Обезболивающее

Грейвсу не нужны пустые заверения в том, что «скоро все наладится», «теперь все будет в порядке» и прочая чушь, которую на него вываливают навещающие в больнице коллеги. Колдомедики также обделены оригинальностью. «Подождите еще пару дней, мистер Грейвс», «вам необходимо беречь себя, мистер Грейвс», «волнения вам противопоказаны, мистер Грейвс», «ваши ребра еще не зажили, мистер Грейвс». Черт возьми, он знает, что с его ребрами и другими частями тела гораздо больше, чем все снующие вокруг врачи вместе взятые! В конце концов, это он, а не они присутствовали при их повреждениях. Это он терпел невыносимую, до белых кругов перед глазами и прокушенного языка, боль, когда Гриндевальд раз за разом ломал ему одну за другой кости, наносил удары раскаленными волшебными розгами, а после методично доводил до состояния полной потери сознания круциатусом. Чтобы вывести из забытья энервейтом и продолжить дальше свою увлекательную экскурсию в мир боли и тьмы. Нет, их там не было, и поэтому они решили, что лучшее, что они могут сделать для него, — это подробно обо всем рассказать и читать нравоучения сотни раз на дню. Грейвса бьет тихая дрожь, но он стискивает зубы и терпит. Потому что любой срыв будет означать еще большее количество времени, проведенное в этой гребанной больнице. Он послушно разрешает себя осматривать, ставить бесконечные капельницы, не морщась, пьет бесчисленные зелья и коротко кивает головой в ответ на изливаемые на него потоки витиеватых пожеланий и глупых острот очередного посетителя. В таком состоянии он выдерживает ровно полторы недели. Когда в четверг дверь в его палату открывается в седьмой раз за последние сорок минут, Грейвс теряет над собой контроль и швыряет в сторону раздражителя колбу с зельем, за мгновение до этого спокойно стоявшую на прикроватном столике. Колба разбивается о косяк. Посетитель успевает захлопнуть дверь и избежать осколков. Но не уходит. Раздается тихий стук, и в палату входит девушка. За пару секунд Грейвс успевает осознать три вещи: Во-первых, разбившимся зельем, некрасиво стекающим по косяку, была его сегодняшняя порция обезболивающего, а значит, ему придется терпеть до завтра, если он не хочет объяснять колдомедикам, куда подевалась уже выданная; Во-вторых, утопая в собственной ярости, он не заметил, как впервые с момента попадания в плен, использовал невербальную беспалочковую магию; И в-третьих, пришедшим навестить его человеком оказалась Порпентина Голдштейн. Девушка окидывает Грейвса неуверенным взглядом, но все же решается подойти поближе. Натренированный глаз аврора позволяет тому заметить все изменения, произошедшие с Голдштейн. И так подобранная не по размеру одежда висит на девушке, словно мешок. Под глазами неловко замазанные темные круги — близкое знакомство с бессонницей не проходит даром. Прическа стала еще короче, если такое вообще возможно. Теперь она больше похожа на нескладного мальчишку, чем на тонкую девушку. Но замирает Грейвс не поэтому. Глаза. Когда-то светившиеся изнутри, полные уверенности и непоколебимости в своей правоте глаза нервно обегают его лицо, ни на секунду не останавливаясь на чем-то конкретном. Он видит, как Голдштейн бросает взгляд на его нос, правую щеку, шрам у виска, лоб, снова на нос и теперь уже на левую щеку. Единственное, куда она не смотрит, это его глаза. И это бьет под дых сильнее любого режущего. Боится. Порпентина Голдштейн его боится. Грейвс не знает, чего ему хочется сильнее: истерически рассмеяться или наорать на пришедшую девушку. Ни тот, ни другой вариант его не устраивают. Поэтому он тихо прикрывает глаза и начинает размеренно дышать, стараясь отогнать от себя липкое облако истерики. В палате повисает громкая тишина. Грейвс слышит, как рядом с кроватью переминается Голдштейн, слышит ее неловкие движения и думает, когда же, наконец, она сдастся и уйдет. Разумеется, ему не стоило забывать о том, что Порпентина Голдштейн — самый упрямый аврор во всем его отделе. Девушка делает шаг к тумбочке и начинает перебирать стоящие на ней склянки, едва различимо шепча название того или иного снадобья. Когда она доходит до последней, то тихо вздыхает и, понимая, что дальше тянуть бессмысленно, произносит: — Мистер Грейвс, сэр, я… я пришла, потому что, за тем, чтобы… я не хотела вас беспокоить, но мне нужно было сказать вам, что я… я… Грейвс вслушивается в дрожащий голос, но единственное, что ему удается уловить, это то, что у данного визита была какая-то цель. «Была» — потому что бессвязное лепетание девушки свело ее к нулю. — Аврор Голдштейн, извольте выражаться четче, — резко открывая глаза, рявкает Грейвс, внутренне морщась от своей же грубости. Рык начальства оказывает на Порпентину благоприятное влияние. Она замолкает, заливается краской и, окончательно стушевавшись, отводит взгляд от склянок на тумбочке и переводит его на стоящую на окне полузасохшую герань. Ей требуется минута, чтобы привести свои мысли в порядок, но Грейвс ее не торопит. Кажется, что он вообще забывает о ее присутствии в его палате. «Ну не убьет же он меня», — пытается подбодрить себя Тина, понимая, что третьего шанса у нее уже не будет. Поэтому она собирает всю свою смелость в кулак и произносит как можно четче: — Мистер Грейвс, сэр, я приношу вам свои извинения за то, что не оправдала возложенные на себя надежды и не справилась со своими обязанностями, позволив беглому преступнику разгуливать по конгрессу безнаказанным. Тина замолкает, но повисшие в воздухе слова кажутся ей до ужаса сухими и официальными, несущими вовсе не то, что она так долго хотела сказать. Однако добавить она ничего не успевает. — Аврор Голдштейн, — спустя пару секунд устало произносит Грейвс, — если даже президент Пиквери ничего не заметила, то что уж говорить о рядовом авроре. Мне нечего вам прощать. А теперь, если это все, не могли бы вы меня оставить. Я хотел бы побыть один. Усталость в голосе Грейвса, кажется, можно увидеть глазами. Тина робко кивает и, тихо развернувшись, направляется в сторону двери. В голове у нее хаос из болезненных мыслей. «Хотела прощения, вот тебе прощение, а теперь не мешай человеку выздоравливать. Ему и без твоих излияний тошно. Шутка ли, ни единого целого места на теле. А тут ты со своими не увольняйте меня, я хороший аврор, просто запуталась. Будто бы ему есть сейчас дело до того, какой ты аврор. Ему бы себя по кускам собрать, а не чужие комплексы лечить. А ведь и пожаловаться некому. Тебя дома ждет Куинни, а его кто? Кто навещает его не потому, что он начальник/глава аврората/правая рука президента? Кто навещает его, потому что он Грейвс? Никто». «Никто», — набатом звучит в мыслях Тины, когда она уже делает шаг за порог палаты. — «Никто». Голдштейн резко подается назад и, захлопнув за собой дверь, уверенно возвращается к лежащему на кровати Грейвсу. Тот удивленно поворачивается на неожиданный шум и слегка хмурится, замечая выражение на лице Тины. — Голдштейн, я неясно вырази… — открывает рот Грейвс, но не успевает договорить, потому что девушка приземляется прямо на больничную койку, рядом с ним. — Мистер Грейвс, вы только не сердитесь, но можно я у вас еще чуть-чуть посижу? У Куинни сегодня свидание, и она попросила меня вернуться как можно позже, а отчеты я уже все написала. Ой, вы же не знаете про наше последнее дело, вы не поверите, что произошло на прошлой неделе… — тараторит Тина, успешно не давая Грейвсу вставить хоть слово и тем самым выгнать ее из больницы. Она подробно и в красках рассказывает о задержании двух подворовывавших в конгрессе гоблинов, потом переключается на дело, раскрытое аврорами почти месяц назад, иногда отвлекаясь на истории о Куинни и ее попытках приготовить самое воздушное суфле в Штатах. Тина говорит без умолку на протяжении часа, когда замечает, что Грейвс давно и глубоко спит. Тогда она сползает с узкой кровати прямо на холодный больничный пол и делает то, что хотела сделать еще в первую минуту своего прихода — аккуратно берет мужчину за руку и нежно целует израненную конечность. Из груди рвется вопль боли и сожаления, но в тишине палаты раздается лишь дрогнувшее на выдохе «прости». И в этом «прости» все то отчаяние, что она ощутила, когда поняла, кто скрывался под личиной ее начальника. Ее наставника. Гриндевальд. Как она могла не заметить, не понять, не увидеть, что это не Грейвс? Как она могла позволить себе забыть все то, чему он ее учил, как она могла задавить все свои сомнения в зародыше только потому, что посчитала их несущественными? Ведь Грейвс сотни раз повторял ей, что даже самая маленькая несостыковка может привести к распутыванию целого клубка нитей. Не бывает ненужных деталей — бывает только невнимательный сборщик. Подвела. Она подвела его и вместо того, чтобы прийти и попросить прощения, спряталась за отчетами и текущими делами. Струсила. Не захотела увидеть разочарование в глазах наставника. Бросила его. Снова. Тина не замечает, что плачет, пока вдруг не ощущает прикосновение теплых пальцев к своим щекам. Она моргает и поднимает глаза на проснувшегося Грейвса, впервые за долгое время встречаясь с ним взглядом. В нем ни капли презрения или разочарования. Лишь бесконечная усталость и легкое беспокойство. «За меня», — неожиданно для себя самой осознает Тина и в этот же миг понимает, что все еще держит Грейвса за руку. Который ласково гладит ее по щеке, стирая бегущие слезы. — Простите, — выдавливает из себя Тина, толком не понимая, за что извиняется: за слезы, свое поведение или за все сразу. Грейвс внимательно на нее смотрит, и Голдштейн кажется, что он видит ее насквозь. Как раньше. И от этого внутри становится неожиданно легко. Тина пытается улыбнуться, но все еще плачет, и улыбка выходит кривой. Грейвс с какой-то беспомощностью, совершенно ему не свойственной, опускает взгляд на ее губы, а после отрывает руку от ее щеки и заправляет ей волосы за ухо. Затем опускает руку на кровать. Тина кладет рядом голову и прикрывает глаза. Тишина больше не давит. Внутри у Тины впервые за долгое время легко и свободно. Она расслабляется, вслушиваясь в мерное дыхание Грейвса. Последнее, что она слышит перед тем, как окончательно провалиться в сон, это тихое «я тебя прощаю», произнесенное наставником. Грейвс засыпает меньше чем через минуту. И впервые за полторы недели не просыпается посреди ночи от выворачивающей наизнанку боли. Он никогда в этом не признается, но первая мысль, мелькнувшая утром при виде вцепившейся ему в руку, но все так же спящей на полу у кровати девушки, то, что он готов на все, лишь бы просыпаться вместе с ней каждый день. Потому что, как оказалось, Порпентина Голдштейн — лучшее обезболивающее в мире.