Её король, его королева

Июль в Каталони всегда был чудеснейшим временем, несмотря даже на то, что в дневные часы здесь стояла густая, влажная жара: сказывалась близость моря на западе и соседство с Истфилдом на востоке. Родина древнемилесского философа Эрвила, написавшего монументальный труд об устроении государства, а еще край прекраснейших виноградников, которые подарили миру знаменитое каталонское вино: «кровь воина» и «слеза девы». Помнится, у того же Эрвила упоминался не один ритуал, связанный с этими двумя сортами, широко известными и за пределами Вестфилда. Однако сегодня последнее, о чем думалось низвергнутому королю — хмельные напитки. Молчание, воцарившееся между королями ещё в столице, начинало тяготить даже не привыкшую к праздным разговорам Артурию. Конечно, с Гильгамешем после случившегося тем вечером встречаться не хотелось — да он и не пытался, хотя она то и дело ловила на себе его изучающий, пристальный взгляд. Что нервировало куда сильнее — и Энкиду, чье обыкновение переживать о психологической атмосфере всегда воспринималось как само собой разумеющееся, был странно задумчив и молчалив. Конечно, никто не обязан веселиться дни напролет, но все же она была бы благодарна, если бы он хотя бы попытался вести себя как обычно — слишком гнетущим было молчание, слишком невыносимым. Ну хоть что-то, Создатель! Поймав на себе очередной взгляд золотого императора, она рывком обернулась. Гильгамеш не был бы Гильгамешем, если бы отвёл глаза, а не усмехнулся свысока — так, что Артурия ощутила, что врасплох застали именно ее. — Что-то хотел? — спросила она, первой нарушая это молчание. Естественно, к высокомерному взгляду прибавилась усмешка. Артурия внутренне напряглась, не ожидая ничего хорошего. Конечно, в присутствии войска Гильгамеш вел себя немногим более прилично, чем всегда — но именно что «немногим». Потому она старалась ехать вровень с истфилдским военачальником, человеком спокойным и молчаливым — и тем импонировавшим ей. О том, что эти люди совсем недавно убивали ее солдат — нет, просто устроили настоящую засаду в столице, поймав защитников в ловушку — Артурия старалась не думать. — Жду, когда ты попытаешься сбежать, — наконец, ответил он, оправдывая ее ожидания. Плечи Артурии задеревенели. Она сама не подозревала, что после всего произошедшего в ней, эмоционально вымотанной до предела, осталось хоть что-то от былой ее гордости. — Я дала повод думать, что способна нарушить слово? — холодно осведомилась девушка, запоздало понимая, что Гильгамеша этим не осадить. — О, мне попросту любопытно, что в тебе победит: честь или глупость? Всегда считал эти два понятия равнозначными, но в твоём случае начинаю задумываться над разницей между ними. — Равнять честь с глупостью способен только человек, чести не знающий, — возразила она. — По-твоему, рыцари Камелота глупы только потому, что следуют чести? — Глупы, Артурия. Потому, что сбежали. Артурия подхлестнула коня, выехав вперёд, туда, где ехал уже привычный военачальник — имени она не запомнила, да и не старалась. Она не привыкла уходить от разговора, но если собеседник тебя почти не слушает, что за толк спорить? Такая тактика поведения уже начинала казаться ей единственно верной в беседах с этим человеком. И что хуже — слова Гильгамеша угодили вглубь ее души, туда, где мучительно ныла открытая язва, оставшаяся после предательства. На миг она даже поняла, почему Энкиду едет в арьергарде от своего короля и друга, отставая от него шагов на двадцать. Хотя в споре с ним Гильгамеш ведёт себя совсем по-другому: уж точно не перекидывается провокационными аргументами, бередя свежие раны. Пока открытых конфронтаций она умудрялась избегать — ехала вперед, погрузившись в собственные невеселые мысли и даже почти не обращая внимания на шуточки Гильгамеша. Пожалуй, одной из немногих радостей, что остались ей в неволе, оказалось путешествие верхом, а не в тряской, душной и совершенно невыносимой в июльском путешествии карете. Конь у Артурии остался тот же, послуживший ей верой и правдой на протяжении нескольких лет и трех войн; доспехи — те же; разве что не хватало короны, меча — его все же забрали, подтверждая официальный статус пленницы — и веры в завтрашний день. На привал войско становилось в чистом поле, разбив небольшие навесы для защиты от сюрпризов погоды — хотя какие могут быть сюрпризы жарким южным летом? Гильгамеш и Энкиду, разумеется, жили в шатре, равно как и истфилдские военачальники. Артурия ночевала прямо под открытым небом, по военной привычке довольствуясь седлом вместо подушки и плащом, в летнюю пору заменявшим одеяло. Словом, несмотря на внутренний разлад, все шло относительно гладко. Разумеется, Гильгамеша упрекнуть было не в чем — почести ей были оказаны королевские, и даже предложен шатер, но ей с каким-то болезненным упорством хотелось ощутить себя прежней, таким же воином, как и все. Однако то, что она была пленницей, не могло не повлиять на отношение воинов к ней. Сначала неприятное, неблагожелательное внимание, а потом и недовольство вражеским королем, не замечавшим ни сцеженных сквозь зубы слов, ни открытых насмешек, росло, просачивалось извне, окружало липкой паутиной, нарастало, подобно снежному кому, чтобы в один момент вылиться в конфликт. Трудно не пнуть побежденного, когда ты оказываешься на стороне силы. Слишком велико искушение. Впоследствии Артурия гадала, не было ли ее вины в том, что она слишком долго позволяла им выказывать по мелочам недовольство. Сцеженное издевательское «ваше величество», размокший под дождем хлеб, бульон, в котором плавали опилки, после — прорезанные ремни седла, угодивший аккурат в конский круп острый камень, заставивший даже закалённого битвами коня дернуться… Вычислить, кто был зачинщиком этого безобразия, было невозможно — вражеское войско представлялось Королю рыцарей сплошным массивом, столь смелым именно из-за того, что зачинщика как такового и не было: нельзя было даже сказать, принадлежал ли он к постоянному войску или был наемником. Была круговая порука, эффект толпы, способной за коллективным «мы» сотворить самое ужасное злодеяние. От серьезных происшествий их удерживал только приказ императора и ледяное спокойствие самой Артурии. Можно было побиться об заклад: если бы она оробела хоть на секунду, дрогнула под чужим пренебрежением, и ей пришел бы конец где-нибудь в уголке. Однако гордость, с которой она держалась, пусть даже из последних сил, сдерживала их до поры. Но всему приходит конец. …Ночи на юге наступали стремительно: казалось, только что солнце лежало на подушке горизонта, балансируя на тоненькой алой кромке, отделявшей небосвод от бескрайней песчаной степи — а потом, сорвавшись, ныряло в пропасть, и сверху водопадом обрушивалась тьма, знойная, душная, кажется, физически осязаемая, подмигивающая издалека холодными искорками звезд. О передвижении в такой темноте не могло быть и речи, потому войско остановилось на привал в излучине небольшой речушки — шагов тридцать вброд, не больше. Разбив лагерь и с трудом дождавшись свободного часа, воины пошли освежиться — день выдался одним из самых жарких за последнее время. Артурия по обыкновению провела время до ужина в компании своего коня, а потом, когда над лагерем протрубили «отбой», неслышно направилась к реке. Тешить свою плоть она совсем не любила — отчасти из-за привычки к аскетичности своего быта, отчасти опасаясь свой секрет — однако сегодняшняя жара вымотала и ее, и возможность позволить себе одну-единственную поблажку не казалась таким уж потаканием человеческим желаниям. Стрекотали цикады, радуясь ночной прохладе, как и всё живое в этих жарких, засушливых краях. Жёсткая поросль выгоревшей уже травы скрадывала шаги, однако в окутавшей лагерь тишине ее шелест все равно казался невыносимо громким. Река чернела траурной лентой в изножье невысокого холма, успешно скрываясь за его поросшим кустарником гребнем от мерцающего светлячками факелов лагеря. Подобраться к ней поближе армии не удалось из-за слишком крутого склона и илистого, грязного берега, и если сбегать искупаться было еще терпимо, то ночевка в грязи у самой воды представлялась весьма затруднительным и неприятным занятием. Неподалеку паслись кони: возле прохлады водоема даже в разгар засушливого истфилдского лета им было, чем перекусить. Помолившись Создателю, чтобы никто из ее сопровождающих не вышел под покровом ночи помыть свою лошадь (Гильгамеш строго запретил это, чтобы не портить такую ценную воду, но ночь внушает любом войску ощущение вседозволенности), Артурия спустилась к берегу, поскальзываясь на не засыхающей грязи, и, скинув запыленную одежду, зашла в воду. Прогревшаяся за день вода окутывала уютом, расслабляя напряжённые мышцы, усыпляя бдительность. Наскоро смыв с себя пот и дорожную пыль, король рыцарей позволила себе сделать с десяток широких гребков сначала вниз по течению — для разогрева, потом, чуть больше — против, ощущая привычную радость движения. Огоньки светлячков-звёзд ныряли вниз, в темноту, бледнея, а потом и совсем исчезая в глубине. Все выглядело, как и в детстве, беззаботными вечерами у озера: и теплая, начинающая постепенно остывать, гладь воды, и и даже звёзды прежние: звездный стрелок целился в ящера, пытавшегося сожрать Луну, лукаво подмигивала с запада звезда путеводная, друг путешественников и торговцев; растущая же луна сияла в небе, точно начищенный серп, наполняя душу смутным ощущением узнавания. Артурия даже поймала себя на попытке отыскать глазами край лунной дорожки — той, на которую следовало ступить, чтобы попасть в мир фейри. Будто ей снова десять. Будто не было всех этих лет — и в домике ждёт взволнованная прислуга, а в хижине травница Вивиан готовит мятный чай на ночь. А через месяц приедет отец — и старик-дворецкий многозначительно взглянет на наследницу, но не выдаст королю ее самовольные отлучки. А потом она решит для себя стать королем, изрядно рассмешив этим отца и огорчив Ланселота. Он, хорошо знавший подругу, сразу воспринял ее намерения всерьез. …Небо уже третий день подряд затянуто облаками, что нечасто бывает на юге в конце мая. Удушливая влажность, казалось бы, густой пеленой повисшая в воздухе, будто придавливает к земле, лишая желания не только действовать, но даже шевелиться. Подростки уютно устроившиеся в корнях тенистого старого ясеня, оттягивают момент, когда нужно будет выбираться из спасительной прохлады. — Может, передумаешь? — еле слышно спрашивает юноша. Артурия качает головой и проводит рукой по волосам, стряхивая со лба мокрые от влажного воздуха прядки. Она давно все для себя решила. Конечно, Ланселот сразу ей верит, но считает, что ее решение абсурдно, как и все они, и это разжигает в сердце Артурии присущее ей упрямство, доставшееся, видимо, от ушедшей слишком рано северянки-матери. Северяне такие все, так говорил отец… — Я все равно буду королем, от меня ничего уже не зависит. Вестфилд вот уже почти две сотни лет принадлежит династии Пендрагон, и он должен управляться наследницей этого рода, и никем еще. У юноши напротив по-ведьмачьи темные глаза. Матовый, почти без бликов, взгляд, смотрит слишком пронзительно и серьёзно: в мать-травницу пошёл, та тоже умела смотреть так, будто зрит в самую душу. Мальчик из домика у озера — он мог бы быть травником, как мать или рыбаком, как отец, но хочет стать рыцарем. Из-за неё, Артурии? Пусть, это его выбор. Хотя как же неловко быть причиной чьего-то судьбоносного решения, право слово! — Оставайся. Я стану рыцарем и смогу тебя защитить. — Буду королём — защищай меня, сколько угодно, — немного резко произносит наследница Вестфилда. И юноша поднимается, затем, чтобы опуститься на одно колено перед будущим сюзереном, будто принося присягу, и поднести к губам королевскую ладонь. — Я буду защищать вас и честь государства, мой сюзерен, в мире и войне, невзгодах и успехе, мой меч будет служить вам и вашим потомкам до того мига, когда жизнь меня не покинет. И позор покроет меня и весь мой род, если я предам моего сюзерена и мою страну, словом или делом, и даже в мыслях. Да будет моим свидетелем Создатель всего сущего, его пророки и святые. — Я принимаю присягу, мой рыцарь, и клянусь быть для тебя хорошим королем. Клянусь защищать интересы страны словом, делом и мечом, и позор мне, если я нарушу Клятву. Да будет моим свидетелем Создатель, его пророки и святые. Поднимись, Ланселот, первый рыцарь, — произносит Артурия, всей душой ощущая важность момента. Он принял её выбор, пусть даже внутри не был согласен. Пусть они больше никогда не смогут проводить беззаботные вечера на берегу озера, безмолвно наслаждаясь обществом друг друга. И это молчаливое понимание было для наследницы Вестфилда намного ценнее, чем лживые признания в чувствах. Он поднимается на ноги, и Артурия встает следом за ним. Ступни, будто в ворсе ковра, тонут в густой траве, мягко пружинящей под ногами. Первый, кто принёс присягу — притом, что она ещё не является королём. Её первый рыцарь. Мысль о Ланселоте увлекла за собой нить воспоминаний — о похоронах отца, о войне и падении Камелота. Как там старый друг? Она ведь точно видела его в ночь отречения, с ее, Артурии, невестой — но не заговорила, понимая, что леди следует вывести из захваченного замка. Мирным людям не место на войне, особенно нежным дамам, не умеющим владеть мечом. Да, Артурия сама была женщиной, но она-то сражалась лучше многих мужчин. Она была рыцарем, а Гвиневра — обычной хрупкой леди, не умеющей даже меч держать, и ни для кого не секрет, что способны сделать с прекрасной дамой опьянённые победой завоеватели. Сглотнув непрошеный тугой комок, Король рыцарей вышла на берег, ежась от холода. Следовало вернуться в лагерь прежде, чем кто-то заметит ее отсутствие — маловероятно, за ней не так уж пристально и следили, но поостеречься было не лишним. Она и так задержалась дольше, чем планировала: по внутренним ощущениям, купалась она почти час. Выйдя на берег, Артурия не сразу нашла одежду — из-за течения король рыцарей оказалась шагов на двадцать ниже по течению. Луна освещала дорогу с удивительной ясностью, позволяя просматривать пространство почти как днём. Серебряный в ночном свете холм и вовсе был виден как на ладони. Поэтому она, ещё одеваясь, заметила неясные тени на склоне. Истфилдские солдаты — а больше некому — громко переговаривались, направляясь к реке. Они пока не замечали опального короля, но в случае чего, прятаться было негде, и Артурия, заставив себя сохранять невозмутимость, направилась вверх по берегу, собираясь обогнуть припозднившихся солдат, но особенно на это не рассчитывая. Не повезло: они все-так ее заметили и направились к ней. Артурии пришлось остановиться и подождать, внутренне напрягшись. — Это же бывший король Вестфилда, — протянул один из них, дыша в лицо перегаром. Пьяны. И куда только смотрит Гильгамеш с его дисциплиной? — Пытаетесь сбежать, ваше величество? — Возвращаюсь в лагерь, — спокойно ответила Артурия, благодаря судьбу за то, что они не нагрянули раньше — хотя бы успела одеться и спрятать в ножны небольшой кинжал, больше смахивающий на обеденный нож. Казалось бы нейтральный ответ вызывал ряд смешков. — Пленникам разрешено отлучаться из лагеря? Мужчина держал руку на поясе, готовясь в любой момент атаковать. Успей Артурия ударить первая, хоть бы и кинжалом, и у нее получилось бы уйти в лагерь, даже и при раскладе шестеро на одного — драться на равных, как она привыкла, было безумием. Но с едва зажившей раной, ослабленной после длительного пребывания в постели, ничего не оставалось, как надеяться на мирный исход, а потому, не спеша браться за собственное оружие, она скользнула оценивающим взглядом по солдатам. Один заводила — тот, который говорил, один приближенный — тот, грузный, который держится ближе к всех к лидеру. Остальные — лояльные, как сказал бы учитель фехтования, тайком от короля обучавший не только честной турнирной технике, но и основам военного мастерства, и умению выбраться невредимой из схватки с разбойниками, даже при неравных возможностях. Покажи силу, дай достойный отпор, и они не станут лезть в драку, если, конечно, не будут уверены в мгновенной победе. А солдаты есть солдаты, травля травлей, а от прямого противостояния их удерживает прямой приказ Гильгамеша. Если, конечно, это не наемники. Неожиданное озарение заставило оцепенеть и повнимательнее вглядеться в своих спутников — только наемники могли решиться пить под носом у своего императора. И это очень плохо. — Погоди, Айхан, — заговорил приятель главаря. — Не гони лошадей, может быть, его величество просто… потерялся. — Его величество? Да ты посмотри на него — девка самая натуральная! — заржал кто-то, видимо, выпивший поболее остальных. Артурия вздрогнула, с трудом сохранив на лице бесстрастное выражение. В душе что-то замерло на миг: только бы не догадались, Создатель… Поверженного короля в худшем случае просто поколотят, в самом худшем — изуродуют лицо, а вот над женщиной могут и надругаться. Нож, притороченный к ремню на запястье, она бы выхватила одним движением, но с ножом против меча идти совсем не хотелось — малой кровью в такой битве не отделаться. — Кстати говоря, о девках. Я слышал от старика Эхрэ, что король Вестфилда — женщина, — задумчиво проговорил лидер, толстыми пальцами подцепив подбородок Артурии. Та тряхнула головой, уходя от прикосновения, и отступила на шаг, краем глаза заметив, как ей заступили дорогу назад. Хотели по-плохому, значит. — Вот сейчас и узнаем, — загоготал кто-то. Воинская интуиция позволила среагировать и прежде, чем ее схватили за плечо, податься вперед, в сторону заводилы. Пальцы инстинктивно метнулись к кинжалу в рукаве, однако Артурия усилием воли заставила себя оставить оружие в покое. Вместо этого развернулась к лидеру и ледяным голосом поинтересовалась: — И чего вы этим добьетесь? — Просто проверим, есть ли у императорского сокровища сиськи, — хмыкнул приятель главаря, делая шаг вперед. На этот раз ее попытался схватить кто-то из «лояльных», и Артурия, развернувшись на пятках, перехватила руку и заломила за спину. Раздался неприятный хруст — из-за разницы в комплекции она приложила слишком много силы, боясь, что захват не произведет должного эффекта. Нападавший взвыл, повергнув остальных в оцепенение. Они брызнули в стороны, замерев на расстоянии пары шагов — точно шакалы, встретившие раненого хищника и ожидающие в стороне, когда у него не останется сил. Воспользовавшись заминкой, Король рыцарей брезгливо отшвырнула наемника от себя и выхватила кинжал. Пока она держала оружие в расслабленной руке — судя по глазам, мужчины отпора не ожидали, глядя теперь на нее настороженно и зло. Раненый косил на нее недобрым взглядом, баюкая поврежденную руку. — Сука, — прошипел он и — рывком выхватил меч, нанося стремительный, полный ярости удар, наверняка рассекший бы череп противницы надвое, если бы она не успела отскочить. Меч ушел вниз, нападавший замешкался, снова возвращаясь в стойку, но и Королю рыцарей не повезло: пятясь назад, она налетела на кого-то, а потом ощутила, как ее схватили за плечи. Чужие руки скользнули ниже, накрывая грудь, заставив задохнуться от ярости — и, развернувшись, наотмашь хлестнуть кинжалом. Куда достала. — Парни, да баба э… — веселый голос наемника сменился удивленным вздохом. Артурия с каким-то отрешенным удивлением смотрела на высокого, дюжего мужчину, судорожно держащегося за живот. А потом на землю что-то упало — черное, похожее на змею. Потом еще и еще… Раненый тоже посмотрел на это «что-то», на зияющую косую полость в собственном животе, через которую на землю сыпались его же внутренности, а потом, побледнев, рухнул навзничь — то ли от потери крови, уже насквозь пропитавшей ткань, то ли из-за нервного потрясения. Несколько мгновений, бесконечно долгих, окружающих удерживал ступор, вызванный неожиданностью произошедшего. Кто-то грязно выругался, не в силах отвести взгляд от распростертого на земле, еще судорожно дергающегося тела. — Кто-то еще желает проверить? — холодно поинтересовалась Артурия, ясно осознавая, что сказать что-то необходимо уже сейчас, пока остальные не опомнились. Ее мутило: от металлического запаха крови, пропитавшего воздух, ночь и все вокруг, от неожиданного убийства, которого она совсем не хотела, и от всей этой ситуации в целом. Кто-то процедил сквозь зубы что-то непристойное, однако Король рыцарей смотрела только на Айхана — в глаза и только в глаза, спокойно и решительно. Не угрожая, но предупреждая, благо, убийство сейчас сыграло ей на руку и ее наконец-то восприняли не как игрушку Гильгамеша и не как изнеженного короля, а как воина. Противника. А противников либо убивают, либо объявляют перемирие, если не уверены в своих силах. Разумеется, Айхан предпочел бы первое, впятером они были вполне способны на это, да и месть для наемников — одно из немногочисленных святых понятий. Но Гильгамеш казнит всех, медленно и мучительно, наверняка бросив трупы воронам… если узнает, а в том, что узнает, сомнений не было: поджаривание пяток над костром отлично развязывает языки. Выбор был очевиден, и Артурия прекрасно знала, что победила — вот только совсем не чувствовала радости от этой победы. — Дэриш, проводи его величество до лагеря, — коротко приказал Айхан. — Мы с ребятами похороним Трэма. — Да чтоб тебя… — выругался тот. — Какого черта? И ты это так оставишь? — Благодарю, я в состоянии дойти самостоятельно, — отчеканила Артурия. Возражать в этот раз никто не решился, равно как и преследовать ее. В лагере ее отлучки никто не заметил — Артурия вытерла лезвие пучком травы, прошлась до собственной лошади, спрятала полотенце в тюк, а после все так же незаметно вернулась. Несмотря на то, что морально она оказалась совершенно выжата, сомкнуть глаз за ночь так и не получилось, и наутро Король рыцарей была мрачна и задумчива — даже не реагировала на привычные подколки Гильгамеша. Она ждала от наемников ответного жеста, попыток похищения, однако остаток дороги прошел на редкость спокойно и мирно, хотя Артурия то и дело ловила на себе странные взгляды и замечала шепотки за спиной. Кажется, слух об инциденте все же распространился — однако никто не стремился с ней заговорить, да и пакостить исподтишка тоже.

***

Урук возник столь неожиданно, что впору было принять за мираж — пестрый, жаркий, шумный, людный и тем смутно ассоциирующийся с поднебесным городом из Святого Писания. Стелющийся к земле, как пустынный кустарник — на окраине, под самыми стенами высотой в добрый десяток человеческих ростов, сложно было найти здания выше двух этажей — ярко расписанный замысловатыми узорами, но все равно создающий неприятное впечатление господством бежево-серых оттенков известняка, он выглядел блекло и бедно. Крохотные черные окна, неостекленные, узкие, больше похожие на проемы бойниц, фасады, лишенные каких бы то ни было украшений кроме выцветших от солнца орнаментов, все похожие друг на друга, будто близнецы, отличающиеся только вывесками лавок и ремесленных мастерских. Смотрелись они не то чтобы отталкивающе — скорее, чуждо. Здесь даже растения были другими: персиковые и финиковые деревья чередовались с непривычными глазу северянина разлапистыми пальмами — Артурия знала о них из курса географии, однако не удержалась и украдкой погладила кору, будто желая убедиться, не сон ли это. Уколовшие ладонь наросты сном не были, и Король рыцарей подхлестнула коня, надеясь, что никто не заметил ее детского жеста. Тем удивительнее был контраст этих невысоких домишек, связанных между собой паутиной натянутых от крыши к крыше веревок с оплетавшими их лозами дикого винограда, с огромным зданием дворца, видневшимся в отдалении — похожего на весь остальной город диковинностью востока: усеченные пирамиды светлого кирпича, увенчанные расписной короной из зубцов, ажурная арка главного въезда, нанизанная на единый луч с аркой въездных ворот, но в то же время отличающийся от собственно Урука так, как отличается полубог, гуляющий среди простых смертных — но вместе с тем отличавшимся, как дикий лебедь среди мирно дрейфующих в пруду невзрачных уточек. Величие — вот чем веяло от дворца, величие, массивность и чужеродность. Красивый и экзотический, но совершенно непохожий на вестфилдские дворцы, и оттого вызывающий отторжение. Впрочем, молчаливое созерцание, которым Артурия с упорством себя занимала, было предпочтительнее, чем разглядывание толпы горожан, выстроившихся по обе стороны улицы за кордоном из стражи. Они, не принимавшие участия в войне, сейчас будто бы спешили наверстать упущенное, прикоснуться к отголоску победы, ликовали, грозя хлынуть на дорогу бесконечным живым потоком, если бы не щит из воинов — их навскидку было не менее трех сотен. Чудовищно мало перед ликом многотысячной толпы, но на их стороне оказалась сила и благоговение истфилдцев перед победителями. Король рыцарей мельком взглянула на императора: Гильгамеш ехал впереди, самодовольно улыбаясь, однако не делая попыток помахать, в отличие от своих сопровождающих. Под ноги его коня летели цветы, платки, мелкие украшения, теряясь под конскими копытами. Артурия поймала себя на том, что старается держаться по центру дороги, не приближаясь ни к одной из обочин — хотя люди не могли знать, кто она такая, никаких опознавательных знаков у нее не было: простой дорожный костюм из немаркой бурой кожи, лишь немногим отличающийся от облачения наемников. И все же ей было почти физически больно при взгляде на восторженных, ликующих людей, которые приветствовали тех, кто вторгся на ее земли. Мало того — победил, уничтожив три четверти ее войска, разграбив и захватив ее столицу. Король рыцарей усилием воли заставила себя не смотреть на толпу, встречающую победителей, и вновь перевела взгляд на город. Благо, высящееся перед ними громадное сооружение, похожее на ступенчатую пирамиду, водруженную на высокий постамент, привлекало ее внимание диссонансом с окружающей местностью. Монолитная ступенчатая конструкция, похожая на исполинскую лестницу для древнего великана, выглядела совершенно архаично, будто бы сошла со страниц учебника древней истории, воздвиглась в настоящем из домилесских времен. Дворец, несмотря на чуждость глазу Короля рыцарей, по сравнению с этой «лестницей» выглядел достаточно современно. Процессия неспешно ехала, приближаясь к подножию постамента — Артурия припомнила, что такая конструкция называлась зиккуратом, действительно была распространена в домилесскую эпоху и использовалась для служения богам, но того, что такой старый храм может стоять в Уруке до сих пор, она не ожидала. Вернул в реальность голос Гильгамеша, разнесшийся над площадью. Казалось бы, такую толпу перекричать невозможно — но стоило императору заговорить, как люди затихли, глядя на него во все глаза. — Жители Урука! Ликуйте, ибо ваш царь пришел с победой! Золотая империя теперь простирается от самых западных морей до восточных нагорий, и в этот час я дозволяю вам прикоснуться к этому величию! Восславьте же вашего императора и господина! — повинуясь его словам, толпа издала нестройный ряд восторженных воплей. Некоторые женщины плакали, кто-то выкрикивал благословения, тут же тонувшие в гомоне. Гильгамеш благосклонно взирал на толпу сверху вниз, и на губах его играла усмешка. Люди бесновались, получив на это добро, тянули руки, желая прикоснуться к повелителю как… к божеству. «Да он и есть для них божество, — внезапно подумала Артурия, с неприятным чувством наблюдая за этим зрелищем, — Божество, которое не может проиграть. Они его любят, несмотря на жестокость и процветающее рабство. Любят…» На душе было гадко. Всю жизнь Король рыцарей думала, что знает желания людей — справедливость и честность того, кто ими правит, возможность просить помощи и знать, что помогут. Она всегда старалась слушать подданных во время приемных часов, задерживаясь нередко и после захода солнца, судила справедливо, непременно изучая все протоколы, даже если на первый взгляд все казалось ясным, пускала слухи о новых законах и слушала донесения шпионов о реакции народа, тем самым определяя для себя верный курс… Узнав о произволе аристократов и получив убедительные доказательства их вины, она карала без жалости, не обращая внимания ни на титул, ни на заслуги предков. И как Гильгамеш, за один неверный взгляд в свою сторону карающий публичным бичеванием, мог заслужить такую любовь народа? Конечно, ощущение победы раззадоривает толпу и заставляет поверить в собственное могущество — будто бы эти ремесленники и торговцы самолично участвовали в сражениях, рискуя жизнью — однако даже Артурию в ее собственной столице встречали прохладнее. Так где же она ошиблась? Больше не желая удостаивать беснующуюся толпу вниманием, Гильгамеш подхлестнул коня, направляясь в сторону своего дворца. Артурия невольно сделала то же самое, почти его догнав, однако быстро себя одернула и пристроилась на два конских крупа позади. Гомон толпы стоял в ушах, окружая плотным коконом, и когда за ними захлопнулись высокие кованые ворота, Король рыцарей вздохнула с облегчением. Спешившись, Гильгамеш бросил поводья конюху, тут же павшему ниц, и, что-то коротко бросив одному из своих людей, направился к входу во дворец по ступеням. Оглянувшись, Артурия поняла, что войском сопровождающих называть уже не поворачивался язык: большая часть людей успела отстать и осталась за дворцовыми воротами, и теперь правителя сопровождало не более тридцати человек. Тем лучше — все-таки среди истфилдских воинов она чувствовала себя напряженно, особенно после происшествия с наемниками. — Они вернутся в лагерь в паре часов пути. Проехать через город, вернувшись с победой, требует традиция, древняя, как и сам Урук. Дети, старики и женщины могут увидеть среди выживших своих отцов, сыновей и мужей, — раздался негромкий голос по левую руку от нее. Но прежде, чем Артурия успела что-то ответить, Энкиду ловко, по-кошачьи соскочил с коня и поспешил вслед за другом. — Вам помочь, сэр Артур? — поинтересовался мужчина в длиннополом узорчатом одеянии, оголявшем половину торса. Воины так точно не одевались, переняв у варваров запада удобные в верховой езде штаны и сапоги, и Артурия предположила, что перед ней либо дворцовый распорядитель, либо слуга. Учитывая, что он не пал на колени перед императором, в отличие от конюхов, а ограничился низким поклоном, вероятнее всего первое. «Сэр Артур». Артурия невесело усмехнулась обращению, хотя незнакомец сказал это без тени издевки. Рыцарь, оказавшийся в чужом краю, но больше не король. — Нет, благодарю вас, — она подарила собеседнику вымученную улыбку. — Я в состоянии слезть самостоятельно. — Его величество отдал распоряжение насчет ваших покоев. Я провожу вас. Артурия, не видя причин спорить, отдала коня на попечение конюха, направилась за своим провожатым. Она, конечно, устала, но эта усталость была привычной, на такую можно было не обращать внимания и дальше заниматься государственными делами. Но сейчас, впервые за столько времени, дел у нее не было, кроме как разбирать свои небогатые пожитки да изучать дворец. При мысли о будущем накатила глухая тоска: здесь всё было чуждым. Чуждая роскошь раскрашенных толстых колонн с растянувшимися между ними полукруглыми арками, окон, занавешенных даже на вид тонкой дорогой тканью, мозаичных полов под ногами, натертых до блеска, барельефов с восточными сюжетами, провозглашающими избранность своих героев, похожих друг на друга, будто бесчисленное множество близнецов с завитыми длинными бородами — сидящие на троне боги, дарующие огонь, боги, учившие людей обжигать горшки, боги, благословляющие бородатого мужчину и диковинного двуногого зверя, человек и зверь, побеждающие огромного быка, а также одна-единственная женская фигура — крылатая дева, проходящая через каменные врата, сквозь каменное пламя, куда-то вниз, по ступеням. И, конечно, смуглые, темноволосые и темноглазые люди с явной примесью более южных кровей — маравийских и нильских, возможно, даже более южных, где люди совсем черны кожей и рядятся в пальмовые листья да ожерелья из черепов. Артурия ощущала на себе их взгляды, и шла, расправив плечи до хруста и гордо вскинув голову, тем самым привлекая внимание еще сильнее, чем своим чуждым внешним обликом. Когда они проходили через внутренний двор, взгляду Короля рыцарей предстал роскошный бассейн голубого мрамора, по углам которого били небольшие фонтанчики, осыпая веером прохладных брызг, и над двориком зависла искрящаяся радуга. Без сомнения, в жарких краях бассейны и фонтаны были необходимостью, но вода здесь имела и особую ценность, даже несмотря на то, что Урук находился на берегу полноводной реки, и наверняка устройство такого оазиса было немыслимой роскошью — по крайней мере, на взгляд привыкшего к аскезе Короля Рыцарей. Крохотный сад из раскидистых пальм и персиковых деревьев скрывал это великолепие от людских глаз, давая спасительную тень. — Здесь начинается женская половина, — произнес спутник Артурии на общемилесском, бросив на нее косой взгляд. — У нас женщины прячутся от глаз мужчин, а мужчины не тревожат женщин, которые коротают время в общих гостиных или библиотеках в своем собственном крыле. Исключение составляют наложницы, рабыни и танцовщицы, в чьи обязанности входит услаждать взор императора. Знатные дамы могут посещать общее крыло в часы важных событий и приемов, либо в сопровождении слуг передвигаться по дому или по городу. — Занимательно. Получается, что наибольшей свободой у вас обладают наложницы и рабыни? — рассеянно произнесла Артурия, скорее размышляя, чем спрашивая. Вышло не очень учтиво, почти вызывающе, и взгляд собеседника полыхнул недовольством. Но высказать его открыто мужчина, конечно, не посмел. — Они не имеют никаких прав, в том числе и принимать решения или распоряжаться деньгами. Если император возжелает кого-то, они не смеют ему отказать, да и не стремятся… — помедлив, проводник бросил быстрый взгляд в ее сторону, и не без затаенного предвкушения добавил: — Простите, миледи… то есть сэр, я не хочу вас смущать подобными разговорами. Давайте не будем об этом. — Вряд ли вам удастся смутить меня: я рыцарь, а не трепетная дева. Однако подобные темы не для благородных господ, хотя бы недолго посещавших уроки этикета, — невозмутимо ответила Артурия. Неужели он и впрямь ждал от нее смущения? Это будет забавно. — Прошу прощения еще раз, — склонил голову сопровождающий. Покои, отведенные Королю рыцарей, располагались на втором этаже женского крыла — светлых, застеленных коврами помещений, украшенных бессчетным количеством скульптур и настенных росписей, навевавших воспоминания об антарианских соборах, чьи своды в последнее время украшались видными художниками. Правда, вместо ликов святых и сюжетов Священного писания, в Истфилде, похоже, предпочитали легенды и эпизоды из истории, разве что, в отличие от основного крыла, от которого женскую половину отделял оставшийся позади перистильный дворик, здесь изображали не воинов, а женщин — купающихся, вышивающих, любующихся садом. Подняв голову, Артурия столкнулась взглядом с жутковатым взглядом выписанной на потолке девы — той же самой, что и в центральном блоке- обнимающей соколиными крыльями небольшой холл, в центре которого бил фонтанчик. Здесь вообще оказалось куда больше элементов декора, чем в другой половине дворца, вроде тонкогорлых ажурных вазочек или прекрасных статуй из мрамора — судя по чувственности и изящности закутанных в складки фигур, работы милесских мастеров. В нишах стояли мягкие диванчики или сплошь расписанные кадки со свежими цветами, придавая крылу уютный вид, но после скромности интерьеров замка Камелот создавая впечатление пустой роскоши. Изредка встречались женщины в цветных легких тканях, почти прозрачных, однако надетых в несколько слоев, так, что не позволяли разглядеть даже очертания фигуры. Обитательницы дворца смотрели на Артурию с любопытством, хотя во взглядах некоторых явно читался вызов, который Король Рыцарей игнорировала. Встречались и более невзрачно одетые женщины — должно быть, служанки, но те вели себя совершенно иначе: передвигались, не поднимая головы, а завидев кого-то на дороге, кланялись до пояса. По сравнению с ними слуги-мужчины, что прислуживали на общей территории, держались куда смелее. — Ваши покои, — с поклоном провозгласил сопровождающий, открывая дверь напротив какого-то пестрого великолепия — выложенного мозаикой холла с бьющим по центру фонтаном. Покои оказались абсолютно под стать остальному дворцу: точно такие же пестрые и роскошные, хотя обставленные совсем не на истфилдский манер, и если мозаика и стеновые росписи, похожие на те, что были в коридоре, ещё имели отношение к восточному стилю, то вся мебель — тяжёлая, резная, выглядела непривычно дорогой, но, несомненно, западной. Мягкая обивка кресел, львиные головы на подлокотниках, и всюду, всюду — ковры, бархат и тяжёлое красное дерево. Такие интерьеры любили в Тоскании или Фиори, но совершенно не признавали в Вестфилде, и Артурия еще более остро ощутила тоску по дому. Чтобы скрасить это чувство, она позволила себе подойти к окну — отсюда был как на ладони виден дворцовый сад, очевидно, огибавший женское крыло по дуге. Ближе к дворцовой стене кривые, вымощенные необработанным камнем дорожки петлями обвивались вокруг искусно подобранных по высоте и цвету островков деревьев и кустарников; вдалеке же сад переходил в сплошные заросли, будто бы его вовсе и не касалась рука садовника. — Сэр Артур, позвольте представить вам арэ Вейше, смотрителя женской половины, — раздался сзади голос сопровождающего, все так же продолжавшего стоять у самых дверей, позволяя гостье осмотреться. Арэ Вейше оказался высоким мужчиной в богатых черных одеждах, мощно сложенным и широкоплечим, однако обладавшим удивительно мягкими для такого сложения чертами лица. Белесые голубые глаза цепко оглядели Артурию, а потом неизвестный слегка поклонился, так, как мог бы кланяться в Истфилде человек высокопоставленный. — Очень рад, миледи. Не угодно ли вам ванну или ужин? — протянул он удивительно мягким голосом, еще больше усугубив диссонанс в облике этого человека. «Евнух», — вдруг осенило Артурию. Действительно, кто еще мог заведовать женской половиной? Она слышала, что на востоке оскопляют мальчиков-рабов, дабы воспитать их как надсмотрщиков для гаремов влиятельных лиц. Несмотря на всю жуть данного действа, должность являлась очень почетной, а для раба и вовсе была едва ли не пределом мечтаний: жизнь в сытости и тепле, без побоев и наказаний без причины, а главное — власть. Такие рабы были преданны своим хозяевам до последней капли крови — по той простой причине, что в случае неповиновения им было, что терять, а главное, они хорошо представляли, что их ждет на самом дне, откуда они не так давно вышли. — Благодарю, — кивнула Король рыцарей. — От ванны я бы не отказалась.

***

Дел накопилась целая гора, нагоняя тоску одним фактом своего существования и неизбежностью. Энкиду едва успевал решать неотложные вопросы, контактировать с десятками и десятками людей, вечерами валясь с ног и засыпая без сновидений. Даже в походе он так не утомлялся: там было время подумать и перемолвиться словечком с Гилом, сидя у реки в отдалении от остального лагеря, а сейчас он с трудом находил время наскоро перекусить, не говоря уже о праздных разговорах. Чем был занят император, он слышал лишь краем уха — ко двору стали прибывать гости, и от правителя требовалось уделить им хотя бы минимальное внимание, отдать приказ о размещении, распорядиться насчет приготовлений к праздненствам по случаю победы… А ведь он еще разбирал и донесения разведки, письма от глав государств и прочее, что нельзя доверить в третьи руки — наверняка тоже был вымотан до предела, раз даже ни разу за несколько дней не заглянул. — Иду я, Хис, — устало проговорил Энкиду, прерывая размышления и поднимаясь из кресла, слишком мягкого и уютного, чтобы уставшего человека не разнежило от тепла и удобства. Пришлось компенсировать привычной приветливой улыбкой и скорым обещанием спуститься. — Устали, милорд? — вежливо осведомился министр. — Немного, — слегка покривил душой Энкиду. Конечно, гостю плевать на его состояние со стен Урука, однако этикет настойчиво рекомендовал не посвящать людей в глубину твоих страданий. Ныть Энкиду и сам не любил, и все же как он отвык от вездесущего этикета! В военном походе не приходилось столь строго ему следовать, и тем более не было тех, кто только и ждёт малейшего неверного шага первого советника, выскочки из бывших рабов, хотя в лицо они все кивают и улыбаются, осыпая лестными речами. Этот хотя бы не льстит, спасибо и на том. А неприязнь Энкиду переживет. Остаток вечера прошел в суете. Политический аппарат императора предполагал самостоятельное функционирование в течение как минимум тех месяцев — он и функционировал, однако проверка указов и данных, накопившихся за эти месяцы, как оказалось, выматывала не меньше, чем разработка с нуля. Отсидеться в кабинете не удалось, и если сначала Энкиду посылал секретаря по министерствам и казначействам, то в конце вечера оказалось, что сбегать самому проще, чем дожидаться возвращения помощников из одного ведомства, чтобы послать в другое. Да и самолично нанести визит распорядителям казны и спросить о крупном несоответствии в предоставленных на подпись данных и фактических отчётах, которые принес соглядатай от казначейства, было куда эффективнее. К счастью, в пыточную отправлять не пришлось никого — Энкиду все же не любил жестокости, однако созерцание лихорадочно суетящихся людей, которым в отсутствие императора и его советника вообще-то полагалось держать государство в идеальном порядке, изрядно подпортило настроение. — Милорд, я по поводу строительства храма… — Позже! — оборвал Энкиду, сам от себя того не ожидая, и поспешил смягчить пилюлю: — Подождите у моего секретаря, будьте любезны. Я подойду через пару часов. Зодчий кивнул и, явно недовольный собственной неудачей в претензиях на высокое внимание, направился на четвертый этаж. — Позже, всё позже, — отмахнулся юноша, краем глаза заметив человеческую фигуру, направляющуюся в его сторону. — Энк вырабатывает жесткий тон, — удовлетворенно протянули из тени. — Правда, учиться тебе еще и учиться, если хочешь, чтобы эти шавки начинали бегать галопом по одному мановению твоей руки. — Энк переживает, как у него хватит времени на все дела, — вздохнул тот, останавливаясь, чтобы подождать друга. — Иногда мне кажется, что без нас жизнь тут откатилась назад, как волна, и теперь норовит накрыть с головой. При ближайшем рассмотрении Гильгамеш оказался облачен в парадное одеяние, предназначенное для приемов: золото и багрянец, баснословно дорогой шелк, который ввозили из Лао — стоивший едва ли не столько же, сколько и все гильгамешевы украшения, включая золотую корону. Только залегшие под глазами императора тени говорили об усталости. Энкиду даже немного ему позавидовал: у него было время привести себя в порядок. Друг явно думал о том же. — Тебе бы приодеться, что ли, — остановившись, он окинул своего советника оценивающим взглядом. — Как-никак намечается торжественный прием, а победоносный император и его приближенные должны блистать. Особенно это касается первого советника. — Да бездна с этим приемом, — поморщился Энкиду. — Я настолько измотан, что, кажется, усну, стоит только принять сидячее положение. А между тем меня ждет гора отчетов и долгое расследование, почему не сходятся накладные на зерно. Да еще и зодчий этот… — Догадываюсь, если даже тебя они умудрились вывести из себя. Больше Гильгамеш ничего не сказал до самого кабинета. Однако, стоило им распахнуть дверь в приемную, на грозное «вон!» императора из комнаты выскочили все, включая секретаря. — Жестоко, — укорил Энкиду, устраиваясь в кресле и смежив веки. Гильгамеш тем временем деловито прошел к потайному шкафу в стене и достал оттуда бутыль каталонского белого, привезенного из Вестфилда. На глазок плеснул в бокалы — себе, другу — и осушил сразу половину своего. Юноша взял свой бокал, не открывая глаз, и едва не разлил напиток. В сон клонило нещадно. — Но спасибо. Дела, конечно, от этого никуда не денутся, и все же спасибо. — Участвовать в приеме — твой непосредственный дипломатический долг, — сурово заметил лугаль, однако по голосу Энкиду прекрасно слышал, что другу весело, — И если у дипломата будет помятое лицо, вряд ли удастся сохранить авторитет Золотой империи на международной арене. — После победы в войне соседи будут обходить наши границы на цыпочках, даже если я лицом по этим свиткам проедусь, — проворчал юноша, разлепляя веки и подтягивая к себе целую груду отчетов. Сердце требовало послушаться Гильгамеша, однако годами взращиваемое чувство долга не позволило поддаться слабости. — Дай хотя бы накладные подпишу. А ты сам сходил бы проверил свою невесту, не обижают ли ее девочки? — Такую обидишь, — хмыкнул Гильгамеш. — Я ей прислал роскошное платье к сегодняшнему приему, пусть будет благодарна. — Сомневаюсь, что она желает видеть как платье, так и тебя, — себе под нос пробормотал Энкиду, но Гильгамеш услышал. — Женщины любят тряпки и украшения, — снисходительно пояснил он. — Пусть даже их называют какими-нибудь королями рыцарей, сущность у них одна… добрый день, мэтр Идрис. Энкиду мгновенно поднялся и склонился в поклоне. Гильгамеш даже не соизволил встать, только мазнул по отцу взглядом, да кивком головы предложил присесть. — Вам того же, юноши, — насмешливо ответил Идрис. — Рад видеть вас в добром здравии. — Мы тоже рады, что государство без нас не развалилось по швам, — в тон ему проговорил Гильгамеш. — Хотя, глядя на заваленного работой Энка, я уже начинаю в этом сомневаться. И что же наместники делали без нас? — Понятия не имею, я был занят, — серьезно парировал бывший король. — Две попытки бунта, пришлось в спешном порядке высылать на территорию каганата восемь отрядов — а у нас их и без того немного, спешу напомнить — и лично курировать подавление. Хуже всего оказалось то, что слухи о беспорядках дошли до послов Лао и лично до принца Минь Хуня. И мне… скажем так, прозрачно намекнули, что страны, уверенные в своем могуществе, собирают по дворе заложников из бывших правящих семей. И мы, без сомнения, входим в число таких государств, и удержание в своем составе столь крупного региона, как Вестфилд, тому показатель. Точнее, будет показателем нашей состоятельности на экономической и политической арене в случае успешного его удержания. Иными словами… Идрис развел руками, и Энкиду, ощущая, как настроение окончательно летит в бездну, закончил за него: — Иными словами, мы не можем допустить мятежа в Вестфилде. Это будет фатально для нас. — А ты не так бесполезен, как кажешься, — совсем по-гильгамешевски протянул Идрис, откидываясь на спинку своего кресла. Несмотря на то, что Энкиду фактически был едва ли не третьим лицом в государстве — а формально так и вовсе вторым — бывший король с подчеркнутым пренебрежением относился к нему, наглому выскочке. Будь он просто игрушкой королевского сына, которую тот со временем выкинул бы, как ожидал король, ему бы простили все… Энкиду сам так думал, думал и боялся, но принимал как должное и неизбежное, сам не заметив, как в один момент все изменилось. Да, ему всегда дозволялось намного большее, нежели даже приближенным к трону — кто бы рискнул, скажем, ударить Гильгамеша, и уж тем паче от души с ним подраться? Но годы шли, их дружба выдержала многое, очень многое, пока в один прекрасный момент они не побратались, принеся клятву перед великими богами. К неудовольствию придворных — и Идриса. Впрочем, юношу это уже давно не трогало. — Эти шавки много о себе возомнили, — процедил Гильгамеш. Энкиду украдкой на него взглянул: сжатые кулаки, сведенные на переносице светлые брови — да, друг был в ярости. Еще бы, ситуация была совсем неправильной: мало того, что Лао явно говорили с ними свысока, так еще и усомнились в силе его империи, давая понять, что следят за каждым шагом своих «друзей». — Не стравить ли их с маравийцами? Я слышал, принц Лао собирался ехать к шейху с визитом дружбы и поддержки — всего одно покушение на мальчишку на их территории, и внимание Лао переключится на Маравию. Пусть выражают свои опасения шейху сколько душе угодно. Указывать еще они нам будут… — Наступит осень — тогда и станут видны плоды. Предлагаю для начала провести прием и посмотреть, что будет, когда ты станешь награждать победоносных генералов. Думаю, демонстрация силы сыграет в нашу пользу. Худой мир лучше доброй войны, а возможные противники куда полезнее в союзниках, — мягко прервал его Энкиду. Идрис вновь насмешливо на него взглянул, однако взгляд юноши был прикован только к императору. Тот задумчиво поднял бокал, повертел его в пальцах и отставил в сторону, пребывая, очевидно, совсем в невеселых мыслях. Праздник, что должен был стать передышкой в непростой войне и стягом, объединившим вечно недовольное переменами дворянство, превращался в символ политического превосходства. — Генералов? Эти недоумки только путались под ногами, всё за них сделали мы с тобой, — рассеянно проговорил правитель. — Однако идея неплоха. Фонтан вина? Раздача золота? Песни самого придворного менестреля на площади? И, конечно, огромный храм во славу победоносного императора с благословением всех желающих без уплаты взноса жрецам — в первую неделю открытия, само собой. А также дары для сына императора Лао и прекрасные наложницы, танцующие перед высокими гостями. Император милостив к своим друзьям, и мы продемонстрируем им это, поманив самоуверенных ящериц пряником… временно. Кнут оставим напоследок. И будем готовиться к войне, уповая на мир — ведь так гласит мудрость веков? Миг — и Гильгамеш стоял у дверей, прямой, взвинченный, как пружина, полный кипучей энергии и с пылающим в глазах огнем торжества. В этом был весь он: почти мгновенный переход от ярости к ликованию, от усталого созерцания к неукротимой жажде деятельности. Энкиду, склонный к плавным переходам в настроении, восхищался этой его чертой, умением перестраиваться за долю секунды и перестраивать под свои желания весь мир. Казалось, даже апатия отступила, и он поднялся тоже, готовый действовать. Идрис остался сидеть, совершенно на них не глядя — усталый и смертельно серьезный. Счастливый — он мог отстраниться от большой политики. И даже проигнорировать прием… ну или хотя бы официальную его часть.

***

Артурия и сама не осознавала, насколько истосковалась по одиночеству — сначала в военном походе, потом в пути до Урука она была окружена людьми, своими ли, чужими, средь которых приходилось пребывать денно и нощно. С момента приезда прошло уже несколько дней, пролетевших как один миг, смазанный, будто за пеленой бесконечного вестфилдского дождя в осенний сезон. Она что-то делала, прошлась пару раз по женской половине, умудрившись перемолвиться словечком на маравийском с какой-то из маравийских аристократок, подаренных Гильгамешу в наложницы, нашла библиотеку и мельком пролистала том мировой истории милесского ученого Герамия, прочитанный не раз в годы обучения, а еще — отчаянно скучала. Безделье выматывало хуже самого загруженного дня в бытность королем, оставляя огромные промежутки свободного времени для мрачных мыслей, крутившихся роем рассерженных ос вокруг недавнего поражения. Перемалывая свои же ошибки, мучаясь бессилием, Король рыцарей всё больше вгоняла себя в уныние, умом понимая, что надо из этого состояния вырваться, но совершенно не имея желания что-либо делать. Силясь вернуть себе хотя бы желание жить, Артурия заставляла себя делать хоть что-то, превращая простые действия в ритуалы: проверить под подушкой короткий клинок, сделать растяжку, прогуляться шесть кругов вокруг сада, дойти до огромной ракиты на пригорке, прочесть страницу из какой-то книги, выхваченной наугад, принять ванну… Она спала практически по десять часов в сутки, хотя раньше ей хватало и шести, но отсутствие каких бы то ни было обязанностей, даже перепалок с Гильгамешем, раздражавших, но ставших привычными и вызывавших хотя бы тень эмоций, ее расхолаживало, затягивало, будто в трясину, когда пытаешься нащупать ногами дно, чтобы оттолкнуться и всплыть — но дна нет, а с каждым движением топь засасывает всё сильнее, сдавливает тело и тянет на глубину. Она сама не помнила, сколько дней назад приехала в Урук — два или двадцать? Или, может быть, прошел уже год? Просто в один прекрасный день раздался стук в дверь, а затем и встревоженный голос служанки: — Госпожа? Госпожа, с вами всё в порядке? Мы принесли ужин и платье… — Какое еще платье? — хмуро поинтересовалась Артурия, выбираясь из ванны, которую принимала. Сколько же времени она купалась? Должно быть, не меньше часа, раз вода уже успела остыть. — Так ведь через час состоится прием… Его величество император приказал принести вам наряд, подобающий вашему статусу. — Сейчас, выхожу. Когда Король рыцарей покинула ванную, служанок в комнате уже не было. В углу, рядом с тахтой, стоял накрытый на одного столик, уставленный всевозможными яствами, однако есть совершенно не хотелось. Она уже и не помнила, когда в последний раз нормально питалась, всю неделю мысль о еде вызывала дурноту, и только по привычке Артурия заставляла себя перехватить яблоко или виноград для поддержания физических сил. Нехотя взяв со стола кусок хлеба, Король рыцарей решила примерить лежащее на тахте платье, заранее готовясь к самому худшему. Однако реальность все же превзошла ее ожидания. — Пошла вон, — лениво бросил Гильгамеш, видимо, караулящей у дверей служанке, заходя в прихожую. Он уже явно успел подготовиться к приему, ибо даже обожающие роскошь истфилдские короли не носят столько золота разом, не говоря уже о чудовищно массивной короне. Заметив устремленный на него взгляд Артурии, он неспешно подошел к ней, насмешливо оглядев с головы до ног, а после, подцепив пальцами еще влажные локоны, скользяще провел по щеке, заправляя прядку за ухо. Артурия дернула головой, прерывая прикосновение, и ухмылка стала шире. — Ты всё так же строптива. Моя королева, только не нужно мне лгать, что ты в таком виде не для того, чтобы меня соблазнить. — Гильгамеш, в качестве кого ты привез меня в Урук? — без обиняков спросила Артурия. — В качестве своей невесты. Условия нашей сделки мне казались более чем ясными, — так же прямо ответил Гильгамеш. Правда, он не был бы собой, не добавь при этом с лукавым блеском в глазах: — Впрочем, соглашение между нашими отцами было попрано, и ты, проиграв войну, стала призом в моей сокровищнице, но цени — я добр и милосерден к тем, кто доверился моей воле, а потому дам тебе шанс стать моей королевой. Артурия поперхнулась возмущением. — Дашь шанс? — голос упал до слабого шёпота от подобной наглости. — Я не рабыня, Гильгамеш — я принцесса крови, я была королем и королем останусь, даже если брать во внимание наш договор. Чужого короля ты не станешь наряжать в прозрачную сорочку! — Это традиционное платье аристократок Урука, Артурия, и стоит оно гораздо больше, чем-то жуткое одеяние с кирасой поверх, в котором ты осмелилась вызвать меня на бой. Его подбирала лично Инанна-луа, — с лёгкой насмешкой парировал император. Да он просто развлекался, в этом не было никаких сомнений! — Но я понимаю, что мода Истфилда отличается от той, к которой ты привыкла, потому я вновь прощу тебя. — Гильгамеш, я не могу показаться в этом перед твоими людьми, — стараясь сохранять спокойствие, отчеканила Артурия. — Оно насквозь прозрачное! И ходить в нем абсолютно неудобно — нормального шага не сделать. Если мне придется сражаться… — Тебе не придется сражаться в этом дворце, — последовал уверенный, возмутительно уверенный ответ. — Здесь множество стражи, да и мы с Энкиду — сильнейшие из смертных. Забудь про оружие. Вдох и медленный выдох. Закатные лучи косо падают на подоконник, робко красят убранство в алый, находят отражение в багровых, что свежая кровь, глазах Гильгамеша. Артурия не отводит взгляда ни на миг, она знает, что права, равно как и знает, что Гильгамеш будет стоять на своем — исключительно в пику ей, ему нравится это словесное фехтование. Проще, наверное, попросить служанку принести дополнительную накидку, и чтобы не зарычать от бессилия, она решает зайти с другой стороны — как бы ни претило, попытаться убедить этого… сильнейшего, чтоб его. — Хорошо, сильнейший из смертных, — дипломатично согласилась Король рыцарей. —  Только вчера от твоих солдат меня спасло лишь оружие и умение правильно его применять. И если мне придется выйти в город, удобное облачение и хотя бы короткий клинок мне будут необходимы… — В город тебя буду выводить я либо охрана, — спокойно произнес Гильгамеш. — Передвижения женщин без сопровождения мужчины не одобряются — если они не рабыни с клеймом на щеке или не жрицы, коих может взять каждый, не взирая на их согласие или несогласие. Впрочем… — выдержав паузу, он усмехнулся. — Клинок тебе будет, причем хороший, не чета зуботычине, которой ты зарезала одного из тех самоуверенных ослов — кстати говоря, надо будет приказать снять их с дыбы и повесить на крюках у ворот дворца. Больше они тебя не побеспокоят, но ты, так и быть, можешь заниматься с мечом, как раньше. Меня это забавляет. — Да, арэ Вейше не солгал, у вас храмовые блудницы пользуются большей свободой, чем «свободные» женщины. Что же, иного и не ожидалось. Спасибо и на том, — с горечью бросила Артурия, даже не пытаясь сочувствовать наемникам — в них идет тот ещё сброд, это знает каждый. Больше не обращая внимания на Гильгамеша, она подошла к сундуку, намереваясь отыскать там что-нибудь менее откровенное — хотя бы непрозрачное покрывало, которые были в ходу у простого народа, не способного себе позволить непрактичные креп и гипюр. — Неугомонная женщина, — раздалось совсем рядом. На голову Артурии набросили тонкую накидку из шелка, а стоило от неожиданности выпрямиться, придерживая края руками, ещё даже не остыв от гнева, Гильгамеш резко развернул ее за плечи, так, что закружилась голова, и прежде, чем успела опомниться, привлек к груди за края накидки, а его губы накрыли ее собственные. Дыхание сбилось на мгновение, чтобы сдавленным стоном вырваться навстречу чужому вдоху. Разгоряченная перепалкой, Артурия ощутила, как разливается внизу живота тепло. К чувствам это не имело ни малейшего отношения — всего лишь продолжение ярких эмоций, последствия ярости, однако откуда было неискушенному в этой стороне жизни Королю рыцарей это знать? Изумленная собственными ощущениями, раздраженная тем, что тело отказалось повиноваться ей, она попыталась отпрянуть, но пальцы Гильгамеша в отместку рывком сорвали с головы только что надетое покрывало, чтобы зарыться в ещё влажные волосы и сжать их почти до боли, не давая увернуться ни от поцелуя, ни от лёгкого укуса, от которого тело сначала опалило огнем, а потом начало познабливать. Лишь когда Артурия с трудом могла дышать, он отстранился, чтобы заправить волосы за покрывало и снисходительно произнести: — Через неделю, в конце празднеств по случаю нашего возвращения состоится свадебная церемония. И тогда, моя королева, я возьму то, что мне принадлежит по праву. Как я и думал, твоя строптивость тает, стоит только проявить толику своей искусности в любви. Не переживай, время пролетит быстро, а пока пусть рабыни приведут тебя в порядок, — насмешливо добавил он, заставив вспыхнуть от гнева. — Пошел ты в бездну, — устало бросила Король рыцарей. — Моя реакция на поцелуй не изменит того факта, что я тебя до глубины души ненавижу, и как правителя, и как человека. — Я это знаю, Артурия, — холодная ладонь прижалась к разгоряченной щеке, дыхание опалило губы, вынуждая отклониться назад, чтобы соблюсти хоть какую-то иллюзию личного пространства. В его взгляде, за страстью и странным удовлетворением промелькнула ненависть — убийственная смесь эмоций, лишавшая силы хоть как-то возражать, — Тем упоительнее будет владеть твоим телом. Когда эришский кот, дикий и опасный, способный распороть тебе горло взмахом когтей, смотрит на тебя с яростью во взгляде, но вынужден мириться со своей неволей, повинуясь силе твоего духа и твердости твоей руки — это ли не высшее наслаждение? Он вышел, хлопнув дверью, оставив Артурию нервно поправлять покрывало. И раньше-то она не могла не удивляться его одержимости идеей этого брака, однако сейчас на один краткий миг ей почудилось, что Гильгамеш безумен — насколько может быть безумна одержимость человека человеком — и все сразу встало на свои места. Интуиция говорила, что нужно бежать, неважно как — подкупить слуг, поднять мятеж, убить охрану и выбраться из замка, однако чувство долга не позволило бы Королю рыцарей этого сделать. Даже не будучи больше королем, рыцарем она оставалась, а рыцарь, давший клятву, держал ее даже ценой жизни. Этическая ловушка, в которую она сама себя загнала. — Госпожа? — в комнату заглянула служанка, испуганная императором до панического состояния. Наверное, именно поэтому Артурия заставила себя успокоиться и мягко попросить: — Принеси верхнее платье, будь так любезна. Желательно что-нибудь вроде шелка. — А… Прическа? Макияж? — А это обязательно? — машинально переспросила Артурия, по расширившимся глазам служанки поняла, что сказала что-то не то, и поспешила исправиться: — Если только недолго. Что же, по крайней мере, за те полчаса, потраченные на наведение красоты по урукским меркам, она смогла вернуть душевное равновесие, дабы выйти на прием прежним холодным и собранным королем рыцарей.

***

Казалось бы — сколько было этих приемов? Едва ли не каждое лето в столицу Истфилда приезжали доверенные лица правителей союзных государств, и всякий раз все проходило одинаково — сначала были длинные-длинные приветствия с непременными получасовыми речами королей, в которых так любил блистать Идрис, и от которых так кривился его сын, поручая писать их — а в случае с мелкими царьками и произносить — Энкиду. Тех, кто выжил после приветствия, ждало угощение, к коему непременно шло вино из погребов самого императора: и честь, и отличный способ поманить пряником — недаром на стол ставили самое лучшее — и способ усыпить внимание перед самой главной частью — предъявлением противнику аргументов, дабы помочь принять верное решение. Как знать, вдруг довольный приемом гость пойдет на уступки? Разумеется, с искушёнными в роскоши послами — а иным вести переговоры не доверили бы — такое не действовало, но традиция была традицией, и экономить на приемах было неприличным. Правда, на взгляд Энкиду, во дворце, где собраны произведения искусства со всего света, где сияет золотом практически всё, начиная с каннелюр колонн и заканчивая троном императора, в дополнительной демонстрации роскоши не было смысла — но Гильгамеш стремился прослыть самым блистательным из королей, затмив даже легендарного Соломона, и в его правление дворец становился ещё более роскошным, настолько, что потрясал воображение. Ещё во времена юности Гильгамеша дипломаты других стран, зная о его склонности собирать вокруг себя уникальные вещи, подносили кронпринцу древние сокровища и работы легендарных мастеров, будь то давно утерянная статуя королевы моря, выполненная рукой милесского скульптора Ликипа, ожерелье самого Соломона или украшенный нефритом и золотой гравировкой арбалет могущества запада, который император так любил брать на охоту… Правда, на непреклонность Гильгамеша это не влияло никак: привыкший к этой роскоши с младенчества, он быстро ею пресытился, коллекционируя, но уже не впечатляясь. Неизвестно, на что надеялся маравийский визирь — неужели поразить Золотого императора остатками былого богатства разоренной Маравии? — Визирь аль-Бахрей, — Гильгамеш приветствовал его коротким кивком. — Счастлив знать, что сонм побед славной золотой империи ширится с каждым днём. Примите эти скромные дары, которые, смею надеяться, послужат укреплению величия императора, — практически без акцента произнес гость. Ему, племяннику самого шейха и другу маравийского наследника, допустимо было и не падать ниц: достаточно и легкого поклона, кроме того, не он ли воспитывался при дворе Истфилда, вернувшись на родину лишь десяток лет назад? Гильгамеш никогда не считал его ровней себе, потомку богов, так почему шейх послал именно его вести переговоры? А в том, что на переговорах беседовать придется именно с ним, Энкиду не сомневался: ради чего ещё потребовалось отрывать визиря от государственных дел? Все равно что он, Энкиду, имея уйму незавершённых обязанностей, вдруг покинет пост первого советника и уедет на полгода жить в другую страну. И это притом, что Маравия не имела достаточно отлаженного политического аппарата, чтобы функционировать без грамотного руководителя. А бывшим политическим заложникам такие важные посты вообще очень редко доверяют, если заложники, конечно, не обладают исключительным талантом. — Смотрю, семья шейха не удостоила империю вниманием, — выдержав паузу, достаточную для того, чтобы сопровождающие визиря преподнесли собственно дары, заметил Гильгамеш. — Сиятельный шейх приносит свои извинения, однако в данный момент кронпринц находится на островах, ведёт важные переговоры. — А другими сыновьями шейха боги не одарили. Соболезную. Ну что же, добро пожаловать, император рад приветствовать делегацию Маравии, давних наших союзников. Впору было подивиться немногословности сюзерена. Неужели и впрямь зол на то, что шейх послал визиря, а не прямого потомка? Такой жест вполне можно было расценить как неуважение, однако Энкиду сомневался, что дело только в этом. Придворных здесь присутствовало не так много — лишь высшая знать, причастная к государственному управлению. Остальные собравшиеся были либо дипломатами — чужими или своими — либо представителями других государств. Закрытое мероприятие, куда нельзя пронести ни оружие, ни яд, если ты не первый советник императора, конечно же. После трех (трех!) готовящихся покушений, о которых Энкиду узнал после возвращения домой, было бы глупостью не взять с собой хотя бы ножик — на самый крайний случай. Энкиду до холодных ладоней боялся, что беспечность и привычка поступать как хочется, совершенно не считаясь с мнением других людей, однажды стоит другу жизни, а потому даже на закрытое мероприятие для высокопоставленных чинов соседних государств не рискнул заявиться безоружным. Мирные переговоры мирными переговорами, но железный аргумент порой бывает куда надёжнее союзников, а живой, но злой сюзерен куда лучше сюзерена спокойного, но покойного. Однако пока все было тихо. Все иностранные гости уже поприветствовали императора и настал черед придворных. Советники, в отсутствие Гильгамеша и Энкиду совершенно бесполезные, как показала война, полководцы, уже приевшиеся по возмущениям в главном штабе во времена выжидательной тактики в Мэрильен, градоправители — Эшмаля, Абилона, Этнунны, города жрецов… Артурия стояла прямо у подножия трона, вынужденная находиться рядом с императором в первых рядах — бледная, несмотря на наложенный макияж, который видеть на ней было дико — и неестественно прямая. Белое с золотом платье делало ее ещё меньше, однако заледеневший взгляд оборвал бы любую попытку с ней заговорить — собственно, у Гильгамеша и не получилось этого сделать в начале приема. — Вы удостоились чести лицезреть великий момент, мои подданные и гости, — произнес тем временем император, когда все замерли полукругом возле трона, ожидая высочайшего слова. — Золотая империя прославится в веках как наследница великой Милесской империи! Объединив под своим крылом запад и восток, Истфилд и Вестфилд, мы вновь воцарились на суше и на море. И наш брак с Артурией из рода Пендрагон скрепит сие блистательное завоевание. Отныне и навеки Вестфилд является частью Истфилда, и да получит по заслугам тот, кто попытается напасть на великую империю или пошатнуть ее статус. Приветствуйте мою новую императрицу! Энкиду, стоящему за троном, было прекрасно видно окаменевшее лицо Артурии, когда она вышла к возвышению, на которое был водружен престол императора, и замерла в поклоне. Гильгамеш молчал, не давая разрешения выпрямиться. Артурия тоже не сказала ни слова, но взгляда от императора не отрывала — единственное нарушение этикета, которое бросилось в глаза Энкиду. — Рада ли ты этому, король рыцарей? — нежданно произнес Гильгамеш. «Ты же знаешь, что нет», — подумал Энкиду, глядя, как вздрагивает стоящая перед ними девушка, а в ее фигуре проскальзывает что-то чужое такой волевой личности, чего не скроешь ни за царственной осанкой, ни за горделивой посадкой головы — растерянность? — Воссоединение двух частей империи — действительно огромное событие для всех нас, — ответила она. Голос прозвучал эхом в стенах зала, когда остальные боялись даже дышать. — Я держу обещание, мой император, Вестфилд с тобой. — Смотрю, северное воспитание накладывает отпечаток на характер: северяне сдержаны, в том числе и в выражении своей радости, — по залу пронесся смешок, быстро затихший под взглядом повелителя. — Что же, влиятельные гости, император будет рад приветствовать вас на своей свадьбе на исходе следующей недели. Отметим же это грандиозным пиром, достойным царя самой вселенной! …Гильгамеш всегда держал свое слово: пир действительно был достоин царя вселенной, начиная с совершенно непрактичной посуды из чистого золота и лаосского фарфора и заканчивая шедеврами кухни народов мира. Лучшие музыканты услаждали слух, кружились в танце самые прекрасные рабыни, а застольные беседы, которые велись здесь, были важнее, чем обсуждения на некоторых переговорах. На пирах и приемах, в неформальной остановке заводилось самое ценное: связи. Обедневшего аристократа они бы не спасли: высшее общество слабых не любит, однако у юного дипломата при наличии таланта были все шансы познакомиться с противниками на международной арене, а у искушённого — найти точки соприкосновения с ними. Представители иностранных государств, как правило, знали друг друга лично, со всеми сильными и слабыми сторонами — достижения шпионов и визитов вежливости, потому пиры служили для них всего лишь возможностью личного общения. Энкиду, несмотря на статус самого близкого императорского друга, они равным не считали, воспринимая его как неизбежное зло, но он никогда не переживал по этому поводу. Сегодня рядом с ним сидела Артурия, к которой было приковано всеобщее внимание: ещё бы, император решил жениться! Ее это явно тяготило, но на вопросы и поздравления она отвечала абсолютно ровно — впрочем, она всегда славилась самоконтролем. На свободной от столов площадке посреди трапезной залы танцевали девушки, все, как одна, изящные и тонкие, темноволосые и прекрасные, и раздетые до неприличия. Во всяком случае, открытые лодыжки, плечи и живот могли обернуться для замужней женщины как минимум наказанием от мужа. Но наложницам с одобрения императора такая вольность дозволялась: для Гильгамеша они всегда были исключительно украшением, и лишь иногда — постельными грелками, которые в любой момент можно сменить на новые. — Красавицы! Нимфы! Станцуете для папочки? — раздался вздох уже изрядно пьяного, а потому потерявшего всякий страх посла горского каганата. Он, покачиваясь, вышел из-за стола и направился к брызнувшим в стороны танцовщицам. Слуги, метнувшиеся ему наперерез, быстро утихомирили его, мягко, но непреклонно направляя обратно к столу. В зале повисло напряжённое внимание, только музыка, на миг запнувшись, заиграла с новой силой. Выходка гостя уже тянула на неуважение к власти с последующей публичной поркой — ни говорить, ни трогать наложниц без дозволения правителя было нельзя. Человека рангом пониже уже давно бросили бы на корм степным львам, однако сегодня император был в очень благодушном настроении и только криво усмехнулся. — Нижайше просим прощения, ваше величество, — поклонился второй посол, а через пару месяцев уже, наверное, первый, вряд ли каган спустит с рук едва не случившийся скандал. — Я непременно доложу владыке о случившемся. Право, мы не ожидали… — Не стоит, — оборвал его император, делая знак слугам, чтобы отпустили притихшего гостя. — Все мы готовы на безумства ради красоты, верно? Мужи слабые могут лишь смотреть издали, мужи сильные идут и берут то, что им причитается, и их уважают. На миг горец замер, растерянно захлопав ресницами, как девица, а потом рассмеялся, стремясь уйти от темы: — Ваше величество действительно сильнейший из мужей, если прошел столько лиг ради прекраснейшей из женщин, леди Артурии… «На что он надеялся, ища одобрения у Артурии? — флегматично думал Энкиду, ковыряя ломтем хлеба салат из диких трав и насмешливо наблюдая, как посол бросает взгляды на будущую королеву, даже не удостоившую его ответным вниманием. — И на что надеялся, подлизываясь к Гилу, который только что указал ему на его место, причислив к рядам слабых?». Старый посол, при всех его недостатках, был куда более чуток к нюансам настроения сильных мира сего, и наверняка прослужил бы еще десяток лет, если бы не безобразная выходка. Сейчас же он сидел, опасливо косясь то на вернувшихся к представлению танцовщиц, то на занимающихся своими обязанностями слуг. Сегодня за столом прислуживали исключительно бывшие воины, справиться с которыми совершенно не тренированному человеку вроде дипломата было почти невозможно. Если стража на приемы не допускается, не оставаться же совсем без охраны, верно? Впрочем, и без охраны дальнейший пир проходил вполне мирно: сменилась одна партия блюд, затем вторая; Гильгамеш велел принести каталонское вино, жемчужину своей коллекции, дополнив его заморскими сладостями. Разговоры, что стихли во время происшествия с горцем, возобновились с новой силой, подогреваемые напитками. Энкиду разговорился с принцем Лао, Мин Хунем, о поставках шелка и курсе валют — совершенно обычные дипломатические беседы, не требующие ни личного обаяния, ни опыта, позволяющие одновременно думать о своем. Например, что сейчас — самое благоприятное время заключать военные союзы (когда ещё удастся продемонстрировать силу и мощь государства?), а значит, несмотря на слова Гила о том, чтобы стравить Лао и Маравию, неплохо было бы подписать с ними соглашения о дружбе и поддержке, объединив самого беспокойного и самого хитрого соседа, а для этого надо будет снизить торговые пошлины на драгоценные камни, ибо где торговые соглашения — там и военная помощь, что пошатнет собственный рынок и потянет за собой экономическую реформу и более лояльные налоги для своих ювелиров… Гил игнорировал проигравшего шейха и злился на принца Лао, а между тем лет через десять налаженные сейчас связи могли бы обернуться колоссальной пользой. Западные князьки, которые некогда потерпели сокрушительное поражение во время Священного Похода, тоже наверняка предложат мир минимум на пять лет, но вопрос о характере такого союза остаётся открытым. Договор под эгидой «братского союза» как было бы в случае с Маравией, с западом недопустим, все же они были и останутся соперниками. Хорошо бы навязать неравные условия вроде сеньората, но для этого нужно существенно запад ослабить. А после падения Вестфилда каждый из его соседей, скорее всего, посвятит несколько лет накапливанию военной мощи и заключению своих союзов, постаравшись предстать перед Золотой империей, так некстати подобравшейся к самым границам, конгломератом сильных княжеств — это как минимум. Как максимум, жди ещё одну империю, и такого исхода нужно всеми силами избежать. — Право, кронпринц многое пропускает, — заметил визирь аль-Бахрей, которого Гильгамеш, несмотря на свое прохладное отношение к нему, посадил по левую руку от Артурии. Все же дружественные державы перед лицом иностранных гостей дружественными и остаются, даже если теряют свою мощь в глазах заклятых союзников, а золотой император дураком никогда не был. — Переговоры — дело нужное, — откликнулся Энкиду. — Островитяне никогда не шли на контакт — мне как дипломату интересно, как его высочество уговорил их? — У их императора умер старший сын, — уронила Артурия, кажется, впервые за время торжества промолвив хоть что-то. — Аккурат за неделю до поступления предложения о союзничестве. Естественно, что Нихон хочет укрепить свои позиции на период подготовки нового принца. — Какое неожиданное совпадение. Истинного короля отличает умение предпринять нужные меры в нужное время, — протянул визирь. Взгляд его сделался задумчивым: Энкиду предположил, что гость думал о том же, о чем и он сам. Нужный момент нужным моментом, но такая удача была сродни чуду. А чудес в политике, равно как и в экономике, не бывает. — Как он погиб? — Конь понес во время охоты. Классический случай, — ответила Король рыцарей. Случай действительно был классическим — идеальное прикрытие. Это не яд, коим отравили Утера, и даже не асассины, покушавшиеся на жизнь Идриса. «Артурии ведь так и не сказали причастности Маравии к смерти ее отца», — внезапно осознал Энкиду, глядя, как она негромко переговаривается с визирем. Верно, несмотря на вполне четкие свидетельства связи убийцы с Маравией, Идрису этот вывод казался слишком простым — такие наглые покушения бывают, но если заговорщики свои и замыслили переворот, а не политические игры… Королей убирают через третьих лиц, руками бунтовщиков, устраивают несчастные случаи, опять же, подставляя кого-то третьего, недалекого конюха или какого-нибудь жадного до власти лорда… А тут будто кто-то под руку толкает, подтасовывая факты. Нападение на одного короля в обществе и на территории второго, очень скоро после смерти первого — открытое нападение на второго… Нагло, очень. И чтобы не осталось сомнений в вине Маравии, было совершено ещё и покушение на Гильгамеша, вроде бы с первыми покушениями и не связанное, но если рассматривать в контексте выставления Маравии явным врагом, обретающее иной смысл. Догадки, пока одни лишь догадки… А самое главное — Идрис считал, и Энкиду был с ним согласен, если второе покушение было совершено для того, чтобы подставить Маравию, то основная цель первого была иной: с огромной долей вероятности заговор и впрямь зрел внутри государства. Чего же заговорщики добивались тогда, устроив покушение и на Утера, и на Идриса, а самое главное — кто за этим стоит? Не допустить династического брака, объединившего два государства? Если они об этом знали, то предатель — кто-то из близких к королю одного из государств людей, о неофициальном визите в загородную резиденцию не было известно никому, кроме очень узкого круга людей. Это вполне мог оказаться недоброй памяти сэр Аргавейн, брат короля Утера, но доказательств пока не было: надо будет напомнить Идрису, кто, как не он, заинтересован в расследовании преступления, унесшего жизнь его друга? Среди своих он искал, и очень скрупулезно, недаром в начале своего правления Гильгамеш провел ряд репрессий с обысками и допросами, выслав неблагонадежных аристократов и жестоко казнив тех, кто был уличен в измене. Но это враг внутренний, а вот внешний… Кто угодно, боги, мало кому хотелось иметь под боком восставшую из пепла Милесскую империю, да и породниться с Гильгамешем всякий правитель был не прочь. Помнится, все эти годы император Лао настойчиво сватал свою старшую дочь? Впрочем, тем же успехом можно было обвинять и тех мелких князьков, сватавших своих дочерей. А вот выставить виновной Маравию было выгодно тем, кто точил на нее зуб, выжидая, когда же она рассорится со всеми союзниками и ослабнет настолько, что не сможет больше противостоять… Тогда сюда попадают крупнейшие политические игроки, начиная с поверженной Сакры, до недавнего времени любившей устраивать священные походы на восток, и заканчивая Лао. Энкиду украдкой взглянул на Мин Хуня, улыбающегося привычной уже отстраненной улыбкой. В приморском краю, где люди будто бы всю жизнь щурятся от летящего в глаза песка, а торговое ремесло достигло совершенства, умение скрывать свои истинные эмоции всегда было, пожалуй, самым нужным умением. Энкиду импонировала эта привычка: ему, как дипломату, по долгу службы тоже необходимо было располагать людей к себе, а вежливая улыбка в этом помогала лучше любых монет… но сейчас ему как никогда хотелось бы заглянуть в голову принцу Лао и посмотреть, что творится в мыслях этого скользкого типа. Тот, заметив внимание соседа, просиял, как при виде старинного друга — даже взгляд изменился. Потрясающий лицедей. — Ваше предложение и впрямь лестно для нас. Мы согласны, — негромко проговорил он, на миг заставив растеряться. О чем это он? Ах да, о переговорах. Кстати говоря… — Маравийская империя всегда была нашим союзником, и сейчас, не в лучшие для неё времена, мы не можем ее оставить, — неожиданно проговорил Энкиду, понимая, что сейчас может всё разрушить, но в то же время чувствуя, что поступает единственно верным способом. — Я хотел бы вынести вам еще одно предложение: трёхстороннее соглашение между Лао, Золотой империей и Маравийской империей. — А император… — бросив короткий взгляд на Гильгамеша, поднял брови принц. — Его величество сам говорил об этом и решил, что так будет лучше, — слегка покривил душой Энкиду. Вряд ли Гил позвал бы в союз Маравию, да и Мин Хуня он с радостью оставил бы под палящим солнцем в пустыне с одним кинжалом, этот вопрос только предстояло обсудить, но посторонним знать о самодеятельности советника не полагалось. Сюзерен может и не согласиться, даже наверняка будет спорить — но если события недавних лет и впрямь часть внешней политики Лао, то Маравии будет нужна поддержка, а не открытое противостояние с огромной тысячелетней державой — и лучше заставить самих интриганов ее оказать, пока их планы не перешли в открытую фазу. Пусть попробуют провести провокацию перед самым носом у Идриса — Энкиду бы на это посмотрел. — Что же… Уповаю на вашу мудрость, Ваше величество — надеюсь, заключённые соглашения принесут пользу всем их участникам, — снова просиял принц, но Энкиду почему-то не сомневался, что он раздосадован, ощущал это на уровне пресловутой интуиции, хотя ни по лицу, ни по голосу Мин Хуня нельзя было этого понять. Годы научили первого советника Золотой Империи быть чутким к людским эмоциям, что не раз помогало на дипломатическом поприще. Годы на престоле научили Гильгамеша понимать знаки, которые подавал ему друг, а также молниеносно сопоставлять факты и обуздывать собственную ярость, уступив на миг тому единственному человеку, который никогда и ни за что не предал бы его. Хотя взгляд его не предвещал ничего хорошего — впору даже было бы устрашиться, если бы Энкиду не знал Гила. Гневался он быстро, решений, принятых через голову правителя, чертовски не любил, однако всегда прислушивался к здравым доводам. А убедить его советник сумеет. — Золотая Империя уже продемонстрировала дальновидность своей политики, и мы уверены в необходимости этого мира. Долг сильных — помогать слабым, и мы поддержим дружественное государство в нелегкие для него времена, — короткий обжигающий взгляд Гильгамеша скользнул по маравийскому визирю. — Не так ли, принц? Вы ведь уже проявляли свое великодушие, когда посылали войска на помощь союзной Маравии во время Священного похода? Будьте любезны нести бремя сильного до конца. — Я и не спорю, Ваше величество. Лао вступит в союз, и горе тем, кто строит козни, вздумав посягнуть на наши земли и земли наших друзей, — Мин Хунь был готов услышать язвительные слова, а потому даже не изменился в лице, только лежащие на коленях холеные ладони дрогнули, будто собираясь сжаться в кулаки. Поражение он проглотил безропотно, вызвав в душе Энкиду невольное уважение. Не каждый способен на такое, особенно тот, кто привык повелевать, а не подчиняться. Что же, в общении с Гильгамешем ему придется научиться этому — а судя по всему, принц учится очень быстро. — Я и не сомневался в вас, принц. Визирь, Ваше высочество, жду вас завтра в четыре в парадной зале. Вас проводят, — улыбнулся Гильгамеш, сцепив пальцы в замок перед собой. Энкиду не сомневался, что после пира его ждет долгий разговор, и морально готовился к этому, рассеянно глядя, как гости, разморенные напитками, устало переговариваются. Напиваться после инцидента с горским послом никто не смел, да и те, кто уже находился под воздействием хмеля, мигом протрезвели. Пир подходил к концу, тосты уже не звучали, а притомившиеся наложницы убежали в другую комнату, не реагируя на сальные взгляды высоких гостей. Артурия снова замолчала, кутаясь в свое покрывало, лишь время от времени отпивала из своего кубка красное вино. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль, но ее мысли Энкиду разгадать не мог. Быстрая музыка становилась все спокойнее, начиная нагонять сон на всех присутствующих. Интересно, который сейчас час? Казалось, не меньше полуночи, веселье уже пошло на спад. — Ваше величество, я не имею права просить, но я был бы рад видеть вашу королеву на переговорах. Наш разговор был бы не столь занимателен без ее острого ума, который мы имели честь лицезреть, — внезапно произнес Мин Хунь. Выражение лица Гильгамеша было достойно фрески, и Энкиду пожалел, что у него слишком много дел — даже за краски взяться-то некогда. Это могло бы сойти за месть, но какой безумец рискнул бы мстить императору, даже если некогда и рос вместе с ним? Артурия вынырнула из своего состояния отрешенного созерцания — в ее взгляде явственно читалось изумление. Энкиду и сам был удивлен, однако с трудом сдержал смешок: да уж, кажется, партия всё же осталась за Мин Хунем. — Женщины в политике — зло, а женщины-рыцари — и вовсе исчадия Бездны, — хмыкнул Гильгамеш. — Благородство моей королевы похвально и для того, и для другого, однако оно уместно перед поверженным врагом, но не за столом переговоров. — Король Артур за несколько лет стяжал славу самого великодушного и мудрого из ныне живущих королей, — возразил принц. Энкиду улыбнулся себе в тарелку: нет, определенно, принц лезет на рожон. Только зачем? — И проиграл войну за месяц с огромными потерями. Я готов простить Артурии практически всё, но никогда не прощу ошибки в управлении моим государством. Не стоит предоставлять ей шанс разочаровать меня, когда у нас еще не было свадьбы. После свадьбы — возможно, женщины любят меняться в худшую сторону, едва выйдя из храма законной женой… Но не сейчас, право, — протянул сюзерен. — Если бы не вероломство моих подданных, эта победа не досталась бы империи столь легко, — спокойно проговорила Артурия, поднимаясь — всё ещё бледная, несмотря на выпитое вино. Энкиду показалось, что она покачнулась — в самом деле, кажется, за весь пир она не проглотила ни куска, что совсем не было на нее похоже. За неделю она явно похудела, издали он разглядеть этого не мог, но сейчас видел ясно, как истончились и без того тонкие запястья и заострилось лицо. Не отравили ли ее, часом? — Впрочем, своей вины не отрицаю: я получила хороший урок, пусть и болезненный. Благодарю за приглашение, принц, я приду. Даже если мои речи разочаруют вас, мой император. А сейчас позволите откланяться? Я чувствую себя не очень хорошо. — Сядь, — негромко приказал Гильгамеш, глядя на нее снизу вверх. Всю шутливость с него будто водой смыло. Короткий поединок взглядов — и Артурия вновь опустилась (или вернее сказать, упала?) на место. — Эй, ты, — кивнул он слуге, — немедленно принеси воды моей королеве. Ей нездоровится. Что до совета… перед вами не король Артур, Ваше высочество, перед вами — моя будущая жена. И завтра она будет выбирать себе платье, заказывать драгоценности, учить свадебные традиции, составлять список приглашенных… Не стоит отвлекать невесту от столь радостных для всякой женщины хлопот. С событиями последних дней она была вынуждена коротать время в обществе солдафонов, а такое сложно выдержать даже самой стойкой даме. Кубок с грохотом упал на стол, заставив сидящих рядом вздрогнуть, и покатился, оставляя на скатерти некрасивый темный след. Артурия пошатнулась вбок, и упала бы, не придержи ее визирь, однако, напоровшись на холодный взгляд Гильгамеша, мужчина тут же ее отпустил. Император поднялся со своего места, подхватил бесчувственную невесту на руки и, не глядя по сторонам, направился к выходу. Когда сзади тенью возник подозрительно знакомый слуга из личных помощников Идриса, Энкиду передал ему кубок даже без просьбы, не сомневаясь, что бывший владыка начнет расследование сразу же, даже не дожидаясь появления взбешенного Гила в своем кабинете. — Всем спасибо, все свободны, — проговорил Гильгамеш и вышел, оставив гостей в замешательстве, а Энкиду — в обреченной уверенности, что последующие часы выдадутся очень сложными. Завершать банкет предстояло именно ему — а потом ловить Гила и пытаться хоть немного отвлечь. Потому что сейчас сюзерен был в настоящей ярости, а это состояние в его случае грозило всем попавшим под горячую руку волной репрессий, что очень плохо: для начала надо дождаться отчета Идриса. Хотя сомнений в результатах у Энкиду практически не было: вряд ли кто-то, лично знающий Короля Рыцарей, мог всерьез верить, что она склонна к обморокам, как трепетная юная дама.