Просто такая сильная злость

— Ну, я не знаю, — сказал Юра, глядя в пол и методично выдалбливая мыском кроссовки многострадальный ковер. — Не то что я себя чувствую как-то иначе. Яков кругами носится с тех пор, как я на Чемпионате Европы четвертое место занял, говорит, что я мало работаю, что я вырос на сантиметр, и это катастрофа. Ты что думаешь? — По-моему, ты все так же прекрасен, — совершенно честно ответил Жан-Жак. — Ну тебя, — отозвался Юра, не поднимая глаз. — Я серьезно с тобой, а ты… — Я тоже серьезно с тобой, — заверил Жан-Жак, чувствуя, как в животе крутятся спирали. Юра поднял голову и посмотрел на него с укором. Жан-Жак сглотнул. — Серьезно, — повторил он. — Я же не бегаю за тобой с линейкой, откуда мне знать, вырос ли ты на сантиметр. И вообще, это не так много. — Ты просто не знаешь наши строгие спортивные традиции, — отрезал Плисецкий. — Российская школа фигурного катания — одна из лучших в мире. Все должно быть суперохуенно. Никаких лишних сантиметров. Нигде. — Это ты шутишь так? — осторожно осведомился Жан-Жак. — Это я шучу так, — согласился Юра. — Но в каждой шутке… — Слушай, ну ты же не надеешься, что вообще не вырастешь? — Не надеюсь. Просто Яков бы предпочел, чтобы я вырос в межсезонье, ну, и я тоже. В идеале, за один день и сразу после Чемпионата мира, чтобы спокойно готовиться к следующему сезону. — Ну, так же не бывает. — Жан-Жак улыбнулся, стараясь сделать это как можно печальнее. Грустить было тяжело — при виде Юры ему хотелось улыбаться во все свои ровные белые зубы. Они не встречались с самого Гран-при, больше трех месяцев, целую вечность, если ты влюблен. Юра опустил голову, опять открывая взорам Жан-Жака чуть выглядывающее меж прядей пшеничных волос нежно-розовое ушко. Жан-Жак мысленно переместил эту сцену туда, где, если верить порнофильмам и дешевым романам, сбываются самые смелые мечты — в раздевалку, а конкретнее — раздевалку спортивной арены ТД-Гарден. Он ходил туда вчера, чтобы разведать обстановку — выступать в Бостоне ему еще не приходилось. Если бы Плисецкий прилетел раньше, они могли бы пойти вместе. И если бы они зашли в раздевалку вдвоем, и остановились поговорить, и Юра долбил бы своей кроссовкой кафельный пол, а не гостиничный ковер, и опустил бы вот так голову, Жан-Жак наклонился бы и укусил его за это ухо, и Юра дернулся бы, может, но не сразу, как будто притворяясь, что не ожидал этого, не хотел именно этого, и не поднял бы головы, и тогда Жан-Жак скользнул бы ладонью под его подбородок и сделал бы это сам, и потом они бы поцеловались, один раз, другой, третий, целовались бы долго и сладко, спрятавшись где-нибудь за шкафами. Голос Юры вырвал его из мечтаний: — Хочешь зайти? Еще рано вроде. Я правда не знаю, что мы делать будем, у меня ни ноута с собой, ничего. Я вообще ничем кроме тренировок не занимаюсь сейчас, мне кажется. Но можем телек посмотреть, мы все-таки в Штатах, тут хоть говорят понятно. — Ага, — ответил Жан-Жак, чувствуя, как потеют ладони. — Давай. Конечно. — И, улыбаясь из последних сил, добавил: — Не боишься звать полузнакомых парней к себе в номер? Юра посмотрел на него как-то странно. — Если ты мне полузнакомый, то кто тогда знакомый? Гоша что ли? Виктор с Кацуки? — Нет, ну, я… — смутился Жан-Жак. — Я имел в виду… Это шутка просто. — Шутки кончились, — мрачным голосом заявил Плисецкий, и у Жан-Жака внутри все похолодело, но тут юрины глаза заискрились, уголок губы пополз вверх, и он согнулся пополам от хохота. — Ох, Джей-Джей, видел бы ты свое лицо! Юра хохотал как-то излишне долго и громко. И звучало это как-то нервно. Жан-Жак улыбался. В животе крутились спирали. Наконец, Плисецкий выпрямился, рукой вытирая скулу у левого глаза — от смеха выступили слезы. И тогда Жан-Жак перехватил запястье этой руки, поднес к губам и поцеловал. — Кончились, — повторил он. — Шутки. — И приготовился бежать. — Джей-Джей, — сказал Юра. Прозвучало невыразительно, но обнадеживающее. Жан-Жак поцеловал запястье еще раз. Ничего не случилось, и он перевернул руку и поцеловал пальцы. Перевернул еще раз и поцеловал ладонь. — Давай в номер зайдем, — сказал Юра. *** Жан-Жак прижал его к стене, как только тяжелая дверь закрылась с гулким, решительным звуком. Не стал целовать в губы — это должно было быть событие, они должны были сначала долго смотреть друг другу в глаза, прежде чем поцеловаться, но его сейчас хватало только на рваные, смазанные поцелуи в шею, за ухом, где-то под подбородком, почти укусы. Юра дрожал, и очень сильно. Жан-Жак не доверял себе. Ему лучше уйти. Куда уйти, ты спятил что ли. Возьми себя в руки, Джей-Джей. Он представлял себе этот момент множество раз и в своих фантазиях всегда был на высоте. Всегда накрывал Юру своей ровной и спокойной, взрослой страстью, а тот всегда отдавался ему с юношеским пылом и жаркими стонами, но прямолинейно, без каких-либо душевных терзаний. На самом деле, до взрослой страсти Жан-Жак, конечно, не дорос, а Юра вообще, наверное, все это делает в первый раз. Уж какой тут пыл. Жан-Жак заставил себя отстраниться и посмотрел в испуганные глаза. Ну, это он так решил, что испуганные. На самом деле, было слишком темно. Он потянулся к выключателю, но Юра схватил его за руку. — Не включай. — Я хочу тебя видеть. — Попозже, ладно? — Юра дышал как-то прерывисто. Его плечи под ладонями Жан-Жака бешено тряслись. — Я знаю, что ты боишься. Я не собираюсь тебя насиловать. Если ты не хочешь, мы ничего не будем делать. Будем телек смотреть. Плисецкий тут же резко вздернул подбородок. — Ничего я не боюсь! — Расслабься. — Жан-Жак погладил этот подбородок подушечкой большого пальца. — Ты не на льду, тут не надо никому ничего доказывать. Бояться нормально. Мне тоже было страшно в первый раз. Юра отвернулся и пробурчал: — Ничего это не первый раз. — Не пизди, — сказал Жан-Жак, повернул его голову обратно за подбородок и поцеловал в губы. К черту все. В глаза друг другу они потом посмотрят. Юра задрожал еще сильнее, но обвил руками шею Жан-Жака и прижался ближе к нему. Даже не пытался сжимать зубы. Жан-Жак чувствовал вкус жвачки, было влажно, сладко, почему никогда раньше ни с кем не бывало так сладко, думал, что не взял презервативы и что какие к чертям собачьим презервативы, нельзя же так сразу, так далеко они сегодня не зайдут, а вдруг зайдут. Он забрался рукой Юре под футболку, провел ладонью по талии, немного помедлил на пояснице, повел выше, к лопаткам. Футболка задралась, Юра прервал поцелуй и уткнулся лбом ему в плечо. Какие уж тут презервативы, когда с него даже футболку не снимешь. — Юра, — прошептал Жан-Жак. — Юрочка. — Блять, — отозвался Плисецкий. — Почему меня так трясет? Джей-Джей? Жан-Жак нагнулся, взял его одной рукой под коленки и потянул вверх, а когда Юра начал падать, подхватил под лопатками второй. — Ты что делаешь, Леруа? — прошипел Плисецкий. — Так будет меньше трясти, — пообещал Жан-Жак, опуская его на кровать. Юра молчал. Жан-Жак лег рядом и принялся говорить, смешивая пошлости с комплиментами. Какой Юра красивый. Как хочется снять с него одежду. Какие у него яркие, большие глаза. Как мило он краснеет. Как Жан-Жак от него без ума, уже давно, скоро год. Как каждый раз с трудом подавляет желание зажать его в первом попавшемся углу. Как сильно хотел его тогда, когда расстегнул молнию его костюма после финала Гран-при, готов был трахнуть прямо на глазах у Фельцмана. — Я тоже хотел, — сказал Юра, сглотнул и отвернулся. — Я знаю, — ответил Жан-Жак и принялся целовать его шею. — Если знаешь, почему же… только сейчас? — Ты был на год младше. И я говорю, что знал, но, на самом деле, это было какое-то глубинное знание, я не очень его осознавал тогда. И потом, Изабелла… Юра резко повернулся к нему и Жан-Жак вздохнул. Ему не хотелось говорить об Изабелле, особенно сейчас. — Кстати, как там Изабелла? — Мне кажется, ты плохо обо мне думаешь, Юрочка. Мы расстались. — Почему? — Ты какой-то странный. Тебе надо, чтобы я это вслух произнес? Потому что я не хочу быть с ней и хочу быть с тобой, и я знал, что увижу тебя на Чемпионате мира, а потом сезон закончится, и если я ничего не предприму, тебя уведет… кто-нибудь другой. — Это кто еще? — Да не знаю. Виктор. У него с Кацуки вроде не ладится? Или Кацуки — он сейчас такой эрос выдает, закачаешься. Юра засмеялся. — Как это назвать, — сказал он, — когда тебе хочется одновременно ржать и возмущаться? — Ну, как, — отозвался Жан-Жак, притягивая его к себе. — Наверное, Джей-Джей стайл? Юру почти не трясло, хотя дрожь вернулась, когда Жан-Жак все-таки снял с него футболку. Но это уже больше походило на тот самый юношеский пыл, чем на страх. Все продолжалось недолго, вечность, минут пять, на самом деле. И никакие презервативы, конечно, не понадобились — минуты хаотичного трения друг об друга и нескольких быстрых движений руки хватило, чтобы Юра пару раз резко дернулся и замер, тяжело дыша Жан-Жаку в ключицу. Жан-Жак вытащил руку из его штанов и даже не стал вытирать ее — так и лежал, чувствуя тягучую влагу на своих пальцах, слушая, как медленно успокаивается юрино дыхание, и вздрогнул, когда юрина ладонь неуверенно коснулась молнии его собственных джинсов. Конечно, именно в этот момент в номер позвонила Барановская и громогласно потребовала, чтобы Юра объяснил, где он шляется и почему не отвечает по мобильному. И Юра что-то врал, а Жан-Жак смеялся, прикрывая рот рукой, чтобы она не услышала. *** Его рейс в Бостон задержали. Отабек был бы рад, если бы его отменили вовсе. Он не хотел выступать, он хотел закончить сезон Чемпионатом четырех континентов. Он говорил об этом тренеру, тот, конечно, ничего не понимал. На Четырех континентах Отабек провалился в короткой программе, слегка успокоившись, немного отыграл в произвольной — ключевое слово “немного”. Он занял четырнадцатое место: чуть ниже середины. Ему позвонила мама и просила не расстраиваться. Он сказал, я не расстраиваюсь, мам, мне все равно. Мама сказала, уж мне-то можешь не врать. Ему позвонил Юра и долго выспрашивал, где у него травма и почему он молчал. Отабек засмеялся в трубку и не сказал, что, как бы пошло это ни звучало, его травма в его сердце. А молчал, потому что дурак. Леруа вот не дурак. Ну, он и занял второе место — после Кацуки. Оставив тренера, Отабек бродил по полупустому терминалу. Он опять проиграет, на этот раз опустится еще ниже, и все, наконец, поймут, что его возможности исчерпаны. Он вернется в Алматы, будет там тренировать малышню. Или вообще займется чем-нибудь другим. Откроет свое дело. Его фигурное катание началось однажды в балетном классе, окатило его волной искрящегося света изумрудных глаз, унесло за собой, крутило и швыряло, ласкало и возносило, а теперь ему пришел конец. Отабеку было немного не по себе при мысли о том, что даже тогда, глядя, как маленький Юра Плисецкий грациозно поднимает ногу, он уже думал о чем-то таком. Он не мог вспомнить, думал ли. Ему казалось, что он завидует Юре. Белой завистью, конечно. Хочет быть таким, как он. Но, может, дело было в другом. Он и сейчас с трудом признавался себе в том, что любит Юру, не просто так, а очень сильно, да скажи же ты уже, не просто так, а физически, и платонически, и по-всякому, как ему угодно, любит, хочет трогать рукой его живот и его локоть, и чтобы Леруа их не трогал и вообще не существовал. А Юре хочется, чтобы Леруа существовал. И писал ему тысячу сообщений каждый день. Он все понял, когда увидел эти сообщения. И про Леруа, и про себя. И Леруа понял. И пообещал, что не расскажет. Чертова боль. Отабек пришел в номер и, наказывая себя, все записал. Что Леруа молодец. Не только потому, что успел раньше, а потому что не считает, что писать каждый день парню, которого знаешь совсем недавно, — это странно или неправильно. Что это единственный способ узнать этого парня лучше, если ты спортивная надежда своей страны и не можешь просто так сорваться и поехать в Питер. Что, в принципе, нет ничего катастрофичного в том, чтобы сорваться и поехать в Питер. Что он сам тупой. Что проявлять чувства — это не стыдно. Что, когда он терзал несчастного медведя, глядя, как Леруа лапает Юру, — это был не праведный гнев, а ревность. Что он нихуя не благородный герой Казахстана, а восемнадцатилетний идиот, которому сперма в голову ударила, но что-то пошло не так. И как все исправить теперь неясно. Он перечитал это три раза, держа лист бумаги в дрожащей руке, а потом порвал на мелкие клочки и подумывал съесть. Но тут ему написал Леруа. “Отабек” “Это Джей-Джей” “Не швыряй телефон об стену )” “Ты можешь не отвечать, я просто хотел сказать тебе кое-что” “Если тебе нравится Юра, ты должен что-нибудь с этим делать” “Ты не подумай, я не решил самоустраниться” “Просто меня бесит твое тупое благородство” “Ты ревнуешь, страдаешь и молчишь, а мог бы жить” “Может, если ты признаешься, он бросится тебе на шею и у вас все будет” “Это разобьет мое сердце, конечно” “А может, он скажет, Отабек, извини, но я не могу тебе дать то, что ты хочешь” “Не знаю, разобьет ли это твое сердце, наверное, разобьет” “В любом случае это будет жизнь” “Понимаешь о чем я?” “Это просто дружеский совет” “И я знаю, что мы не друзья” “Мы даже, пожалуй, враги теперь )” “Классно, да? )” Отабек остановился у стеклянной стены терминала. Уже стемнело. Вдалеке светились огни взлетных полос. Он достал телефон из кармана, нашел сообщения Леруа и прочел их. Еще раз. Хотя уже знал наизусть. Он ничего не ответил тогда, даже не спросил, откуда канадец взял его номер. Наверняка Виктор дал. Леруа легко говорить. Он совсем другой, вырос в другой среде, его иначе воспитали, для него влюбиться в парня — не проблема, флиртовать — не проблема, даже враждовать — не проблема. А Отабек всю жизнь провел так, словно его сразу после рождения заперли в сундук и повесили амбарный замок. И затащить в этот сундук Юру было бы неправильно. Он закрыл сообщения от Леруа и открыл сообщения Юры. Он прилетел в Бостон вчера. Ходил на ледовую арену, но кататься пока не пробовал. Хочет спать, хренов джет-лаг. Отабек, мне надо тебе кое-что рассказать, когда ты приедешь. Он убрал телефон в карман. Можно вообще его выключить. Можно оставить его возле раковины в туалете и улететь без него, сказать, что забыл. И не будет больше сообщений Леруа, и Юра не сможет ему позвонить, чтобы рассказать свое зловещее кое-что. И, может, тогда он найдет в себе силы оглянуться по сторонам и найти что-то новое, что-то, что будет крутить и швырять, ласкать и возносить — только уже совсем по-другому.