Как научиться любить

"Ну и что это за хрень?" — спрашиваю сама себя, виртуозно крутя ручку в руке. Мой репетитор Натан Адольфович хмурит брови и пытается не краснеть от злости. Пять минут проходит в полной тишине, пока он наконец раздраженно, чудом сдержавшись от крика, не спрашивает: — Ну что за дела? — я легко пожимаю плечами и откидываюсь спиной на стул. — Не понимаю, — говорю. — Опять. — Опять, — удрученно повторяет он. Мужчина торопливо собирает бумаги в потрепанный кожаный портфель и промокает лоб платочком.. — Не "опять", а "снова", Валерия Николаевна. Я провожаю взглядом полноватого мужчину, когда он, собрав все свои пожитки, почти бегом удаляется из моей комнаты. Ой, сколько крика сейчас будет... Дерьмо! Слышу, как репетитор что-то бегло объясняет матери про полную неспособность к знаниям ее дочери и торопливо одевается. Я швыряю ручку на стол и потираю свои руки, которые полностью в синих чернилах. Поднимаюсь со стула и иду в прихожую, заранее зная, что сейчас меня ожидает. Укоризненный взгляд. Укоризненный взгляд красивых серых глаз моей мамы, обрамленные сеточкой морщинок от того, что она постоянно щурится. Судя по ее лицу, женщина не злится, терпеливо слушает потуги брани мужчины, иногда, как бы отрешённо, кивает. Переводит взгляд на меня и поджимает тонкие губы. — Лер, ты издеваешься? — устало спрашивает мама, когда через минуту наша входная дверь захлопывается, продолжая стоять ко мне спиной. Я пропускаю это мимо ушей и плетусь на кухню с тяжелой головой. — Уволился? — спрашиваю после. Мама тихо идет за мной на маленькую кухню — три на три — и достает с полки конфеты, ставит передо мной и нерадостно улыбается. — Конечно уволился, — тихо произносит она, наливая мне чай. — Даже денег не взял, а ты говорила еврей... Родительница садится за стол и задумчиво мешает сахар в кружке, а я же пытаюсь себе найти оправдание. — Ты как поступать будешь, а? — смотрят на меня грустным взором. Мне так больно её огорчать! И все же пожимаю плечами, замечая свою тупую привычку отвечать подобным образом. — Как-нибудь поступлю, — произношу я, набивая рот жевательными конфетами, но, поймав повторившийся мамин печальный взгляд, чуть ли не давлюсь. — Брось, ма, может это у меня наследственное? Ты ведь говорила, что математику никогда не понимала.. — не могу договорить, тяжело! Мне всегда давались тяжело эти разговоры... — Лера, я хочу вырастить тебя нормальным человеком! — взывает женщина и смотрит на меня широко раскрытыми глазами с явной мольбой. — Я хочу вырастить тебя образованной, воспитанной девушкой, так почему ты не стараешься хотя бы ради меня? Я работаю день и ночь, зарабатывая тебе на жизнь, почему ты не ценишь этого? — я растеряна, со звоном ставлю чашку на стол, мама же продолжает испепелять меня взглядом. — Мамуль, спасибо тебе за это, — подхожу и обнимаю самого родного мне человека. Моя мама — это единственный родной человек, который у меня есть. Отца я не знала, он бросил нас, когда мне было пять недель. Проще сказать, что он ушел от нее сразу, как узнал, что женщина носит под сердцем ребенка. Она чертыхается и начинает убирать посуду со стола, взгромождая ее в раковину. — Мне твое "спасибо" в кармане звенеть не будет. Я хочу увидеть благодарность в виде твоего аттестата хорошистки. Заметь, я даже не требую от тебя быть отличницей! Я сижу на угловом диванчике, подперев голову руками, тяжело вздыхая. Я опять ее подвела. Вот моя мама, Кравцова Нина Николаевна, тридцать пять лет. Сейчас она невероятно расстроена, моет посуду с усталым осунувшимся лицом, изредка посматривая на меня, как будто проверяя тут ли я еще, чтобы ненароком не расплакаться при дочери. Мама работает медсестрой в близлежащей больнице, работает и ночью, и днем. И сейчас, придя после суток, она была вынуждена выслушивать недовольства уже третьего репетитора по математике для своей дочери. У нее невероятно красивые светло-серые с серебристыми вкраплениями глаза и волосы, русые, прямые, до плеч, правда кое-где они поседели, но она об этом ничего не говорила, не жаловалась на возраст, да и вообще она ни на что не жаловалась, я сама все замечала. Такая у меня мама. Я совсем на нее непохожа, мои волосы длинны, густы, шоколадного оттенка, глаза карие, такие, что мама в детстве называла меня букашкой. Хотя, может, и не только из-за этого, рост мой и телосложение, конечно, оставляют желать лучшего — худая и мелкая. Я похожа на своего отца, но он у нас — полностью закрытая тема. Когда мне было лет пять-шесть, я без конца дергала маму, задавала бесконечное множество вопросов про него: "Где он?", "Как он?", "Как выглядит?". Она тогда ужасно расстраивалась, замыкалась в себе, молчала, но спустя час отходила, измученно улыбаясь на мои бестолковые бредни про фей, пегасов, единорогов и прочей нечисти. В десять лет, в пылу ссоры, когда она не пустила меня на школьную дискотеку из-за отметок, я заорала маме, что папа бросил нас, потому что она дура. Мама тогда не накричала на меня, даже не дала оплеуху, что я считаю ошибкой, это бы быстрее меня наставило на путь истинный. Маме тогда было двадцать семь, она родила меня в одиннадцатом классе. Что заставило отца бросить её — уже стало ясно. В этот Новый год, мы, как всегда, вдвоем сидели на кухне. Я разливала шампанское, мне было уже семнадцать, и мама позволила вкусить запретный плод. И хотя я попробовала его в одиннадцать, когда была в летнем лагере, но от того, что сейчас все «официально», было намного спокойней. Тогда мама нарезала салат, тихо напевая себе песенку под нос, иногда откидывая прядь волос с лица. Некоторое время спустя раздался звонок в дверь. Вообще Валерка был неплохим мужиком, служил у нас участковым в местном отделении полиции, зарабатывал средне, жил в двухкомнатной квартирке снизу, доставшейся от матери в наследство, и водил приору белого цвета, сдувая с нее пылинки и вылизывая каждое утро салон. А еще беспамятно был влюблен в мою маму. Мне было лет пятнадцать, когда я случайно заметила их двоих, мирно обнимающихся, под окнами нашей квартиры, а потом он чмокнул её в губы прям при мне, когда приперся на чай с рафаэлками. Валерка тогда меня вовсю чернышом называл, бесенком, цыганенком, а мама лишь смеялась и, краснея, просила мужчину меня оставить в покое. Взбесилась я тогда не на шутку, может быть переходный возраст, а может и нет, но мама тогда его и кинула. Винить себя в этом я начала спустя неделю, родительница моя ходила призраком, бледным и аморфным, Валерка больше не здоровался со мной, встречаясь ненароком в лифте или около дома. Снова таскаться с цветами, конфетами и прочей лабудой, так необходимой матери-одиночке проблемного ребенка, он начал спустя год, видно осознав, что вот она и есть его суженая-ряженая. Так и приперся он в Новый год, нарядный, в сером костюме, явно ему великоватым, с подарками мне и маме, с сумкой продуктов, типа фрукты, овощи, конфеты и копчености в нарезке, и набором блюд от его бабули. Я было возмутилась, мол, какого хрена, праздник-то наш, с мамой и праздновали мы его всегда вдвоем... Но, глядя на неё, я немедля захлопнулась, с выражением невиданного ликования она разбирала его дары, поглядывая на участкового. Тот, буквально светившись от счастья, приглаживал белесую шевелюру и, словно Иванушка-дурачок, кивал на каждое её слово. Когда по телевизору начали крутить всякие новогодние концерты, после боя курантов, я удалилась, постаравшись как можно любезнее поблагодарить Валеру за вечер, ну, и за ночь заодно. Прошел час, когда я жутко захотела снова чего-нибудь свистнуть со стола и, плетясь по темному коридору, выбралась на освещенную синеватой гирляндой кухню. Мама с Валерой меня не заметили, он сидел напряженно, нервно поглаживая ее руку и смотря куда-то вдаль. Она, всхлипывая, тихо-тихо, что мне пришлось конкретно прислушаться, шептала: — Он ведь бросил, когда мне было семнадцать, я тогда такая радостная прибежала, школа в том году заканчивалась, мама моя внуков хотела, потому что поздно меня родила, ей тогда уже пятьдесят шесть было. — женщина снова всхлипнула, а мое сердце болезненно сжалось. — Из школы перевелся сразу, всех друзей общих против меня настроил, сказал, что не от него нагуляла, если бы от него, горы б свернул. Мать его приходила, денег давала на аборт. А я деньги взяла, там много было, расщедрилась его мать и сказала, чтобы в лучшей клинике сделала, без последствий. Я на эти деньги тем же вечером кроватку Лерке купила, ползунки там всякие. А Тимур исчез, больше я о нем не слышала. Это и был тот день, когда я твердо решила никогда не искать отца, не спрашивать о нем, забыть и всё.