Тепло

Зима в Хогвартсе всегда была жутко холодной. Инеем покрывалось всё — от стен коридоров до самих учеников, которые обматывались шарфами как могли. Люди вроде Юры Плисецкого, которые говорили, что ни капельки не мерзнут, немедленно оказывались обворованы на предмет этого самого шарфа, и тогда какой-то счастливчик радостно укутывался в целых два — иногда даже разнофакультетских. Спасались от холода только в гостиных. Общая комната неизменно встречала теплом и уютом, пламя в камине магическим образом прогревало даже спальни, из-за чего покидать кровати, да и в принципе обитель родного факультета, по утрам совсем не хотелось. В Большом зале было лишь чуть-чуть теплее, чем в коридорах, но все равно лучше, чем ничего. По крайней мере, за завтраком ученики не тряслись, а лишь зябко вжимали головы в плечи. Хуже всего было в подземельях на уроках зельеварения, когда даже ингредиенты нарезать все пытались в варежках, а сам преподаватель беззастенчиво ругался на родном языке и выбирал те зелья, которые нужно было варить на сильном огне. Зимой Юри обожал свой факультет больше всего на свете. В гостиной было так тепло и уютно, как, наверное, больше нигде в мире, а еще — в любую минуту можно было сбегать на кухню за чем-нибудь вроде горячего чая или какао. Виктор слушал об этом с завистью — гостиная Слизерина так же, как и класс зельеварения, находилась в подземельях. Конечно, слизеринцев тоже согревал волшебный камин, но всё же от окна, которое выходило на дно озера, наполненного прямо сейчас ледяной водой, исходил некий холод. Такой, что никто даже не собирался приближаться к этому окну, да и вообще задерживаться в общей комнате как-то не желал. В спальнях было куда как теплее, чем там. Когда начались каникулы и большинство учеников разъехалось по домам, в замке стало еще холоднее. Зато в коридорах, по которым в обычное время слонялось целое полчище детей и чуть меньше преподавателей, теперь можно было целоваться хоть полчаса кряду и все равно не быть замеченными никем, кроме портретов. Но Виктор и Юри, конечно, это не практиковали. Их хватило минут на пять беспрестанных комментариев с самой разнообразной эмоциональной окраской — от «Совсем совесть потеряли» и «Срамота какая» до «Молодцы ребятки» и «Охохо, а вот я в свое время…» — в исполнении нарисованных людей. От экстрима пришлось отказаться. Но они не жалели об этом. — Я хочу сидеть вот так вечность. Не важно, кто из них это сказал. Эта мысль так или иначе присутствовала в голове и у того, и у другого. Сидеть вот так, накрывшись пледом, перед камином в Выручай-комнате, обниматься, согревать друг друга, не нуждаясь ни в словах, ни в чем-то большем, чем объятия. — Мой лучший день рождения, — мурлыкнул Виктор, когда они устали сидеть и переместились с дивана на кровать. Они оба специально не поехали по домам, чтобы провести вместе последний день рождения Виктора в качестве ученика Хогвартса. К сожалению, они не сразу нашли Выручай-комнату и успели взаимно поныть о холоде замка, отсутствии места, куда несчастные влюбленные с разных факультетов могли бы приткнуться, о Рождестве, которое все вокруг праздновали, игнорируя то, что распрекрасному великолепному Виктору исполняется 18 и ЭТО тот праздник, который им всем следовало бы отмечать, и о куче разных других вещей. Они, конечно, не жалели, что остались, но нытье — дело святое. А потом они обнаружили Выручайку и обрели, наконец, покой и умиротворение. Здесь было тепло, уютно, а главное — никаких посторонних. Никто, ни одна живая, мертвая или нарисованная душа не могла их потревожить здесь. Пусть вне стен этой комнаты воет метель, Жан-Жак Леруа кричит, что он лучший игрок в квиддич на свете, призрак бывшего (очевидно, некомпетентного) преподавателя Защиты буянит по коридорам, декан Слизерина ищет плевавшего на правила Виктора или Айзек Кэвендиш пытается найти Юри, чтобы снова докучать ему своим Конечно-я-знаю-что-у-тебя-есть-Виктор-но-ведь-мы-просто-общаемся-и-моя-рука-на-твоем-колене-ничего-не-значит-Обществом. Может произойти хоть апокалипсис. Пока они здесь, вместе, их ничто не волнует. — Скажи, Юри, ты бы согласился поехать со мной в Россию? — задумчиво спросил Виктор, перебирая пальцами волосы прижимающегося к нему Кацуки. Тот, кажется, почти уснул, но голос соулмейта выдернул его из сладкой дремы. — Это будет сложно, но если ты захочешь, то я поеду, — ответил он. — Я бы тоже с тобой в Японию поехал. — В Японии...цветет сакура в апреле… Я был там однажды… — полусонно бормотал Юри. Никифорову подумалось, что он хочет смотреть на такого Кацуки вечно. Когда он растрепанный, со слипающимися глазами, одетый в домашний свитер, а не школьную форму, беззащитный, открытый, принадлежащий одному только Виктору. Его хочется посильнее прижать к груди и никогда никому не отдавать. На периферии сознания засыпающего Юри бродили почти такие же мысли. О том, что этот Виктор, носящий толстовку с непонятной японцу надписью на русском языке, с волосами, пребывающими в таком уже беспорядке, что выйти из комнаты, не причесав Никифорова, точно будет уже нельзя, без своей вечной самодовольной ухмылки, с теплым блеском в глазах, такой уютный и милый — принадлежит только ему. Только с ним Виктор позволяет своему великолепию звезды школы сойти на нет, позволяет себе открыться и ни в чем не сомневаться. — Ты только мой, да? — едва шевеля губами, произнес Юри, прикоснувшись к испачканному чернилами подбородку Никифорова. И когда только успел?.. — Конечно, — незамедлительно ответил Виктор. — Я тоже… — выдохнул Кацуки, наконец закрывая глаза. Никифорова так и подмывало спросить «В самом деле? И никакой Кэвендиш, или Минами, не имеет для тебя значения?», но он не стал. Отчасти потому, что Юри уснул и будить его больше не хотелось, отчасти — потому что Виктор понимал: разумеется, не имеет. Так же, как и для него самого ни малейшего значения не имеют многочисленные поклонники и поклонницы, постоянно вешающиеся на шею. Никто другой, кроме Юри. Разве можно желать подарка лучше, чем возможность провести день, обнимаясь с ним?