"Друзья"

      Лавкрафту никогда не нравилось жить в Нью-Йорке. Восточное побережье было не его как таковое: холодная вода, грязные пляжи, смог, высотки, толпы народа, в которых он был как гонимый течением лист иссушенного засухой цветка. В выходные или будни его никогда не привлекал вид на многомиллионный муравейник с высоты — оттого и не жил он почти в своей дорогущей полупустой квартирке, предпочитая бездушным стенам общество одного-двух небезразличных ему людей и маленький загородный домик на берегу озера с предоставляемыми им условиями проживания.       Да, у Говарда был кое-кто ему близкий: первым стоит упомянуть, наверное, его напарника. Забавного в чем-то парня, очень заботливого и шебутного, твердо занявшего место рядом. Вот только — пусть они были достаточно близки, чтобы практически не разлучаться при работе, Стейнбек вечно забывал, сколько Лавкрафту лет. И ощущал себя ответственным за него, как за какого-то внеочередного младшего родственника, которых у него и так была целая толпа.       Говарда это, признаться, сильно забавляло где-то в глубине души. Но эта же теплота со стороны Джона очень импонировала хозяину хтонических кошмаров, и он просто старался не сильно мешаться под ногами — у Джона все равно были свои дела, тоже была своя цель получения работы, и своя причина, по которой он присоединился к Гильдии.       Наплевав на воспитание, моральные ценности и «американскую мечту». Наплевав на то, что их босс — безумец и мерзавец.       Будучи человеком одного социального положения с главой Гильдии, Лавкрафту деньги Фицджеральда, как и состояние его рассудка, были не столь интересны: мораль и цель всего происходящего его интересовали мало, как и большинство событий вокруг него. Амбиции тоже не были его сильной стороной — он просто умел хорошо делать свою работу и почти случайно богател, особо, при этом, не нуждаясь в деньгах.       Он, как когда-то упоминалось в личных беседах их противников, и сам был не рядовым действующим лицом. У Говарда были связи, некоторая власть и положение в обществе. Все-таки личностью он был весьма выдающейся, обеспеченной и запоминающейся своей отличительной аурой безразличия. Но любви ко сну и желания поспать в заливе это не отменяло совсем: личный вариант гротеска и экспрессии, присущий мужчине, был такой же неотъемлемой его частью, как многомиллионный счет в банке, беспроигрышные махинации на бирже ради избавления от скуки и очень прилипчивая тоска по возможности не быть тем, кем он был.       Говарду нравилось казаться — быть — просто человеком, даже бедняком, который вынужден работать на шишку вроде Фицджеральда. А уж в обществе, где по определению не было понятия дружбы, их дуэт выгодно отличался и привлекал к себе внимание — холодный, как айсберг, Лавкрафт, и энергичный, живой Фрэнсис. Вода и пламя, ледяное спокойствие и пылкое безумие. Желание Фрэнсиса поставить мир на колени мужчине было непонятным абсолютно, но он принимал это, как странную цель. Его понимания в этом вопросе вообще не ждали, так и стоило ли утруждаться?       Однако Нью-Йорк, где они обитали, ему все равно не нравился, хотя он и находил определенные плюсы жизни именно здесь. Гадкая, дождливая погода, близкий выход к морю. Холодная мутная вода была не лучшим выбором для его ленивых заплывов, но у него было не так много вариантов, из которых примерно три четверти отпадали еще до первой пробы, а остальные…       Пару раз он наведывался в Центральный парк и с удовольствием засыпал там, в прогретом солнцем пруду. Но когда его в третий раз задержали за то, что своим пробуждением он чуть не довел до сердечного приступа прогуливавшуюся леди, его попросили сменить место отдыха.       Холодный залив все еще казался далеким от его мечты вариантом.       Тогда он на какое-то время потерял к миру всякий интерес, замкнувшись в себе. Кто-то из Гильдии даже подумал — с концами. Он идеально слушался приказов начальства, но почти ни на что не реагировал: интересно ему не было, а всякое выполняемое задание или даже действие не доставляло ни малейшего удовольствия.       Все изменилось, когда они отправились в Японию.       Море Японии было теплым. Волны ласкали ноги, вода пахла совсем иначе, совсем другие обитатели поджидали его на глубине, на улицах нестройными потоками спешили по делам совсем другие люди. Эта страна дарила совсем другие ощущения — словно открылась дверь, и он, переступив порог, попал в новый мир, прежде ему неведомый.       Здесь он был камнем в ласковом течении, и ему нравилось это ощущение. Слишком высокий, вызывающий интерес, но не злость. К нему подходили, им интересовались, а в местах частых визитов он становился чем-то вроде… части этого места. Как разноцветный кот на заборе возле магазинчика. Или собака, каждый день ждущая хозяина из института. Он, как и они, становился частью города, его достопримечательностью, без которой все не так, о пропаже которой люди волнуются.       Говард ощущал, что пока он здесь — он дома, и Стейнбек улыбался, когда он говорил ему это, подолгу зависая в своих мыслях, впервые подыскивая слова, чтобы правильно передать испытываемые ощущения.       Йокогама покорила его сердце, привязала к себе, как ничто другое прежде не сумело.       Но план, на который ему было плевать с самого начала, провалился. Фицджеральд пропал. Гильдия раскололась, все разбрелись, кто куда, и Джон уехал. Чувство же сродства, дома, поселившееся в груди у Говарда, осталось.       Говарду не сказать, что бы было прямо-таки необходимо круглосуточное присутствие напарника с его поддерживающим даром, но он так привык к этому болтуну рядом, что без каждодневного раздражителя, без ощущения присутствия кого-то еще стал беспокойным.       Будто начал оживать.       Таким его и нашел По. Почему в Йокогаме остался этот мужчина, было, кажется, очевидно всем, кто знал про историю его дуэли с Эдогавой Рампо.        Говарду на дуэль и якобы предательство интересов Гильдии было плевать, он вообще за чужими делами и планами не следил — просто ехал, куда просили, и делал то, что приказывали, а разносящиеся слухи и вовсе не долетали до него. Но кое-что он все равно понимал: маленький детектив украл у писателя остатки спокойствия, как прежде украл уверенность в себе.       Говард не противился, когда По почти под руку сопроводил его в свое заваленное книгами и рукописями жилище, убираемое скорее ради символического жеста. В чужом доме, который его уговаривали считать и своим тоже, он охотно исполнял просьбы и поручения, а сам мечтал снова поспать на побережье, нежась под солнцем, ощущая толчки мелких волн и приставания мелких, лишенных страха рыбешек.       В доме Эдгара, как ни странно, ему не хватало вечной болтовни и посторонних звуков. Толстые ковры, которыми были застелены полы, мешали ему наслаждаться хождением босиком, поглощали любые шумы. Самым живым обитателем нескольких комнат можно было считать домашнего питомца Карла, но умный енот ловко избегал встреч с гостем своего хозяина, чувствуя его более чем древнюю природу.       Словом, шумного компаньона, каким порою становился Джон, и дела, которое всегда появлялось после очередного приказа Фрэнсиса, порою остро не хватало для того, чтобы чувствовать себя более комфортно — привычки отмирали с трудом.       Однако, спустя несколько недель, которые после сложились в долгие месяцы, воспоминания о Стейнбеке начали немного сглаживаться. Тоска, терзавшая мужчину, стала не столь явной, приглушенной. Потом словно отгремели завершающие аккорды — затихла и она.       А дискомфорт остался.       Говард ловил себя на том, что то и дело начинает шевелиться, приходя в движение не всегда охотно, а то и не по своей воле — что-то словно заставляло его идти, даже бежать. Торопиться на автобусы и маршрутки, как можно скорее переходить дороги и пользоваться метро. Он не успевал предупредить своего невольного опекуна, даже не думал о том, что это необходимо.       Цель и конечная точка пути у Лавкрафта всегда были лишь одни: море.       Море, которое его ожидало; море, в которое он заходил прямо в одежде, в любую погоду, в любое время суток. В собственном же теле на суше мужчине было некомфортно. Он то и дело вел плечами, ежился, вздрагивал, ощущая себя странно, незнакомо. И раз за разом отправлялся на побережье, быстро став там чем-то вроде местной достопримечательности.       Гонять его было бесполезно, и даже береговая охрана вскоре перестала тратить свое время на подобное занятие.       То, что побережье, вроде как, — зона работы Портовой мафии, его не смущало. Несколько раз бывшие противники, устав ожидать от него подвоха и не рискуя без поддержки знаменитого дуэта нападать, зазывали его к себе — посидеть, поговорить? Должен же чертов Ктулху развеять туманную жуть над своим именем? Однако Говард в ответ оставался молчалив и равнодушен, и мафиози быстро осознали: Лавкрафту вообще весь остальной мир безразличен.       Неизменной оставалась только очаровательная забота о нем со стороны Эдгара. Тот всегда забирал его домой, никогда ничего не спрашивая и не укоряя, как любили это делать обычные люди. Заботился, как умел и как получалось. Проверял, что он ест, что уделяет толику времени на сон не в море, а дома, в своей кровати, в тепле и сухости.       В сущности, Говард стал вторым питомцем Эдгара — еще более неприхотливым, чем первый, еще более самостоятельным и самобытным — не возвращай его По домой, Лавкрафт бы сидел и сидел на берегу и причалах, погрузив ноги в мутноватые воды бухты, не ощущая ни холода, ни голода.       Болтовня над ухом за авторством Джона стала забываться, вытеснялась, замещаемая скрипом перьевых ручек по пергаментной бумаге — такие мелочи, как особые ручки и бумага, помогали По погружаться в атмосферу собственных работ. Говард стал привыкать заново — к аромату свечей, масел, к чаду керосина в лампах. К надушенным платкам у носа, к строгому стилю в одежде и тихому-тихому пению на веранде, сообщавшему, что у Эдгара очень хорошее настроение в эти минуты.       Мало-помалу Говард научился жить в доме, стал меньше уходить на побережье и вскоре уже прописался дополнением к диванчику в кабинете у своего соседа. Со-гиль-дий-ца!       Впрочем, Гильдия ведь к тому времени уже прекратила свое существование. Было ли правильным измерять их отношения этим словом? Каким другим можно было бы воспользоваться для большей точности? Кем они были друг для друга?       Однажды он сам не понял, как задал эти вопросы вслух. По растерянно замер перед зеркалом, бросив поправлять шейный платок: у него как раз должна была быть сегодня встреча с очередным издателем. Помедлив, писатель обернулся. — Друзьями? — не очень уверенно предположил Эдгар и погрузился в какие-то свои невеселые мысли: наверняка опять думал о том маленьком детективе. Подобный ответ был ни о чем. Говард задумался еще на пару дней, пытаясь наиболее точно описать то, что было у них с По и было ли это дружбой.       Они со Стейнбеком были классическим примером боевых напарников. Но никакой дружбы между ними не было: ни один из них не нуждался ни в подобных отношениях, ни в признании другого другом. Они были близки, но не дружили — да и мог бы бескорыстно дружить с ним Джон, узнай он, что Говард не просто заблудшая душа в штате Гильдии, а полноценный спонсор отнюдь не дешевого проекта?       Они просто работали вместе, но как о человеке Джон о нем думал едва ли — бывали такие люди, которые слишком увязли в своих способностях эспера, и внешне Лавкрафт был один в один как на брошюре Бюро. Стейнбек его жалел, но никогда не опекал, поддерживал, но в полную кошмаров и чудовищ голову не лез.       По был вне всех категорий, которыми Говард прежде пользовался для оценки людей, возвел себя на новую ступень. И этим порядком озадачил, а решать столь важный вопрос быстро — такое было совсем не в духе мужчины.       Пытаясь прийти хоть к чему-нибудь, Говард снова стал сбегать из дома к океану и сидел на мелководье часами, хотя лето давным-давно окончилось, оставив морю вместо себя сплошные бури и обложенное облаками на много часов вокруг небо.       Аллан, кажется, тех же трудностей с классифицированием не испытывал и просто делал то, что делал всегда: был рядом и забирал его домой. Снова, и снова, и снова. Раз за разом, возвращаясь из Порта, он заталкивал Говарда в ванну, отогревая ледяное тело в горячей воде, пуская для интереса желтого резинового утенка бороздить просторы ванны, а после ванны — непременно кормил ужином. Потом укладывал спать, а утром, если не просыпал сам, будил, причесывал до блеска длинные волосы, готовил им завтрак, сияющими глазами следя за тем, как медлительный Лавкрафт возится с чуждыми приборами, прежде чем отложить их и твердой рукою взяться за вилку, ложку и нож.       Что-то такое было в глазах Эдгара, от чего Говард замирал посреди движений, — слишком значимым становился этот взгляд. Но потом По моргал, и что-то в нем, тщательно скрываемое, уходило на глубину, чтобы до поры не показываться, не смущать ум, не вызывать вопросов.       Но все равно вызывая.       Один раз Лавкрафту показалось, что он понял, что долгие наблюдения за всеми вокруг, за молодежью, прогуливающейся по пирсу, подсказали ему ответ на незаданный вопрос. Парочки, частенько не расцепляющие рук, тоже кормили друг друга, заботились, гладили по волосам — совсем как Эдгар Говарда перед сном. Еще они все время что-то рассказывали друг другу, много смеялись и обязательно целовались при встрече.       Говарду показалось, что он понял — встал как никогда остро вопрос: как проверить свою безумную, дикую, не соответствующую привычному образу догадку?       Когда к нему в очередной раз подошли старые противники, для разнообразия — во главе с уже знакомым Темным дуэтом, и предложили пойти в бар выпить — он пошел. Вот только вместо того, чтобы, как и все остальные, пить за счет заведения, он весь вечер заставлял их объяснять, что же ему делать с По. Как подступиться. Как сказать ему, что он тот самый его друг. Такой, что никакой другой уже не нужен. Как сказать, что ценишь чужое присутствие в своей жизни? Что совсем не против, чтобы так было всегда.       Во взаимоотношениях на двоих Говард был полным нулем, чего о его старых противниках сказать было нельзя.       Что он оказался в некотором роде в правильных руках, в правильном обществе, в правильном месте и в правильное время. — Поцелуй его, — выпалил рыжий, убедительно икая и мгновенно краснея шеей, но не сбиваясь с пьяной мысли. — Поцелуй! Утром! — И вечером тоже можешь, перед сном, — охотно добавил второй, темненький и бинтованный больше нормы, звеня кубиками льда в стакане.       Первый — рыжий — мотнул головой в знак согласия, да с такой энергичностью, что чуть не ударился лицом о барную стойку, за которой они расположились, чтобы сохранить иллюзию уединенности. Появлению шишки помешал, как ни странно, второй, попросту незатейливо подставив ладонь под лицо первому, не дав лбу и натертому покрытию бара познакомиться предельно близко в предельно агрессивной манере.       Пила эта парочка, вроде бы, одинаково. Но Накахару Чую, действующего Исполнителя Портовой мафии, развозило гораздо быстрее за гораздо меньшее время. — Вот смотри, берешь, — категорично отодвинув от себя стакан, который еще наполовину полон виски, рыжий повернулся на стуле, окинул Говарда придирчивым взглядом, после чего зарылся пальцами в тяжелые темные волосы, уверенно подтаскивая заинтересованно внимающего мужчину к себе, и выдохнул прямо на холодные губы: — И целуешь.       Неминуемого, казалось, поцелуя, удалось избежать чудом: когда Говард шатнулся назад, выдернув волосы — Дазай неожиданно ловко крутанул под рыжим сидушку, и тот, промахнувшись губами мимо губ Лавкрафта, чуть кубарем не слетел на пол. Мгновенно заведясь и начав ругать на чем свет стоит проныру-Дазая, Накахара кое-как усидел на своем месте между ними двумя и, тяжело развернувшись, замахнулся, чтобы, видимо, оставить свой незабываемый след на лице Осаму.       Однако, гнев его был недолог — поднырнув под точеным кулачком, Осаму коротко и метко ткнулся губами ему в шею несколько раз, горячо выдохнул и почти мгновенно присосался к запятнанной веснушками коже, перетаскивая Накахару со стула к себе на колени, где тот охотно продемонстрировал практический навык поцелуя на инициативном добровольце. Короткие довольные стоны в процессе не оставили сомнений — завтра рыжий будет все отрицать, но действия Дазая привели его в самое благодушное состояние, если не сказать больше: активное ерзанье на чужих бедрах для Говарда не осталось незамеченным.       Лавкрафт их вариантом дружбы впечатлился по самое «не могу», особенно когда ладони Осаму откровенно стиснули упругую задницу шляпника. В голове у невольного зрителя так и засела сцена того, как напарники прижались горячими ртами друг к другу, голодно и ненасытно сплетая языки.       Дазай не закрывал глаз и выглядел в эти мгновения так, будто его партнер — попавшая в его ловко расставленные силки птичка. Беззащитная, шумная, драчливая пичуга; она думает о себе, что коршун, а является всего лишь пустоголовой канарейкой. В поцелуй Осаму этот эффект отлично передавал, целуя Чую крепко, неотвратимо, каждый раз — словно клеймя, выплавляя на чужих губах ощущение собственного превосходства, заражая им.       Выглядело это совсем не похоже на то, что делали друг с другом парочки на побережье — гораздо откровеннее, грубее, глубже. Не так наигранно. Дико, но красиво. И совсем — совсем не так, как он, будь чуть опытнее, известил бы По о своей «дружелюбности».       Впрочем, может быть, оно и к лучшему.       В тот вечер Говард впервые за много месяцев пришел домой сам и был вынужден ожидать, пока успевший обежать половину города По догадается «на всякий случай» забежать домой. — Где ты был? — вскричал сбито дышащий мужчина, едва увидев Говарда на пороге. Он впервые не тратит на подбор точных слов драгоценные минуты. Он так устал от непривычной нагрузки на тело, что вынужден пытаться отдышаться, упершись руками в подсогнутые колени.       Все это мало походит на то, чему его учили сегодня в баре. Разве что, когда Эдгар кричит — он совсем немного напоминает Чую. Значит, Лавкрафт должен сделать как Дазай? Поймать в чашу ладоней лицо трепещущей птички, уверенной, что она хищник, и потому имеет право бросаться на всех?       Глупая птичка.       Говард понимает ассоциации, как никто — это одна из вещей, которые удаются ему лучшего прочего. Поэтому сейчас он ловит Эдгара за холодные запястья, нежданным жаром своих рук пытаясь передать силу, пытаясь согреть, и, когда это не помогает — притягивает к себе и своему телу.       Тот, стушевавшись, только ойкает и осторожно поднимает голову, глядя в лицо, читая в самых потаенных уголках души, которые отражаются, словно в глазах Говарда бесконечный зеркальный коридор.       А потом ему становится некогда думать — Говард все проблемы берет на себя.       Поцелуй оказывается похож на касание душой души — приятный. Теплый, мягкий и совершенно невероятный — Аллан так ошарашен этим открытием, что, по сути, в процессе участвует только Говард — но ему уже так нравится, что нет никакого желания останавливаться, и он лишь боится, что делает что-то не так.       Потому-то долгожданный ответ радует — Лавкрафт расслабляется, прекращает неосознанно зажиматься, готовый отпрянуть, и притягивает По к себе, держа его в кольце своих рук, не намеренный отпускать его — хотя бы в ближайшие десять минут.       Мысленно он делает зарубку в памяти — поблагодарить тех двоих, которые дали ему столь полезный совет.

***

      Через месяц Эдгар прекращает приходить в Детективное Агентство с рукописями для Рампо и начинает отправлять свои работы с личным курьером. Рампо, недоверчиво щурясь, категорически отказывается приходить к нему домой, когда Йосано предлагает ему это в шутку, потому что в последний раз дверь ему открыл очень пугающий знакомый незнакомец. Узнать в котором того, кого весь бизнес-мир звал Говардом Филлипсом Лавкрафтом, не получалось, как ни бейся.       Трудами Эдгара Говард стал выглядеть совсем иначе: смягчились черты лица, перестала обтягивать острые скулы тонкая кожа, заблестели и наполнились осмысленностью темные глаза, темные волосы частенько собирала в свободный низкий хвост сползающая вниз темная лента.       Дазай, слушая разговоры коллег, булькает своим кофе в кружку, скрывая смех. Рекомендации по семейной жизни — или советы для чайника от двух лучших «друзей», явно пошли одной хтонической жути на пользу.       Впрочем, семейная жизнь — она такая, интересная штука. Затягивающая.       Осаму привычно сует руки в карманы и натыкается пальцами на ключ от номера, разом вспоминая, что Чуя откусит ему голову, если он опоздает на совместный ужин и осмелится сплоховать на том, что должно стать его продолжением.       И оторвет все, что дорогого любому мужчине, если Осаму не принесет данные их брони в ресторан раньше, чем рыжий успеет озвереть, тем самым вернув их отношения на стадию свиданий за барной стойкой, в стиле Дикого Запада. ========================================================= ========================================================= Так вот. О моем видении Говарда. Если тебе не понравится — ничего страшного. Но это фанфик Говарда. Даже не совсем их двоих. Скорее я думаю о том, как он меняется под действием чужой заботы. Ведь По после того поцелуя краснел и вел за руку в дом. И снова запихивал в ванну, а сам прижимался к закрытой двери и снова краснел. А потом помогал сушить волосы, потому что длинные патлы Лавкрафта — это все муки Ада. Потом прощался перед сном, потом само получилось, что кровать стала общей, а Говард пропитывался тем, что Эдгар не такой уж мало эмоциональный и начинал потихоньку эмоционировать в ответ. И в итоге через месяц заботы из двух людей, которые проявляют эмоции все больше внутрь себя, они превратились во что-то иное, более открытое друг с другом. Это так работает, я уже проверил. Я хочу что-то теплее, чем Ктулху в море, который знает только темную сторону и как затаскивать своих жертв в воду. Я хочу что-то большее, чем сонная марионетка. Я хочу его пробудить. Ради него самого. Ради По. Неужели эти двое не заслужили чего-то теплее поцелуев, которые убивают По, или приятней неуверенного в себе По, который что до Говарда, что после него ощущает себя непринятым и непонятым? Это наш с тобой спор, Хэлина. Только наш с тобой. Но я рискну впустить сюда и других. =========================================================