В ожидании ночи

Когда вокруг много света — не думать об этом легко. Яркий, немигающий свет Президиума оказывает самое отрезвляющее действие. В тех местах на Тайсери, где она обычно проводит дни, мало света, но даже местные тусклые лампы помогают. Горький комок эмоций прячется до темноты, затаившись где-то в глубоком закоулке сознания до той поры, пока не ляжешь, не погасишь ночник, не прикроешь глаза. И вот тогда он вылезает во всей своей красе. Как же он скручивает всё внутри, как дрожат от него руки, как колотятся зубы… Барахтаясь, она ночь за ночью плывёт в коробке из металла и бетона через безбрежный ледяной космос страхов, тоски и ненависти к себе. Иногда быстро-быстро проносится мысль о том, что ничего прекраснее и слаще этих страданий у неё не было никогда, но Дори не успевает заметить эту мысль. ~*~ Она родилась в тот день, когда генерал Уильямс сдал колонию Шаньси турианцам. Родилась недоношенная, слабая и больная, потому что за сутки до этого маме сообщили о смерти отца от рук (когтей?) одного из этих «инопланетных варваров», и мама кричала, выла и тряслась в истерике до тех пор, пока у неё не начались схватки. Они должны были переехать в Шаньси вслед за папой. В результате — остались на Земле. Дори очень долго не знала, чего лишилась. Она родилась слишком поздно, чтобы знать восторг, который испытывали телезрители, наблюдая за первой высадкой на Марс, основанием колонии, преодолением пояса астероидов. Или энтузиазм, с которым первые колонисты рванули с Земли. Какими грандиозными были планы, какими радужными мечты. Пока она росла, всё, связанное с космосом и его освоением, в семье практически не обсуждалось. Вселенная начиналась и заканчивалась на Земле. Разрешалось заучивать факты в школе, но говорить о них дома – ни в коем случае. Когда она спрашивала, где умер папа, ей говорили «далеко», и правду она узнала много лет спустя, случайно, с помощью экстранета, где опубликовали рассекреченные документы и списки жертв. Спустя ещё полгода выяснила, что мама отказалась от предложенных Палавеном репараций, хотя сумма была настолько крупной, что хватило бы на университетское образование и дом. В ответ на вопрос «но почему?» получила головомойку и обвинения в неуважении к памяти отца. Рационального ответа у мамы не было. Но как можно уважать чью-то память, если не помнишь? От отца не осталось предназначенных для будущей дочери видеообращений, мемуаров и дневников. Даже личных вещей почти не было: пара медалей, списанный парадный костюм, наградной декоративный кортик и ворох ничего не значащей личной переписки. «Не забывай колоть витамины. Пришли УЗИ. Дейв». «О возможности отпуска извещу дополнительно. Дейв». «Напомни маме о том что варикоз оперировать не обязательно. Она упрямится». Никаких «люблю», «целую» или «вечно твой». Было несколько цифровых фотографий. А ещё она нашла в глубине шкафа аналоговую фотографию незнакомого седеющего мужчины в белой водолазке и чёрном пиджаке — античную, на бумаге, в рамке. У человека была широкая улыбка, он подпирал подбородок рукой. Он ничем не походил на отца (в частности, отец на фото никогда не улыбался), и, тем не менее, долгое время Дори считала, что это её далёкий предок. Ей не приходило в голову воспользоваться программой распознавания лиц, а может, она просто не ощущала в этом потребности. Несмотря на то, что мама, застав её разглядывающей снимок, рассердилась (и снова не сказала ничего внятного). Нет, о мужчине с фотографии ей рассказали в школе: мельком, буквально за пару минут, когда перечисляли «космических визионеров» двадцатого века. Этот человек умер почти два века назад. Он не был её предком – всего лишь однофамильцем. Остальное она, прочитав несколько книг и послушав ворох лекций давно покойного мужчины с фотографии, додумала сама. Однажды папа, будучи молодым служащим в береговой охране, или даже ещё школьником, узнал, что когда-то в прошлом у него был знаменитый однофамилец, и решил выяснить, кто это и чем прославился. Возможно, его глаз быстро зацепился за какую-то цитату, показавшуюся особенно близкой сердцу. Возможно, он прочитал собрание сочинений и лишь по итогам сделал вывод. Так или иначе, призрак этого человека, живущий в печатном слове, заставил папу осознать, что его место – в космосе. И фото он хранил, чтобы помнить об этом факте. Дори была совершенно уверена в том, что всё именно так и было. Потому что прошла через это сама: в какой-то момент поняла, что улетит. Из перспективы это превратилось в данность, стало неизбежным, как восход Солнца на востоке. Она улетит. Не для того, чтобы взбунтоваться против мамы. Не потому что папа так сделал или, возможно, хотел для неё такого будущего. А просто потому что надо. Ей представлялся маленький, но ценный вклад в будущее человечества. Лишний глоток воздуха, лишний метр пространства, который она подарит перенаселённой Земле, покинув её. Самоотверженная работа на благо расы людской. Столкновения культур, постижение истины, дипломатия, завоевание места человека во вселенной, и во всём этом она должна была принять участие. О, да чёрта с два. ~*~ Уснуть, конечно, не получается. Нужно помочь себе отрубиться, рабочая смена – уже через шесть земных часов. Дори старается делать всё механически, ни о чём не думая. Это не очень сложно, если приноровишься: точно так же она деловито мастурбировала в двенадцать лет в ванной, чтобы избавиться от менструальных болей. О сексе тогда не знала толком ничего, просто однажды – она уже не помнила, когда и как, – обнаружила, что такое физическое воздействие на организм помогает избавляться от спазмов и фокусировать внимание. Но у неё не получается механически. Не сегодня, не сейчас, не с этими мыслями. Фантазии, которые она запирает на десять замков днём, при свете, от которых, сжав зубы, пытается откреститься по ночам, обладают собственной волей. Они — две руки с остро наточенными когтями: одна медленно сжимает её шею, другая ползёт по бедру, оставляя за собой тонкие красные полосы и набухающие капли крови. И глубокий, хриплый голос на ухо, и на мгновение кажется, что не воображаемый, настоящий: «не двигайся». ~*~ — Не двигайся. В обычной ситуации Дори бы сразу же подскочила. Что там, она дёргалась каждую секунду, постоянно крутила головой и глядела по сторонам так, как будто предыдущие годы провела в стазисе: уже неделю на Цитадели, а всё по-прежнему в новинку. В обычной ситуации… Но что-то было в этом голосе, неуловимая, железная командная нотка. Его обладателя не хотелось разочаровывать. И, даже если бы не микроскопический заряд имплантата-переводчика, который Дори непостижимым образом научилась распознавать, она бы всё равно поняла, что это не человек. — У тебя что-то прилипло к спине. Какой-то мусор. Всё. Отомри. Послушно обернулась. Первым, что увидела, была пушка под его левой рукой. Чёрно-синяя форма – мозг уже усвоил, что там, где мелькает эта форма, спокойнее и безопаснее, и уже держался намеченной цели: провести среди чёрно-синих долгие годы. Затем она почувствовала этот запах: металл, смазочное масло для винтовок, но к ним примешивался острый, пронзительный аромат ментола. Только после этого подняла взгляд. Дори никогда не видела их так близко. И они её очень пугали. Пугали даже сильнее, чем хранители Цитадели, похожие на гигантских насекомых, сильнее, чем элкоры, от поступи которых грохотали коридоры, сильнее, чем волусы, об которых она регулярно спотыкалась (и тут же получала ведро проклятий на голову). Первым оказался тот, что проверял её на таможне. Всё онемело от ужаса, однако – несколько секунд пиликанья сканеров, «добро пожаловать», и совсем не страшно. Потом – двое в том офисе, по другую сторону длинного стола. Несколько унизительных, но ничего, в общем-то, не значащих контрольных вопросов, просьба поставить отпечаток пальца под соглашением и чеком. «Отказ от запросов на дополнительные репарации». Бесконечное количество случайных прохожих, на которых старалась не пялиться, хотя порой очень хотелось... Но так близко – впервые. Она почти касалась его плечом. Могла разглядеть тонкие острые зубы за слегка опущенными мандибулами, засохший комочек краски на одной из белых полос, пересекавших его лицевые пластины. Чтобы посмотреть ему в лицо, пришлось задирать голову. Он заслонял искусственное небо слева. — Ты здесь для интервью в СБЦ, — это был даже не вопрос. От академии её отделяли добрые две сотни метров, и она стояла у огромной стеклянной стены, любуясь видом, и ничем не отличалась, кажется, от других туристов, но это был не вопрос. — Да. Я пришла рано. Дальше должно было последовать вежливое объяснение: хотела полюбоваться на чудесный вид, осмотреться, оценить обстановку. Отчего-то она не стала ничего добавлять. — Тебе страшно, — тоже не вопрос. Откуда он мог знать? И что это было – угроза, дружелюбие, констатация факта без всякой задней мысли? Дори хорошо читала человеческие лица, но возможно ли читать эти? — Мне страшно, — призналась она вопреки самой себе. — Почему? — Если я не получу эту работу, мне придётся улететь. — Ты этого не хочешь. — Нет, не хочу. Это было так похоже на неё: принять решение, поставить себе цель, слепо к ней пробиваться, отталкивая в процессе всех, кто лез под руку, и не думать о последствиях. Не думать толком даже о том, зачем это всё и что она будет делать, если останется ни с чем. Сначала поссорилась с мамой, когда до неё неминуемо дошла информация о возобновлении запроса на репарации. Потом – со всеми другими родственниками, что бросились маму защищать. Почти все её друзья относились к космическим путешествиям с ужасом, колонистов считали тронутыми и, разумеется, тоже принялись хвататься за голову и обещать верную смерть. Дори безо всяких сожалений прекратила с ними общаться. Кроме одной – дамы средних лет из Гонконга, с которой переписывалась после мимолетного знакомства во время турпоездки, и которая, узнав о её намерениях, не стала выть, а вызвалась помочь и дала контакты своей дочери Эмили на Цитадели. Словом, Дори бросила всё: дом, работу, семью, друзей. И не жалела – по крайней мере тогда. Думала, что, если всё устроится более-менее терпимо, не пожалеет никогда. Необходимость возвращаться – вот что её пугало. Но у неё имелся план Б (изначально бывший первым и основным): присоединиться к свежим колонистам, которые собирались построить фабрику на Фел Прайм. Производство было завязано на вторую из основных академических дисциплин, что изучала в колледже. — Кем ты работала на Земле? Нет. Не говори. Оператором в службе безопасности. Когда он обращался к ней, используя повелительное наклонение, внутри Дори что-то откликалось и резонировало. Она заметила это сразу. Сразу, уже тогда… — Полиция. У нас это называется полицией. Может быть, где-то, в какой-то очень важной книге, говорилось, что турианцы умеют читать мысли или видеть людей насквозь, и она пропустила эту информацию? Может быть, эту информацию от неё скрывали? Потом Дори вспомнила, что сегодня шли интервью только на две должности, и в требованиях к обеим имелся «сходный опыт не менее шестнадцати циклов». Он просто угадал… Он же полицейский. Он угадал. Да? — Тебя возьмут, — сказал он. Дальнейшее показалось ей приказом, и она беспрекословно последовала ему, вытянувшись стрункой: — Иди и не бойся. Её взяли. Она была единственным человеком, претендующим на должность, СБЦ пытались, но не сумели скрыть, что озабочены своим имиджем, что на них давит посольство. Им только что пришлось вынести на рассмотрение вопрос об отстранении единственного оперативника-человека: он пил, употреблял наркотики и прогуливал свои смены, но его всё равно пока не увольняли. Теперь, когда СБЦ были вынуждены временно отстранить его от работы, они лихорадочно набирали людей на вторые роли: помощник следователя, оператор, контролер трафика, и так далее. Надеялись, что таким образом удастся заткнуть очень крикливого, наглого и пробивного посла Земли. К слову – не удалось… ~*~ Она помнит эту встречу до малейших деталей, хотя прошло уже немало времени. Всё, абсолютно всё, что услышала, увидела, испытала, стоя рядом с ним впервые. И слыша от него первые в своей жизни фразы в повелительном наклонении. Дальнейшие два часа размазаны в чёрно-синее пятно: какие-то бессмысленные вопросы, тесты, проверки на детекторе, сканирования. Она не помнит, как тогда добралась домой, в свою гостиничную комнату, больше похожую на чулан под лестницей, потому что всё это время в её голове было совсем другое: когти, медленно скребущие дробовик, глазные яблоки трёх оттенков зелёного, запах оружейной смазки и ментола. И голос. «Иди и не бойся». Страх пришёл потом: обморочное состояние от мысли о том, что увидит его снова, подгибающиеся колени, и ужас, панический, всеобъемлющий, когда поняла, что произошло… Дори чувствует себя так, будто совершает предательство. Но это просто не может больше продолжаться. Ей нужны пути отхода. Вероятно, и Эмили знает, что ей нужны пути отхода, потому и слила информацию об этой вакансии. Клерк хмурится. — Что это за имя такое — Доиреанне? — Правильно читать Дорианна, — поправляет она. — Имя кельтское. — Что значит — кельтское? — Ирландское. — Ирландское? Это что? Дори почти сдаётся, вздыхает, на мгновение прикрывает ладонью лицо, а потом берёт себя в руки, предположив, что любая элементарная провокация может оказаться частью интервью. Ведь на эту должность им нужен невозможно терпеливый, невозможно сдержанный работник. — Ирландия. На Земле. Европейская провинция. Лепреконы, клевер, тёмное пиво, крупнейшее фармацевтическое производство. Знаете? — Не знаю такого, — говорит клерк. А может быть, он вовсе не испытывает её терпение нарочно. Может быть, он просто дурак... — Что, прямо совсем крупнейшее? — Шестьдесят три процента граждан. — Пфт. На Фел Прайм девяносто восемь в фармацевтике заняты. ...Или колонист. Интервьюирует её приятный и немолодой уже дипломат. Подключает к детектору — это неизбежно. Вместо банальных вопросов предлагает ситуации: представьте себе, что произошло следующее, что посол Удина сделал то-то и то-то, в какой формулировке будете сообщать об этом прессе, о чём умолчите, как и что перефразируете. Точнее, он не говорит «посол Удина», а только «представитель учреждения» или «лицо с ответственностью», но, Господи, всем же всё понятно. Затем рисует радужные перспективы. Обещает обязательно связаться. Дори возвращается на работу на еле гнущихся ногах, как будто знает, что следующим сообщением на коммуникаторе будет это. «В 1800 в Р. Ты идёшь?» Как знает и то, что не сможет отказать ему. Возможность быть с ним рядом – гораздо ценнее, чем воздух. И с этим фактом она пока ничего не может поделать. ~*~ Первый день (на Цитадели дни были короче, чем на Земле, недели – длиннее, месяцы называли циклами, а счёт годам каждый вёл по-своему) прошёл спокойно. Второй – тоже. Третий, пятый, восьмой. Дори слушала лекции, проходила тесты, старалась не ужасаться тому, как тут всё устроено и какой, по сути дела, царит бардак. Нашла себе жильё на Тайсери – паршивое, но зато с душем и регулируемой гравитацией. Наконец, ей отвели отдельную рабочую станцию – в большом помещении, где сидели все остальные операторы (в основном это были молодые саларианцы, и на их фоне она казалась себе улиткой в коме). После этого приставили к бригаде из трёх оперативников – на пробный забег. Она даже не была уверена, симуляция это или на самом деле. Просто исправно выполняла свою работу. Ни с кем из них не пересекалась лично – все они были голосами в наушнике и буквами на экране. Все трое относились к ней осторожно, хотя и не враждебно. Оперативная группа не без её помощи депортировала шестнадцать нарушителей, арестовала троих беглецов, скрывавшихся от правосудия под чужими именами и с чужими документами, накрыла маленькую и убогую банду, в числе прочего торговавшую контрафактным панацелином, плюс – оприходовала бесчисленное количество хулиганов, в основном нежного возраста. Нетрудно было понять, что в основном этим здесь и занимаются: достают юных идиотов из вентиляции, выписывают штрафы вандалам и чинят препятствия для тех, кто пытается вести незаконную торговлю… Через неделю оказалось – нет, не симуляция. За пятнадцать минут до начала смены на пороге офиса, в котором сидели операторы, возникла молодая асари в чёрной форме следователя: увидев Дори, деловито проследовала к её столу. — Саган? — Я, — сказала Дори. Этот голос она слышала в наушнике чаще двух других. — Литедния Джанудри, — а от этого имени приходила большая часть запросов. — Решила зайти, лично поблагодарить за хорошую работу. Остаёшься с нами? — В смысле? — опешила Дори. — В смысле – нас всё устраивает, а тебя? — И меня тоже. — Не скучно? — Литедния присела на край стола. — Немного, — призналась Дори. — Но кому-то дано быть оперативником, а у кого-то слишком слабые руки-ноги, хреновый прицел, и обалденный талант рыться в базах данных. Литедния хмыкнула. Это было самой первой шуткой, которой Дори обменялась с коллегой: до этого трое-из-наушника разговаривали на нерабочие темы только между собой, и практически ни одну из шуток и подколок она не понимала. Тогда. — Мы после смены сегодня идём выпить, хочешь с нами? Это было не простое приглашение. Это обряд посвящения. Церемония принятия в следующий круг. — Да, хочу. — Тогда сразу после смены у входа. Каждый платит за себя. Идёт? Дори пыталась угадать её возраст. Родилась ли она, когда на Земле только открыли Австралию, или когда изобрели радио, или уже когда начали развивать космическую программу? — Идёт. Потом Дори вспомнила, что теперь, зная имя, может просто посмотреть в базе сотрудников. Восемнадцать раз сменились на Цитадели ненастоящие день и ночь, а его она так и не встретила снова. Оказывается, и внутри металлической коробки можно затеряться. Кто знает, будь у Дори возможность спокойно ходить по всем помещениям и заглядывать за все двери… Но она всё равно не стала бы так поступать. А когда возникло желание открыть базу, отсортировать сотрудников по расам и перебирать одного за другим, пока не найдёт, придушила его. Работа важнее любопытства и странных, полусформировавшихся, интригующе-непонятных мыслей. А те, кто без надобности лазает по профилям сотрудников СБЦ, с работой, вероятно, могут и расстаться. ~*~ Лита залпом опрокидывает стопку чего-то горючего. Они пришли раньше, и они пришли вдвоём. И пока ещё мирный чиллаут не сменился грохотом, который здесь почитают за музыку, можно общаться, не надрывая горло. — Я всё знаю, милая, — говорит она. Прикрыв глаза на мгновение, Дори делает глубокий вдох. «Я знаю, на кого ты положила глаз, я знаю, о чём ты думаешь по ночам, воспитанные девушки о таких кошмарных вещах не мечтают. У вас, землян, с головой вообще всё в порядке?» — По собеседованиям шляешься? Планируешь от нас уходить? Ай-ай, как не стыдно. Нет. Лита не может залезть к ней в голову без её ведома. Это просто невозможно. Все нормальные асари предварительно просят разрешения, а Лита не просила и, наверное, не собиралась. — Я просто разведываю обстановку на рынке труда. Смотрю, какие сейчас есть опции. Мало ли что… Кто куда пошёл, кто что сказал — здесь все и всегда в курсе. И, чёрт подери, кто, лучше неё, с её-то работой, должен понимать, что это так, если камеры, микрофоны и сплетники здесь на каждом углу. — Не оправдывайся. Я всё понимаю. Там ведь наверняка больше платят. Плюс, там все свои. — Вы для меня свои, — тихо говорит Дори. Лита её не слышит, потому что грызёт орешки и пялится на стриптизёршу. По человеческому летоисчислению Литеднии Джанудри девяносто четыре, то есть, по меркам асари, она подросток. Умный, быстрый, атлетичный и принимающий более-менее ответственные решения в жизни (иначе это она бы сейчас извивалась у шеста), но подросток. Рядом с ней Дори, наперекор фактической разнице в возрасте, наперекор тому, что ниже в должности, иногда чувствует себя старшей. Но не сейчас. Сейчас она кажется самой себе маленькой, трепетной, беззащитной девочкой. Она не хочет себе признаваться в том, что безумно любит этот сценарий: украдкой смотреть с клубного балкона вниз, ждать, когда он появится в дверях, в кратком пересечении разноцветных светодиодов, по своему обыкновению остановится на мгновение, медленно поднимет голову и посмотрит вверх. Прямо на неё. И тогда сердце взвоет в груди на пике оглушительного, грохочущего крещендо, и сорвётся вниз. И раз-Миссисипи-два-Миссисипи-три... Двадцать семь земных секунд, пока он не дойдёт до их обычного стола наверху, двадцать семь секунд, за которые нужно взять себя в руки, остановить полуобморочное состояние, мысленно отхлестать себя по щекам, и надеть приветливую улыбку, которую носят коллеги и добрые приятели, когда идут после работы напиваться привозным алкоголем и болтать о ерунде, пытаясь перекричать музыку. Ей всегда удаётся. Они часто ходят сюда. Она уже натренирована. Ей удаётся и сейчас. — Привет, Гай. — Привет, Дори, — у него совершенно непроницаемое лицо, и читать это лицо невозможно. Не то чтобы она не пыталась. И дело вовсе не в том, что он турианец. Совсем, совсем не в этом. — Джанудри… Ты опять нас не дождалась? — Гаиус Секвилус! — орёт Лита, раскинув руки. — Грёбаный рекордсмен по закрыванию ублюдков, получатель премий и великий нагибатель Челлика! Сегодня ты платишь и за моё пойло, и за своё декстро-дерьмовое дерьмо! Я сказала! Она уже пьяная. Как обычно. Это, видимо, особенность метаболизма: выпьет пару стопок, и едет в далёкие края. Он не обращает на вопли Литы особого внимания, но Лита, кажется, не в обиде — у неё ещё остались орешки, а стриптизёрша вот-вот разденется до трусов. Потом он садится рядом. Всегда. Как сделал в тот, самый первый, раз. Дори тайком вдыхает его запах, ни на секунду не прекращая сгребать себя, расползающуюся, в кучу. Он в гражданском. И в перчатках. Здесь он должен сливаться с толпой, несмотря на то, что большая часть этой толпы в курсе, что бронь этого стола наверху всегда за офицерами СБЦ. Но офицеры притворяются своими, а остальные посетители притворяются, что не знают. Как Дори притворяется, что он просто коллега. — Нам нужно поговорить. Секундная пауза — длиной в вечность. Конечно, и он тоже знает. О чём же ещё он может хотеть поговорить? Ведь не об этом идиотском рекорде по количеству арестов и чёртовой премии?.. — Сегодня ты была в посольстве Земли. В обед. Они ищут пресс-секретаря. Дори?.. — Я просто разведываю обстановку на рынке труда, — повторяет она. Ложь аккуратно скатывается с языка, она уже почти верит в неё сама. — Ради любопытства хотела посмотреть, что за вакансия. — Нет. Интересно, а когда у человека вот-вот взорвётся сердце, он испытывает то же самое? — Нет? Она поворачивает голову и сталкивается с его взглядом. Это вообще возможно физически — чтобы кто-то видел тебя насквозь?.. — Нет. Ты расскажешь мне, что происходит? Хвала всем богам, что это вопрос. Если б повелительное наклонение – она бы пропала. Про-па-ла. — Ничего не происходит. Правда. Ложь, ложь, ложь, и он знает, что это ложь, и не успокоится, пока не доберётся до правды, потому что такова его работа, потому что таков он, а когда доберётся – Дори заползёт в ближайшую вент-шахту, чтобы там умереть, или вытолкает саму себя в открытый космос, и пожалуйста-пожалуйста, пусть случится что-нибудь, чтобы этот разговор закончился хотя бы сейчас, пожалуйста, по… — Вы новости слышали? Остальные возникают у стола. Дори не заметила, как они поднялись по лестнице, как подошли. Так всегда бывает, когда он рядом: персоны, предметы и слова возникают из ниоткуда и быстро растворяются в нигде. — Вакариан уволился, — говорит Соркан Будроки, один из саларианских криминологов. Гай поднимает голову. — Этого следовало ожидать. — Собирается покинуть станцию. — Менее ожидаемо. — Молодец! — кричит пьяная Лита, пританцовывая на месте. — Счастья и всех благ! Дэалия Сабурис, вторая асари из их группы, толкает её в плечо. — Опять она вперёд нас нажралась… Так. Дорогие коллеги, а особенно одна коллега, присутствующая тут! Есть потрясающие новости! Буквально три минуты назад Совет назначил первого СПЕКТРа-человека, — Дэалия картинно встаёт на одно колено рядом с Дори и трясёт её ладонь обеими руками. — Поздравляю тебя, моя дорогая, с тем, что твои соотечественники наконец-то получили право защищать паршивые шкуры трёх снобских долбоёбов и помирать за них! Предлагаю выпить за это! Дори вежливо улыбается и кивает. Она не особенно интересовалась СПЕКТРами, понятия не имеет, кто удостоился такой чести, и сейчас ей, по правде говоря, всё равно. Дэалия вскакивает и идёт к бару. Как по команде, чиллаут перерастает в бронебойную электронику. Дори перестаёт слышать своё сердце. Всё. Выдохнуть. Всё. И в этот момент когти сжимают её плечо. Тёплое дыхание обдаёт ухо. — Обещай, что не уйдёшь. Почти инстинктивно, меньше, чем на миллиметр, склоняет голову в его сторону. И молится, чтобы он не заметил. Он — самое сильное из всех полей эффекта массы, генерирующих искусственную гравитацию на этой благословенной металлической коробке.