июльдекабрь

      Ночной свет от фонарей слабо освещает бордюры, запачканные грязным снегом. Звёзды — всего лишь декорация. Люди — тоже. Ненужные, пьяные, молодые. Зима заставляла скрываться дома, являясь хотя бы одним поводом для того, чтобы быть с кем-то рядом, в тепле. Но Питер намекал на то слишком часто. Дождями, грязью, обшарпанными домами и серыми многоэтажками. Мужчина от чего-то улыбается, причина — неизвестна. Возможно, глупый вид Онешко, возможно, толика авантюризма в его карих глазах, возможно, пара глотков вина в организме и полное отсутствие чего-то ненавистного в нём — полная слитность с навеянной атмосферой города. — Может, домой? — Дмитрий усмехается, не сводя взора с Юлия, шапка на коем слабо держалась на рыжих волосах, расстёгнутая куртка трепалась на теле от ветра, а густые, чёрные ресницы выделялись под светом фонарей на детской площадке. Всё напоминало лето. Вовсе не отсутствие снега, не детский смех, раздающийся за парой домов позади или из окон, средь пустых многоэтажных домов, даже не с трудом различимые звёзды на небе, явно не влажный асфальт с лужами, и вряд ли всё еще сломанная, скрипящая, сливающаяся звуками с ветром, качель. Скорее Юлий. Как тогда — с глупой улыбкой на лице, с несвязанной речью, но с бутылкой красного вина в, кажется, уже почти онемевшей от холода, бледной ладони.       — Убиваться из-за шкур, блять, Онешко, — Дмитрий с отчетливой неприязнью в голосе кидает слова, — нахуя? Юлий лишь пожимает плечами, щёлкая зажигалкой и стараясь как можно быстрее сделать пару затяжек. Прочитать слова из головы того, лишь по одной физиономии, не составляло труда. — Они все одинаковые, — юноша хмурит брови, таки поджигая никотиновую трость, сжимая ту меж губ, быстро убирая средство зажжения в карман, и осторожно, расстяжно выдыхая дым, вместе с выниманием сигары, — наверное? — Пробуешь роль семьянина? — Онешко усмехается, облокачиваясь на перила карусели и вновь глотая из бутылки. — Иди нахуй. — Ларин толкает юношу в плечо, в который раз за вечер начиная издавать что-то, похожее на смех, скалисто обнажая зубы. Небо не как тогда, не багрово-красного цвета. Густое черно-синими цветами, тёмное. Без единого намека на облака или солнце. Воздух — не тот, не тёплый. Холодный, несколько влажный, и точно не забитый запахом бензина и пустых дорог. Люди дома, все дети — тоже. В окнах яркими тонами горят лампы, гирлянды, телевизоры — все, что можно было зажечь или включить, учитывая наигранные эмоции и пустые улыбки. Временные трески фейерверков отдаются в ушах, однако уже через приблизительно две минуты — тишина опять заглушает уши, оставляя любые другие звуки отголосками, словно погасшие фитили. Юноша слегка расфокусировано смотрит на Ларина, проходясь взглядом по растрепанным волосам, по сжатым губам, старательно скрывающим улыбку, по глазам, что содержали в зелёном цвете далеко не болотные отголоски цветовой гаммы. Что-то другое. Так, как раньше. Как было всегда, когда было хорошо. Когда не было споров без смысла и конца, не было Москвы, не было всего, что заставляло быстро менять эмоции на лице, при каждом новом слове в диалоге. Не было фальшивости в нотах. Было то, что было летом. Было «я тебя люблю», не требующее произношения.       Ларин не способен на ответ, лишь залиться в скрываемом смехе взглядом. Юлий выглядит слишком нелепо — слишком юноша. Слишком обиженный, слишком по-подростковому одетый, со слишком растрепанной укладкой. — Все. — мужчина вздыхает, подбирая колени к себе и устраивая на тех запястье, безвольно поднимая голову вверх. Закат не отражался сквозь пелену странно-расцветочных обивок неба, однако что-то, походящее на белые ночи, словно вырывалось сквозь. — Простудишься, — мужчина хмыкает, поднимая уголок губ и буквально вырывая вино из чужих пальцев, тут же победительно оглядывая юношу, — придурок же. Юлий лишь усмехается. Ведь Дмитрию не требуется проговорить продолжение фразы, с язвительностью и моральной болью в сердце нарушая своё табу — то буквально читается в каждом движении. Не требуется произнести это потерянное временем, в пучине других прилагательных, вальяжное слово, где все пропитывалось пафосом и вычурной ненужностью. Это «мой» было лишним абсолютно всегда, пусть из головы не выходило даже на пару секунд. Оно не произносилось в компании других людей, не произносилось в пропахшем метро, не произносилось за сигаретой на балконе. Оно выражалось в каждом неуверенном «иди нахуй», в каждом «нет», и в каждом «никогда». Потому что это не было присвоением личности — скорее присвоением чужих чувств.       Юноша хмурит брови, пододвигаясь к мужчине ещё ближе, тут же разражаясь в кашле от сбитой затяжки. Но Дмитрию было плевать. Плевать на то, как отвратно разило ярым табаком, как Юлий ужасно курит, как неумело старается строить из себя более взрослого человека. — Будешь? — Онешко протягивает сигарету в тонких пальцах, получая снисходительный взгляд и чужую усмешку, ответ от которой практически автоматически становится ясным, вероятно, ожидаемым. Холодные губы рыжеволосого всё также расходятся в улыбке, растягивая пару практически незаметных трещин от сухости холода. Он выглядит ребёнком, словно под кожей нет чёрной краски и алкоголя, нет неудачных отношений, нет двадцати с лишним лет за спиной. Словно сейчас и вовсе нет ничего, кроме двоих людей на улице и красного вина во рту мужчины. — А может, проще всё? — Юноша усмехается, шарпая ногой об асфальт и концентрируя все своё побитое выпивкой внимание, на чужом лице, столь тщательно скрывающим эмоции. Пара морщин на лбу, в покое покрытыми парой выпавших прядок чёлки, определенно от чего-то бледные, с толикой колкости, серо-зелёные глаза, расслабленные брови, напряженные скулы.       Юноша слишком давно знал мужчину. Слишком давно курил при нем, и знал то, что он игнорирует. Слишком давно выдавал тупые шутки, но еще давнее слышал фальшивый смех. Слишком давно говорил про девушек, и уже чересчур давно осведомлялся похлопыванием по плечу, а после этим «они одинаковые», не спасающим положения ни разу, но спасающим диалог, не имеющий полного умозаключения и смысла. — Дим, — Юлий хмурит брови, кривя губы от повторяющейся фразы, — а есть не такие? Онешко явно пьян больше. Явно не способен думать, явно несёт бред, явно хочет ещё. И явно осознает каждое действие, что совершает. — Это как? — Дмитрий зажмуривается на пару секунд, от чего к глазам проступает пара практически незаметных морщин, стараясь скрыть улыбку за сжатыми губами и нотами усмешки в голосе. Просто потому, что ответ опять не нужен.

Это — как неосознанно класть руку поперёк его талии по ночам, порой самозабвенно шептать что-то о любви, и, как правило, в десять утра совсем не понимать, почему с лица юноши не сходит улыбка даже после скомканного «заебал». Это — как брать отвратную сигарету из его пачки Винстона, давится первые пару минут, а потом затягиваться в такт юношеским, несуразным словам, похожим больше на сантименты или текст для фристайла, пусть и немного погодя лишь подходить со словами «пошли уже спать», получая в ответ кивок головой. Это — как порой идти на уступки, с трудом соглашаясь на, хоть и скомканное, какое-то неправильное, празднование тридцать первого числа, не имеющее за собой никакого смысла, по словам, что рьяно рвались с уст до момента, пока «ты как всегда» не сорвётся с языка, а интонация таки сменится на иную, более серьезную, может и наигранную. Это — как что-то чувствовать, но желать лишь отрицать этот факт.

— Это — как любишь. — Юлий смеётся, рвано отшатываясь от карусели и преодолевая расстояние до бутылки в чужой ладони, заключающееся в паре запинаний ногами, тихими выдохами и опорой на чужое плечо.       Голос звучит крайне неуверенно, несколько монотонно и уставше. От чего именно — нет прямого осознания. Возможно, от очередного, отрицательного мотания головой, и тишины, что надрывала все нервы внутри, заставляя издавать как можно меньше звуков, а вены на руках — словно вздуваться, напрягаясь и выделяясь сквозь белую кожу. У Онешко в голове лишь один вопрос, не имеющий никакого ответа, скрывающийся за десятками ненужных сейчас фраз, с трудом натянутых улыбок, рукопожатий и любыми другими действами, кроме того, что требовалось лишь сильнее, от чего рыжеволосый не снимает взгляда с Ларина, желая разве что получить необходимые слова. Возможно, физически, возможно, морально, возможно, не прямым контекстом, но абсолютно точно сейчас. — Кого любить тогда? — Юлий усмехается, прижимая сигарету к асфальту и буквально заставляя ту потушиться. Дмитрий закрывает глаза, судорожно выдыхая и зная — сорвался бы. За столом на кухне, за очередным глупым диалогом, за пятиэтажным домом. Ответ очевиден, продолжение — аналогично. Летом они бы сели на асфальт, будь еще более пьяны. На такой же, промокший, пустой, неровный. Летом, Онешко наверняка бы взял с собой сигареты, предложив закурить, и тут же получив отказ — как тогда. Летом они бы поцеловались впервые. Сейчас, чувствуя каждый промежуток между — вероятно, в тысячный раз. Онешко выдыхает в чужие губы, чувствуя, как рука мужчины переходит на затылок, забираясь ладонью под шапку и осторожно проходясь по рыжим волосам, еще больше растрепывая те. — Возможно потому, что больше некого.       Мужчина поворачивает голову, ощущая, как что-то внутри не слабо пробирает дрожью, возможно, рёбра, пока Юлия — лишь лёгкая улыбка, присущая тому постоянно. Дмитрий осторожно подаётся вперед, перекладывая холодную ладонь на чужую щёку, всматриваясь в прикрытые глаза, дрожащие ресницы, и явное желание не прекращать, пробивающееся в ритме сердца. — Не знаю. Шёпот пронзает уши, вместе с тем, как вкус чужих губ постепенно начинает чувствоваться, вместе с ощущением того, как Онешко сжимает поло в кулак, оттягивая то на себя — прошибает током и не даёт прекратить, точно параллельно с тем, как и осознание, кого именно хочется сейчас любить. Дмитрий издает смешок, надавливая на юношескую голову, и с определенной легкостью в действии, касается губ. Таких же, как летом. Искусанных, от чего-то холодных. Тогда — со вкусом дешёвых сигарет, сейчас — со вкусом чуть менее дешёвого вина. Таких же. Юлий — вырос, юноша в нем — нет. В декабре — был июнь. В июне — был он.