В ожидании ночи

На Цитадели очень много клубов и баров. Хотя поначалу Дори не придавала этому факту особого значения. Её однофамилец был глубоко убеждён в том, что все формы разумной жизни, которых люди встретят за пределами Солнечной системы, будут настолько отличаться от человека, что поначалу их будет практически невозможно принять за разумных… В этом он ошибся как минимум наполовину. Или на три четверти. Все эти «формы разумной жизни», будто управляемые кем-то извне, развивались одинаково и походили друг на друга будто кузены. Да, некоторые из них не дышали кислородом, да, некоторые были крупнее из-за гравитации, но в целом и общем… У всех имелись какие-то формы изобразительного искусства. Все проходили через одну и ту же историю, с лёгкими вариациями. Все употребляли вещества, изменяющие сознание. — Это заставляет меня поверить во всегалактического Бога, — сказала Эмили однажды, сидя за барной стойкой и потягивая отвратительное батарианское вино. — Надеюсь, я когда-нибудь встречусь с Ним и смогу обвинить Его в отсутствии фантазии. Очень много клубов и баров. Поначалу Дори не придавала этому факту особого значения… Потому что не заходила ни в одно из этих танцевально-питейных заведений. Не с кем и некогда. Стресс утрамбовывала и запихивала сверху ещё пару десятков рабочих часов. И сон. Столько, сколько могла урвать. Она и на Земле почти никогда не бывала в клубах. В тот вечер коллеги повезли её в «Резонанс» впервые, и всё изменилось. Свет, звуки толпы, хаос, музыка: Дори казалось, что внутри неё потихоньку распутывается тугой узел. ...Все они имели нервную систему и испытывали стресс от жизни вне привычной среды. Все употребляли вещества, изменяющие сознание. И облегчающие муки этого стресса. В основном вещества были жидкими. И развязывающими язык. — Я никогда ещё не чувствовала себя настолько дома, как здесь, — закричала она через музыку на танцполе. — Я знаю, потрясающе, правда? — ухватив её за плечо, ответила Лита, уже, разумеется, в стельку пьяная. Дори была не вполне уверена, что её расслышали. И ей было всё равно. На этом танцполе она ощущала себя частью единого целого. Ей не хотелось о чём-то думать, что-то делать или о чём-то беспокоиться. Только танцевать. И она танцевала до тех пор, пока у неё не заболели ноги. Когда она, вспотевшая и счастливая, упала на диванчик за столом на этом балконе, и оглядела тех, кто пришёл с ней, Дори подумала о том, что они ничем от неё, по сути, не отличаются. Они, наверное, тоже так думали, ведь охотно пришли в человеческий клуб в населённом практически одними только людьми Шин Акиба, и тоже чувствовали себя здесь как дома. Кто знает, если бы он появился в другой момент… В самом начале, когда она нервничала и сжимала стакан, сидя в уголке и стараясь ни на кого не смотреть… Когда была трезвой, как стёклышко… Когда не испытывала даже подобия свободы и единения с новыми друзьями… Когда искала повода сбежать... Когда беспокойно подсчитывала, сколько часов останется на сон… Возможно, тогда всё пошло бы по иному пути. Но он пришёл тогда, когда пришёл, и направился сразу к ней, и сел именно туда, куда после этого садился всегда. И Дори казалось, что это морок, часть прекрасной иллюзии. Она так боялась, что галлюцинация пройдёт, что он исчезнет. — Я же говорил тебе: не бойся. Лита и остальные — они знали его. Они знали его настолько хорошо, что практически не потратили время на то, чтобы поприветствовать. — Где ты был всё это время? Ты настоящий? Ты вернулся? Ты останешься? — Рядом. На самом деле ты, как и остальные из твоих, не переносишь людей, и считаешь их недалёкими идиотами? И то, что ты заговариваешь со мной так, будто мы давно знакомы — это злая шутка? Перед ним поставили стакан, его хлопнули по спине, он отмахнулся. — Здесь не подают того, что я могу пить. Чтобы слышать его, надо было придвигаться близко. Не настолько близко, как ей хотелось. Но, кажется, достаточно близко, чтобы он смог разглядеть немой вопрос в её глазах. И даже понять, что этот вопрос не относится к проблемам физиологии. — Я продолжаю приходить сюда, чтобы это изменилось. В этом клубе больше не было ни одного турианца. И, если бы Дори не фокусировала внимание только на нём, она бы, наверное, уже тогда заметила, что на него пялятся гораздо более пристально, чем на двух асари и саларианца за этим же столом. Он не был похож на индивида, который будет делать что-то только в угоду коллегам. Нет, он из тех, кто никогда и ни под кого не будет прогибаться. Почему мне кажется, что я знаю тебя? Может быть, мне только кажется? — Внизу, слева от бара, есть курительная комната. Там тихо, и можно спокойно поговорить, — сказал он, протягивая ей трёхпалую руку. — Идём. Я хочу задать тебе пару вопросов. В конце концов, мне придётся доверить тебе свою шкуру. — В каком смысле? Она покорно вложила свою ладонь в его, и ощутила, даже сквозь перчатку, его острые когти — а может быть, ей и это только показалось. — Эй, Саган. Не смотри так жутко! — закричала Лита. — Теперь наша страхолюдина снова с нами. Жуть начинается завтра! Его мандибулы слегка дёрнулись. Тогда Дори ещё не умела распознавать его улыбку. — В прямом. Меня оштрафовали и на цикл отправили в патрули. Но это моя оперативная группа. Теперь ты — мой оператор. ~*~ На самом деле, в «курительной комнате» практически не курят. Иногда кто-то заказывает и расчехляет зверски дорогой синтетический кальян, но сигареты и сигары здесь не приветствуются. Да и зачем они нужны, если есть легальный алкоголь и легальные же «лёгкие» наркотики. Тут отдыхают: отсек изолирован от остального клуба, музыка гораздо тише, диваны гораздо мягче. Дори давно знает, что ему тяжело и неприятно сидеть на жестких человеческих стульях, здесь — гораздо комфортнее. Она помнит, как пришла сюда в первый раз, как рассказывала ему свою нехитрую историю, как он внимательно слушал, большей частью молча, изредка задавал уточняющие вопросы, воздерживаясь от повелительного наклонения… Наверное, этот вопрос был неизбежен. Потому что она старательно избегала всего, что могло его на этот вопрос навести. — Твои родители остались на Земле? Странно, ведь она уже тогда не допускала даже мысли о том, чтобы соврать ему или хотя бы недоговорить. С самого начала Дори никогда и ничего не скрывала от него: кроме самого главного. Страшного. И постыдного. — Мама — да. Отец погиб незадолго до моего рождения. Надо было сказать просто «умер», но Дори не смогла. — И это случилось в Шаньси? — Да. За сутки до конца. Уже тогда, двадцать шесть лет назад, по галактике разлетелось не меньше двух сотен тысяч колонистов с Земли. Догадаться о том, где погиб её отец, просто ткнув пальцем в небо, было абсолютно невозможно. Вывод напрашивался сам собой. — Ты читал мой файл, — сказала Дори вслед за глубоким вздохом понимания и облегчения. — Конечно, читал. — Тогда зачем ты задаёшь все эти вопросы? Он слегка повёл головой и не ответил: выражение его лица ни чуточки не изменилось. Она помнит, как долго ждала ответа, как тишина между ними стала вязкой и непрозрачной. — Я хотел услышать и посмотреть как ты это скажешь. Наверное, она должна была злиться, но не могла. Как не могла и произнести «не делай так больше», потому что обращаться к нему в повелительном наклонении — немыслимо. — Я хотел знать, не держишь ли ты зла на меня за то, что случилось. — Конечно, нет. Тебя там не было. И ты, наверное, был ещё ребёнком. — Да. Но ты не поверишь, сколь многим людям это ничуть не мешает ненавидеть. Я не представляю, как тебя можно ненавидеть. — Мы будем работать вместе, — добавил он. — Ты будешь подчиняться мне напрямую. Потому — это важно. Подчиняться. — За что тебя оштрафовали? — Излишнее физическое воздействие на подозреваемого. Частично списанное на неосторожность. — Т-то есть? — В числе прочего, я сломал ему обе руки и оторвал стопу. Но я не особенно понимал, куда и как его бить, поэтому... — он замолк на мгновение. — Когда у человека широко раскрываются глаза, это означает ужас, не так ли? Дори шумно сглотнула. И поняла, что последнее относилось к ней. — Да. Нет. Иногда это означает что-то совсем иное. — В таком случае успокойся. Да, я погорячился. — А здесь… Всегда… Здесь всегда за такое наказывают лишь временным понижением в должности? — Обычно за такое наказывают увольнением, судебным разбирательством, с щепоткой скандала в прессе и горстью дипломатических конфликтов. А также депортацией или тюрьмой. Разве что когда подобный допрос помогает раскрыть очень серьёзное преступление. Как в данном случае. — В чём состояло это преступление? — У меня были основания полагать, что он занят в работорговле, похищает детей и шпионит на батарианцев. Я был прав. Разведка смогла вытащить как минимум три сотни человеческих рабов. Она стремительно протрезвела — кажется, разом, за мгновение. Потому что блаженное опьянение вытеснила догадка… — Но он не был батарианцем? — Нет, он был человеком. ...оказавшаяся правильной. Значит, оно. Значит, новости об этом скандале она слышала даже на Земле, незадолго до отъезда. СБЦ помогли накрыть часть банд-формирования, много лет назад атаковавшего Миндуар. Говорили, что Совет счёл этих террористов личной угрозой, что иначе они бы ничего не предприняли… Достижение полностью приписывали СПЕКТРам. Дори помнит, как подсела к нему ближе, как он посмотрел — кажется, с недоумением. Помнит, как закатала подол своего длинного красного платья и вскинула палец вверх, привлекая внимание. Но не помнит, как в принципе решилась на это. Это было похоже на совершенно иную степень опьянения — с оттенком азарта. — Если речь о костях… То вот это место, — сказала она, указывая на своё колено. — Хрупкое, но если проявить сдержанность, будет зверски больно даже при слабом ударе тупым предметом. Гаиус Секвилус сжал челюсти и ничего не сказал. Но не остановил её. И Дори несло — под горку. — Вообще-то, бить — не очень эффективно. Слабые порезы — тоже так себе. Ожоги быстрее и действенней. Но если под рукой ничего нет… Самое чувствительное место у человеческого мужчины — в паху. Между ног. Даже минимального воздействия достаточно. Дай ему повыть минуту, и можешь повторять вопрос. Шансы на ответ возрастут. — Незащищённые гениталии, — сказал он с осуждением. — Чудовищная ошибка природы. Продолжай. Я слушаю. Дори повернулась вполоборота. — Если ты бьёшь для того, чтобы вызвать сильную боль, бей сюда, сюда или сюда, — она показала несколько точек на спине. — Избегай костей. Ломать их бесполезно. Серьёзная травма и нулевой результат, потому что практически каждый потеряет сознание. — Хм. Я ударил его под подбородок и потом достаточно долго не мог откачать. Пришлось делать укол. Куда ещё не стоит, чтобы не лишился сознания? — Да, наверное это был… Такой вырост на шее. Мы называем его — адамово яблоко. Затылок. Вот здесь. Виски. Здесь. И сердце. Не бей в сердце. — Где у людей сердце? Едва осознавая, что делает, Дори взяла его руку и прижала к своей груди. — Чувствуешь пульсацию? Сюда. Чуть левее. Не бей в сердце. Слабого ты убьёшь сразу. И снова его мандибулы вздрогнули и опустились — только немного иначе. Что это выражало, Дори тогда не знала. Только потом научилась распознавать как он улыбается, когда чем-то увлечён. Возможно, он задержал свою руку на её груди на секунду дольше, чем полагалось. А может, она нафантазировала это себе потом, когда протрезвела окончательно. — Есть место, куда бить бесполезно абсолютно всегда. Она встала, на секунду повернулась к нему спиной и очертила ягодицы кончиками указательных пальцев. — Не чувствительное? Дори рухнула обратно на диван, потянулась за стаканом, сделала большой глоток, затаила дыхание, дождалась, пока огонь стечёт в желудок и можно будет снова заговорить. — Слабо. В лучшем случае это ему досадит и унизит его, в худшем… В худшем ему это понравится. Так мы... Наказываем… наших детей. Гаиус запрокинул голову и издал хрипящий звук, который, должно быть, был смехом. После этого он кашлянул и сказал серьёзным тоном, хотя Дори и не могла понять, сколько в этих словах было искренности, а сколько — протокола: — Безусловно, я совершил непростительный поступок. Это был первый и, надеюсь, последний раз. И я знаю, что всегда могу остановиться. Но то, что совершил тот человек… — И то, к чему он вас в результате привёл, — тихо добавила Дори. — Без этого допроса вы бы зашли в тупик. Я знаю. — Прекрасно, что знаешь. А я уже знаю, что мы сработаемся. Да. Если ничего не помешает. Она помнит как под конец разговора отвлекла и смутила её человеческая пара напротив: они свалились, обнявшись, на диван и принялись ожесточённо целоваться и лапать друг друга будто подростки. — Зачем люди это делают? — спросил он, не опознав её смущение. — Вот это, с вашими ртами. Дори ощутила, как краснеет, и виной тому был вовсе не алкоголь или танцы. — Так мы выражаем любовь. Ужасное объяснение, и, возможно, эти двое познакомились полчаса назад, а ещё полчаса спустя расстанутся, но — лучше, чем ничего. — А как вы выражаете любовь? — Мы её не выражаем. Она помнит, как он ушёл на минуту, чтобы принести ей выпить, и там, где его рука сжимала подлокотник, на мягкой обивке остались три глубоких следа от когтей. Помнит, как лихорадочно унимала тогда второй приступ этого непонятного, дикого, сладкого, панического ужаса… Второй из миллиона. Миллиона и одного. — ...ведь ты же не пришла сюда, чтобы молчать. Ты действуешь на меня, как сыворотка правды, и это моя последняя граница, и я держусь из последних сил. — Я не собираюсь уходить, — в очередной раз лжёт она. Он смотрит ещё несколько секунд – пытается истолковать выражение её лица. С каждым днём это получается у него всё лучше и лучше. А Дори смотрит на него и мысленно прощается со всем, чем так дорожит. Тем, как в начале смены слышит его голос в наушнике самым первым, и этот голос каждый раз произносит её имя и «надеюсь, тебе плохо спалось и ты очень зла!», как он слегка сжимает её плечо, когда без слов хочет дать ей знать, что нужно поговорить наедине. Как он оставляет ей л-аминовый кофе в термосе на рабочем столе, будто заботливый ванильный любовник... Прощается и не может проститься. — Я не уйду. Я… не смогу уйти. На этот раз она говорит правду. — Хорошо. Потому что я не смогу тебя отпустить.