внезапной меланхолии, Шафранек тенью проскальзывает по кухне и неслышно опускается на предложенный стул. Без своего коричневого пиджака он кажется нелепым угловатым подростком – прутики лап с острыми локтями, вздёрнутые узкие плечи, шея, кажущаяся без прикрытия банта гротескно-тонкой – Фриц не сомневается, что смог бы без труда обхватить её одной рукой. Теофил глядит на секретаря вполглаза, и ему кажется, что какое-то волшебство перенесло его в другое время, в другое место – после того, как гнев окончательно схлынул, стала заметна колоссальная разница между тем миром, где Фриц обитает вот уже больше десяти лет, и крохотным микрокосмом этой отдельно взятой квартиры. Его мир, мир бизнесменов и дельцов, огромных пустых пентхаусов с видом на центр города, дорогого алкоголя, сигар и элитных проституток на одну ночь успел стать для него такой же данностью жизни, как вода и воздух. И потому, оказавшись в старенькой квартирке, насквозь пропахшей бытом – тем самым бытом, синонимом к которому является слово «уютный», а антонимами – «элитный» и «дорогой», в квартире, не только дверью, но и внутренностями своими до мурашек похожей на квартиру из его детства, Теофил чувствует одновременно болезненное узнавание и категорическое неприятие. Чувство это сродни тому, что испытываешь, достав из-за шкафа давным-давно завалившуюся туда мягкую игрушку, с которой не расставался, будучи ребёнком. Ты вытаскиваешь её, пыльную, грязную, двумя пальцами, испытывая сперва лишь брезгливое отвращение, но после, всмотревшись внимательно в потускневшие бусинки глаз, невольно вспоминаешь, как обнимал её, ложась спать, как плакал в мягкий плюшевый живот, доверяя ей свою горькую детскую обиду, и что-то щемящее сладко-болезненно сдавливает грудь, и в носу начинает непроизвольно щипать. Так и теперь, оглядывая медленно небольшую кухоньку, освещённую всего парой лампочек по сорок ватт каждая, стол с подсунутым под ножку куском картонки, чтобы не шатался, громоздкий белый холодильник, похожий на Гатто, и прикнопленный к нему детский рисунок, слегка закопчённый чайник на плите, тарелку со щербинкой, выглядывающую из сушилки, и, конечно, хозяина всего этого, кажущегося такой же частью кухни, как тарелка, чайник или картонка под столом, Теофил отчётливо понимает, какая пропасть лежит между ними, но в то же время зрелище это вызывает у него почти болезненную тоску. Она хочет выпорхнуть из его сердца, рвётся с губ неоформленными фразами, и Фриц до времени сдерживает её, но – секундная слабость, – и он роняет: – Это был не ты. Он буквально видит, как слова эти, точно стоящая на шкафу тяжёлая ваза, до которой пытались дотянуться, но только подтолкнули к краю, стремительно летит вниз, однако вместо того, чтобы разлететься на миллиард осколков, разбивает под собой пол, оказавшийся стеклянным в лучших традициях сюрреализма, и он ломается с треском сталкивающихся льдин. Из-под него вырывается нечто светлое, живое… а, нет, это всего лишь Шафранек вскакивает со стула, мгновенно переходя от полной неподвижности к деятельной суетливости. Шаг в сторону, назад, взмахи руками – а губы при этом кривятся, точно хотят не то ответить, не то просто улыбнуться, – и вот уже чайник кипит, и на щербатой тарелке горкой вырастают бутерброды с сыром, и появляются на столе, точно красуясь перед гостем, сахарница, чайная ложка, чашка с золотым ободком – наверное, самая красивая во всём доме. Это настолько наивно, что даже не верится. Фриц таращится на злосчастный ободок чашки и окончательно убеждается в ошибочности своих подозрений – ну не может кот, трогательно предлагающий чай и бутерброды тому, кто десятью минутами ранее покушался на его шкуру, кот, проработавший в среде самых опасных преступников, тех, чьим оружием являются не ножи и пистолеты, но расчёт и страшный зверь по имени Бизнес, и умудрившийся притом сохранить всё это… Теофил рывком поднимается из-за стола. Признай, что это была ошибка, и ищи в другом месте, что сложного? Но приходится делать над собой усилие, чтобы сказать: – Прошу прощения. Мне пора идти. Динамика замедляется, перетекая в статику. Шафранек останавливается посреди кухни, опускает руки, возвращается к своей излюбленной неподвижности. Теофилу кажется, что он и на этот раз просто промолчит, однако слова, хриплые и отдающиеся какой-то застарелой болью, всё-таки скатываются со стиснутых губ секретаря: – Я не могу ни о чём вас просить, но… прошу вас, останьтесь. Хотя бы на чай. Предложи Шафранек рюмку, Фриц ушёл бы, не задумываясь. А вот чай… это куда как более серьёзно. От приглашения на чай отмахиваться вот так просто нельзя, не положено, не… хочется? Теофил молча опускается на стул. Он и не помнит толком, когда в последний раз пил чай – нет, не разрекламированный зелёный, не элитный восточный с непроизносимым названием, и не заварку из лепестков, которая тоже почему-то называется чаем, хотя чая как такового в ней как раз и нет – самый обычный чёрный, слегка отдающий терпкой горечью, но от глотка к глотку становящийся всё более сладким из-за плохо размешанного сахара на дне. Это почти вкус детства, снова, опять этот временной скачок, наравне с карамельным пирогом или мясным рулетом по фирменному рецепту матушки – хотя в данной ситуации куда более уместно смотрятся заботливо нарезанные бутерброды с сыром. После первого же кусочка желудок Теофила вспоминает, что хозяин, игнорируя его отчаянные вопли, вот уже несколько дней цинично пытался утопить его в кофе и виски, и мстительно скручивается в пружину. Рот Фрица немедленно наполняется слюной, и он, едва сдерживаясь, чтобы не жмуриться от удовольствия, проглатывает бутерброд, а за ним второй и третий, и лишь четвёртый встаёт поперек горла, когда Теофил ловит устремлённый на себя взгляд Шафранека, подёрнутый поволокой умиления. Фриц откладывает бутерброд в сторону, сосредоточенно допивает ставший совсем сладким и терпким чай. Происходи дело в офисе или даже на улице, Теофил не преминул бы одёрнуть секретаря, однако тут он не может ничего сказать, не смеет ни в чём упрекнуть сидящего напротив, ведь это его квартира, его монастырь, тот самый, куда не стоит лезть со своим уставом, и к тому же он пообещал Китти, что больше не тронет её папу. Фриц заливает вздох последним глотком чая и ставит кружку на стол – как точку в морзянке. А после задаёт единственный вопрос: – Почему? Шафранек пожимает одним плечом, но на его морде, вопреки жесту, крупными буквами написано, что он знает ответ – знает, однако ни за что не скажет его вслух, даже не намекнёт. Ну что за невыносимое создание. – Ты, – после того, как шестилетняя привычка выкать издохла в коридоре Шафранековой квартиры, возвращаться к ней всё равно что пытаться воскресить труп, – ничего не говоришь, потому что боишься разбудить дочь? – Я жду, пока у меня появятся нужные слова, – шелестит в ответ секретарь. – А дочь? – А что дочь? Почему я не знал о её существовании? – Почему ты ничего о ней не говорил? – Вы никогда не спрашивали. Фриц мог бы предугадать подобный ответ, даже если бы его мозг внезапно выключился. Это полнейшая очевидность, но Теофилу хотелось, чтобы Шафранек сказал это вслух. После, на миг задумавшись, понимает – ему просто хочется, чтобы Шафранек говорил. Что именно – вопрос не столь важный. – Она всё время живёт с тобой? – Нет, она навещает меня, когда… – крохотная, но важная запинка. Вразрез со своим же равнодушием после того самого вопроса Фрица, он всё ещё переживает разрыв с женой. Непонятно лишь, из-за любви к ней или по какой-то иной причине. – Время от времени. Обычно это происходит раз или два в неделю. – А в другие дни? Ты живёшь здесь один? Теофил не успевает одёрнуть себя, и вопрос звучит почти требовательно, едва ли не грубо, но прежде, чем успевает что-то предпринять, секретарь выпаливает: – Как и вы. Секунду они смотрят друг на друга с почти одинаковым испуганно-злым недоумением. Фриц невольно думает о минном поле – однажды, в далёкие годы его военной службы, их отряду, лишившемуся накануне единственного сапёра, пришлось вслепую идти через такое поле, вооружась одной лишь исступлённой надеждой и верой в свою интуицию. Но та часто подводила. Вот и теперь Фрицу кажется, что он ступил не туда, и надёжно скрытая дёрном мина сдетонировала вдруг и взорвалась прежде, чем он успел испугаться. Теофила пронзает чувство своей острой неуместности в этой квартире, и он второй раз за вечер быстро поднимается со стула. Останавливает жестом готового рассыпаться в извинениях Шафранека, косится в сторону, когда глаза последнего неумолимо начинают наливаться привычной уже тоской. Как можно мягче произносит: – Благодарю. Но мне и правда пора идти. Идти в буквальном смысле слова. Шофёр давно у себя дома, да и прогулка, чтобы освежить голову, явно не помешает, благо путь не так уж далёк. Не дожидаясь ответной реакции секретаря, Фриц идёт к двери, смутно осознавая, какой мыслительный ад обрушится на его голову, когда он останется наедине с собой. Однако пока он ещё не один, пока ещё чувствует за спиной чужое присутствие, и это помогает Теофилу держать себя в руках. Держать спину. Держаться. Он слышит, как Шафранек, ступая тяжело, точно несёт на плечах целую гору, следует за ним. Впрочем, Фриц и сам едва переставляет ноги – одна его часть страстно желает вырваться отсюда и как можно скорее вернуться в свой, привычный мир, но другая тянет его остаться – действие наталкивается на противодействие, и КПД в итоге стремится к нулю. Кое-как дойдя до двери, Теофил вынужденно разворачивается и протягивает лапу. – Ключ. Пожалуйста. Действуя будто в полусне, глядя куда-то вбок, Шафранек запускает ладонь в карман домашних брюк и с негромким звяканьем вытягивает увесистую связку. Глядит на неё задумчиво и протягивает уже было начальнику, как вдруг по его морде будто проходит судорога, искажая гневом и яростью тонкие черты. Шафранек стискивает ключи так резко и сильно, что в тишине отчётливо слышен хруст его суставов, и каким-то отчаянным жестом вкидывает голову. Жёлтые горящие глаза из-за ставших огромными зрачков – два маленьких солнца в пик своего затмения. – Есть ли хоть одна вещь, которую я могу сделать, чтобы вы остались? Голос резкий и отрывистый, словно лай собаки, которой хозяин, привязав, даёт команду «Сидеть», а сам уходит. – Я не просил этого, я не хотел, я жил своей жизнью, а вы… Снова этот жест, только уже по отношению к самому себе – Шафранек будто хочет, но не может зажать ладонью рот, отчего та конвульсивно подёргивается в воздухе. Кажется, он уже жалеет о том, что поддался слабости и заговорил – нет, определённо точно жалеет, но слова, похоже, копились у него под языком слишком долго, чтобы можно было вот так просто прервать их стремительный поток. – Я знаю, я виноват во всём сам, я больной, ненормальный, это только мои проблемы, но это несправедливо, это так несправедливо!.. Секретарь подаётся вперёд, не сумев устоять на месте. Теперь уже обе его ладони взбивают воздух, и Теофилу приходится прикладывать усилие, чтобы не отодвинуться как можно дальше. Он помнит, что почти сразу за его спиной – дверь, и упираться в неё лопатками определённо не лучшая идея. – Но вы же – вы же умный, вы же всё знаете, вы давно обо всём догадались! Тогда почему продолжаете себя вести… так?! Объясните же, наконец, и прекратите, прекратите свои издевательства, это невыносимо!.. Мгновенная мысль – точно вспышка молнии. Воспользовавшись паузой, Фриц быстро вставляет между фразами Шафранека: – Клянусь, я не понимаю, о чём ты говоришь. Что я должен объяснить тебе? Секретарь давится воздухом. Пользуясь кратким затишьем, Теофил делает осторожный шаг вперёд и мягко касается пальцами соблазнительно торчащего из лапы Шафранека ключа – вытащить бы его, и дело с концом. Но вместо этого, чуть промахнувшись, проводит рукой по палевой шерсти. От этого едва уловимого жеста Шафранека буквально дёргает вперёд, к Фрицу. Наверное, со стороны это выглядит примерно так, как если бы у него вдруг сработал внутренний магнит, в то время как сам Теофил был бы покрыт железной оболочкой. Глаза его, совсем уже шалые, оказываются в считанных миллиметрах, отчаянно гипнотизируя, и Фриц, задохнувшись, слышит тихий хруст собственных рёбер, но успевает лишь вскользь задуматься о той чудовищной силе, что скрывалась всё это время где-то в глубине хлипкого тела секретаря, потому как в следующий миг к его рту исступлённо прижимаются чужие губы. В первое мгновение Теофилу кажется, что он снова попал в ту сцену с Ирис – такое же собственническое объятие, такая же чужая инициатива, такая же внезапность, – и уже поднимает было руки, чтобы как и тогда отпихнуть навязчивого партнёра, но обрушившееся на него осознание сути происходящего прокатывается по позвоночнику парализующей волной и обрывает его движение на половине. Шафранек целует его не потому, что хочет соблазнить, показать своё превосходство или перехватить инициативу. Это всего лишь способ заставить молчать самого себя – и в то же самое время оглушительный вопль, воплощённый в жесте, безмолвный крик, провокация, перешедшая от слов к действиям. Это новая, превосходная степень его пятничного монолога – просто избейте меня, а лучше убейте совсем, – и Фриц с сокрушительной ясностью понимает наконец, что Шафранек говорил это абсолютно серьёзно. Это ненормально, это нездорово, это пробуждает всё то, что долгие годы таилось где-то в глубине его естества – и в то же самое время это настолько соблазнительно, что отказаться от подобного за гранью человеческих сил. Однако Теофил каким-то чудом умудряется вновь вывернуть руль своего метафорического автомобиля за миг до падения в бездну и сделать невероятную, пусть и глупейшую вещь, которую только можно совершить в подобной ситуации. Бесцеремонно разорвав кольцо чужих рук, он попросту сбегает прочь.