Трава на бетоне

Постояв немного в раздумье, Скай прошел между облупленных кирпичных стен и опустил глаза, заметив тусклый металлический блеск под ногами. Люк. Черт, как все просто. Мне даже в голову не приходило, что он может сунуться в Мертвое Метро, поэтому и не обратил внимания на тяжелую ржавую крышку люка, когда был здесь в прошлый раз. Интересно, погнала ли его туда боязнь попасть под облаву или… Или у него там есть хорошие знакомые? В любом случае, идти следом бесполезно. В этих подземных дебрях сам черт ногу сломит — так его не найти. Можно предположить только, что обратно он вернется этим же путем и ждать здесь. Все-таки, хоть и ничтожный, но шанс не упустить его из виду. Вряд ли этот сумасшедший парень там, внизу: там сложно выжить даже самым отчаянным головам, самым нелепым человеческим существам, которых только производил на свет наш гнусный, обреченный мир. Скай запахнул поплотнее куртку, взглянул сначала на свой датчик, потом на часы. Лучше вернуться в машину, пока не обрушился на город ночной грязный холод беззвездных ночей. Посмотреть схемы выходов из Мертвого Метро в этом районе, посмотреть, нет ли люков у аэродрома, и заодно проследить за полицейскими машинами — им может повезти больше, чем мне, и тогда вытащить пацана будет сложно. Он развернулся, откинул ботинком кусок ломаного кирпича, прислушался к раскатившемуся по тупику, эху, угасшему у стены. Провел рукой по короткому ежику стального цвета волос, устало прикрыл глаза. Черт бы тебя побрал, Тейсо-Арин. Если бы не ты, все было бы по-другому. В это время, если я не занят, обычно включаю компьютер, открываю папку с фото и возвращаюсь к прошлому — ищу в исчезающих из памяти чертах Деи что-то новое, то, что не успел понять и увидеть тогда, когда она была жива. Холодный туман наполняет комнату, и я вижу лишь оранжевый огонек сигареты и ласковые, смеющиеся серые глаза сестры — плоский отпечаток реальности, картинка на мониторе. А потом я выхожу на балкон и бездумно смотрю на небо, кожу рвет ледяной ветер, глыбами грязи громоздится внизу смог, но мне все равно — я дома, я рад своему уединению, я знаю, почему и зачем я живу, так может ли помешать мне жить дальше смог — черное дыхание умирающего города? А сейчас я уже не могу вернуться домой. На мне долг перед людьми, доверившими мне огромную сумму денег, тяжесть этого долга свинцовым прессом давит душу. Какие бы задания я не выполнял, я всегда был честен. Город смог заставить меня ослепнуть, позволив не видеть того, что я творю, кому и зачем передаю найденных мной людей, но город никогда не мог заставить меня стать мерзкой дрянью, любой ценой отвоевывающей себе право на несколько лет жизни. Такой мразью набиты бары, бордели, питомники, гостиницы, дома, подвалы… За деньги они готовы сделать что угодно, начиная с того, чтобы отсосать первому встречному и заканчивая тем, что, не колеблясь, отгрызть себе руку по чужому приказу, лишь бы заплатили. Я работал для себя и только ради того, чтобы не думать обо всем этом. Мои деньги ушли в оборудованную всевозможной электроникой машину, на оплату удобной для меня квартиры, на связи с нужными для расследований людьми… Сколько бы мне ни оставалось, я бы никогда не пошел с тем, кто просто поманил тугим брикетом купюр, как пошел этот пацан. Скай остановился, вспомнив шелестящие клубы банкнот, разрываемых ветром, выругался про себя, дернул ручку двери, влез в машину, отгородившись уютным теплом и запахом озона от ледяного кирпично-серого мира. Коснулся было пальцами клавиатуры, но передумал, откинулся на спинку сидения и закрыл лицо руками, сдерживая сбивающееся от осевшей в душе горечи дыхание. Но он привык быстро справляться со своими эмоциями — сказывалась долгие одинокие вечера, проведенные наедине с самим собой. Правда, Скай предпочитал слову «одиночество» более приемлемый вариант «уединение», но сути это не меняло, именно это уединение научило его крепко держать себя в руках, и сегодняшний вечер не был исключением. Поэтому он оторвался от спинки сидения, закуривая сотую за день сигарету, коснулся пальцами скролла и погрузился в изучение маршрутов полицейских машин, участвующих в облаве. * * * Арин привычно соскользнул в черный провал люка, чертыхнулся, почувствовав под пальцами крошево рыхлой ржавчины металлических скоб, отпустил руки, спрыгнул вниз на хрустнувшие под ногами осколки кирпича, удержал равновесие, постоял немного, ожидая, пока глаза привыкнут к темноте, и двинулся вперед, держась ближе к сырой, обросшей гнилыми мхами, липкой стене. Тоннель уходил вглубь, через несколько сотен метров — Арин это знал — появятся первые работающие тусклые лампы под гнутыми проволочными решетками, а пока идти приходилось на ощупь, осторожно ступая, потому что даже жестко зафиксированная стальными вставками ботинок голень могла не выдержать, подверни он ногу среди завалов бетонного крошева. На этом отрезке пути он никого ни разу не встречал, хотя к первому тоннелю вели несколько люков, но сегодняшний день был исключением — впереди шевельнулся мутный силуэт, и Арин, не раздумывая, рванул из гнезд металлических креплений на бедре узкие клинки стилетов, привычно зажав их между пальцев так, чтобы можно было ударить, не теряя ни секунды, — он хорошо знал, что Мертвое Метро не любит шутить и не терпит неосторожности. Он затаил дыхание, прижимаясь к стене, не обращая внимания на то, что по светлой куртке сразу же расплылись жирные пятна от липкой плесени. Кто бы там ни был, но вряд ли кто-то из Братства Воды, они не приходят сюда, здесь слишком близко к выходам на поверхность. Значит, либо чужак, либо новичок — и тот, и другой может быть опасен. Арин вздрогнул, услышав непривычный звук, разнесшийся под высокими сводами тоннеля, помедлил, вложил клинки в гнезда, шагнул вперед, успев поймать девушку за тонкое холодное запястье, рванул на себя, и она не удержавшись, споткнулась, упав ему на грудь, но успев защитить рукой теплый комочек плачущего ребенка, голос которого заставил Арина выйти из убежища. Он наклонил голову, всматриваясь сквозь тьму в худенькое, большеглазое, бледное лицо. — Какого хрена тебе здесь надо? — Вода, — заговорила девушка, поправляя сползшее с ребенка одеяло, — не убивай меня, моему сыну очень нужна та вода, от которой люди живут дольше. — Это не вода, — зло ответил Арин, — это отходы с фабрики кеторазамина. Из-за них люди становятся уродами. Иди назад. Уходи отсюда. Он развернул девушку за плечи и легонько подтолкнул сзади. Та вывернулась из его рук, кинулась в сторону, мгновенно превратившись в разъяренную фурию, зашипела злобно: — Мне так и говорили, что вам жалко этой воды! Уродами? Да ты врешь! Достаточно посмотреть на тебя, чтобы это понять. Вам жалко воды для мальчика? Ему всего два года! И через месяц он должен умереть! Это справедливо? Справедливо это? Тебе жалко для него воды? — Дура! — не выдержав, заорал Арин, — тупая дура! Какая, на хер, вода? Это отходы, понимаешь? Химия! Что толку, что ты выбьешь для него несколько лишних дней? Да он расползется на желе у тебя на руках от этого пойла. Пошла отсюда, пока я тебя не прикончил, идиотка! Девушка, дыша прерывисто, потянула из-под пол короткого пальтишка пристегнутую к бедру маленькую кобуру: — Жалко воды для ребенка, да, сука? Жалко тебе? — выкрикнула она, выхватывая из кобуры небольшой револьвер, направляя оружие в сторону Арина. — У тебя руки дрожат, — помедлив, сказал Арин, — не попадешь. А если ты не попадешь, я выкину тебя наружу и прибью стилетом к какой-нибудь стенке, потому что тупые в этом мире не выживают, и тебя лучше избавить от мучений заранее, раз ни черта не хочешь понимать. — А если я попаду? — прищурившись, спросила девушка. — Тогда я или умру, или буду валяться здесь раненый, пока меня не сожрут крысы. — Вот именно. И тебя не будет! Ты сдохнешь! И не будет тебя! Вообще не будет, как ты этого не понимаешь? И моего сына не будет! У меня нет денег, у меня есть только надежда на эту воду. Арин словно наяву услышал шум разрываемых ветром купюр, острое чувство вины рвануло душу, он помедлил, прикусил губу, раздумывая. — У меня есть другое предложение. Для тебя важно, чтобы он жил? Ты просто не видела, во что отходы превращают людей… Он может превратиться во что угодно. Если тебе так важна его жизнь, отдай его мне. Я знаю человека, который может оплатить ему кеторазамин, но при условии, что ты ребенка больше не увидишь. Согласна? — И он будет жить? — шепотом спросила девушка, опуская оружие. — Будет. Столько, сколько позволит его коэффициент самоликвидации. Но намного дольше, чем ему светит сейчас. Девушка коснулась рукой личика ребенка, провела губами по пухлой теплой щечке, невольно улыбнувшись тепло, нежно, потом подняла голову: — А почему этот человек может оплатить ему кеторазамин? — Потому что… Потому что я попрошу. И я попрошу, чтобы его не трогали еще года три — четыре. В возрасте семи лет это уже не страшно. — Что не страшно? — Не будь дурой, — нетерпеливо сказал Арин, — его может спасти только какой-нибудь бордель. И я знаю самый нормальный из них. И я заставлю его хозяина купить пацану кеторазамин. Лет двенадцать он проживет. Главное, чтобы ты исчезла после этого с горизонта и не лезла не в свое дело. Согласна? Зрачки девушки расширились, и сжались в узкую полоску тонкие губы, превратив лицо в напряженную, застывшую маску. — Ты больной? — тихо спросила она. — Я никогда этого не позволю. Лучше смерть, чем такая жизнь. — Какая? — Игрушкой у извращенцев. Пусть даже от воды становятся уродами, но зато он будет со мной, и я никому не позволю его обижать… И никто не будет над ним издеваться. Никогда. Арин долго молчал, сунув руки в карманы облегающих джинсов, смотря непроницаемым, опустевшим взглядом на хрупкую фигурку напротив, потом качнулся, прошел мимо девушки, бросив на ходу: — В который раз убеждаюсь, что вы пытаетесь оставить детей жить ради себя, а не ради них. Иди, куда хочешь. Он пошел вперед, не оборачиваясь, сжимая зубы, слыша за собой легкие спотыкающиеся шаги — девушка шла следом. Что ж, иди. Иди, посмотришь на «волшебное» действие святая святых Братства Воды — ржавой трубы с отходами от фабрики кеторазамина, от которых люди, действительно, бывает, живут на несколько месяцев дольше, чем отводит им датчик. Арин вышел в гулкую пустую залу, по бокам которой мертвыми гигантскими змеями лежали развороченные туши поездов, спрыгнул с края платформы, прошелся по стальной рельсе, раскинув руки, удерживая равновесие, услышал легкий женский вскрик, но не обернулся. Дальше открывались опутанные толстыми кабелями, сводчатые стены тоннеля, пройдя через него, миновав качнувшийся под ногами кусок вагона с остатками ярких реклам на стенах, Арин выбрался в центральную залу, поморщился, вдохнув тяжелый спертый воздух, окинул взглядом шевелящиеся на полу и у стен серые, жутковатые фигуры. Здесь лучше не останавливаться, но… — Мальчик мой любимый! — прокурлыкал жирный сиплый голос. Арин опустил глаза: — Привет, Нэнси. — Привет-привет, сладенький милый мальчик. Хочешь посмотреть, что сегодня показывает датчик красавицы Нэнси? Прислоненная к стене желеобразная складчатая туша с трудом шевельнула короткими заплывшими пальцами и потянула из сальных дряблых складок шеи показавшийся крошечным датчик. — Посмотри, мальчик! Нэнси отвоевала у жизни еще парочку часов! — жидкое тесто ее лица всколыхнулось, и откуда-то изнутри послышалось рваное бульканье, должное означать смех, — а когда Нэнси выбьет из воды парочку лишних лет, она похудеет и пригласит к себе такого красивенького мальчика, правда, Арин? Арин улыбнулся: — Правда, Нэнси… — он помолчал немного, продолжил. — Нэнси, ты еще можешь ходить? — Нет, сладенький мой, я не хожу, но воду мне приносит сюда Джо, он за мной ухаживает, подлец… Но я неприступна, сладенький мой, я берегу себя для тебя, — жирная туша вновь дрогнула и вновь раздалось горловое бульканье, от которого побежала по рыхлой коже заплывшей шеи мерзкая дрожь. — Ты же красивенький, как картинка, а с Джо слезает мясо… я не хочу такого. Я хочу такого вот маленького мальчика. Арин оглянулся: — У вас есть обезболивающие? — Нет… А зачем? Больно только сначала, а потом в голове что-то отмирает, и уже ничего не чувствуешь. Представляешь, этот похабник пришел ко мне с водой, наклонился поставить бидон — я-то знаю, что он хотел просто заглянуть мне под юбку… наклонился, а у него с плеча оторвался кусок мяса и шлепнулся в воду. Мы так смеялись… Иди сюда, миленький, поцелуй Нэнси… — Нэнси, мне пора, — мягко ответил Арин, встречаясь взглядом с затерявшейся в толпе девушкой с ребенком на руках. — Я обязательно стану прежней, миленький! — пробулькала ему вслед Нэнси, тяжело дыша, пытаясь перевалиться набок, — я стану прежней, когда получу свои парочку лет… И мы повеселимся. Повеселимся… Арин пошел дальше, переступая через грязные шевелящиеся тела, останавливаясь взглядом на тех, кого не замечал раньше, но вид которых теперь приковывал внимание — распухшие бородавчатые шишки вместо лиц, проглядывающие сквозь кожу уродливые костные наросты, разросшиеся наподобие кораллов, размякшие в пластилин конечности, растекшиеся в жижу нелепые головы с выпученными шарами мутных глаз. Братство Воды. Те, кто с помощью отходов от фабрики кеторазамина, продляют себе жизнь, бывает, на несколько месяцев, самое большее — на год, те, кто готов остаться изувеченной химией мятой куклой, лишь бы удержать в себе человеческое сознание, человеческую мысль как можно дольше. За этой залой, вверх по широкой щербатой лестнице, открывался следующий коридор, полностью погруженный во тьму. Арин сошел со ступеней, взялся рукой за рукояти стилетов, шагнул в темноту, услышав слева чье-то прерывистое, горячее дыхание, отшатнулся и наткнулся спиной на что-то большое и теплое. Сильные руки обвили его шею, и хриплый голос произнес над самым ухом: — Тихо, детка. Раздалось чье-то тихое хихиканье, и липкие пальцы коснулись полоски обнаженной под латексной футболкой кожи. Арин, не раздумывая, ударил клинком вниз, рванул лезвие, одновременно оперся ногами о скорчившегося на полу визжащего от боли человека, оттолкнулся, напрягшись, почувствовал глухую боль в грудной клетке, но все-таки выскользнул из ослабевших рук того, чей затылок только что разбил о стену. — Задолбали, уроды, — выдохнул он, вкладывая клинки обратно, и кинулся бежать по коридору, зная, что на шум в этой части Метро, из боковых тоннелей может выбраться кто и что угодно. Ему показалось, что сзади он слышит не только визг раненного, но и легкие торопливые шаги, но уже не придал этому значения. Цель была близка, и думать ни о чем уже не хотелось. Впереди забрезжил желтоватый свет, и Арин замедлил шаг, когда от стены отделилась высокая, горбатая фигура с неестественно длинными, тонкими плетями рук. — Пошел на хер, — на ходу бросил Арин, но человек вцепился плоскими, суставчатыми пальцами в его куртку и заныл высоким капризным голосом: — Узнай меня, пожалуйста, ну узнай меня… узнай… Ты же должен меня помнить… узнай, пожалуйста. Арин остановился, посмотрел на вывернутый череп, длинный, лысый, покрытый коростой, на торчащий между зубов синий распухший язык. — Я тебе сто раз говорил, я тебя не знаю. — Узнай меня… ты меня должен помнить… — Не черта было жрать эту дрянь, может, тогда я и вспомнил бы, — огрызнулся Арин, — отвали. Он вывернулся из немощных рук, пошел дальше, слыша позади себя тихое обреченное всхлипывание. Арин пересек следующую залу, подошел к тяжелой, проржавевшей двери, привычно, не глядя, набрал код на замке, огляделся, потянул дверь на себя и проскользнул внутрь. Тяжелый металлический пласт со скрипом вернулся на место, и Арин сполз вниз, потянулся рукой в карман, вытащил сигарету, поднял голову и встретил спокойный, чистый, прозрачно-легкий взгляд фиалковых, с яркой желтой каемкой глаз. — Привет, Тори… Тори приподнялся с кровати, опершись на нее локтями, тускло блеснули металлические спайки, соединявшие края широкого, бордового шва на груди. — Ты опять пришел. — Я всегда прихожу, — сказал Арин, поднимаясь, подходя к небольшому стальному шкафчику, висящему на стене, открывая дверцы, — ты вообще не ешь, что ли? Я понимаю, не пьешь… — Это твое. — Идиот, — поморщился Арин и вытащил тяжелую бутылку, уже откупоренную, но почти полную, вернулся в центр комнаты, сел на стол, взял с него лист бумаги, на котором ярким зеленым, солнечно-желтым расплылись свежие, несмешавшиеся краски. — Ты рисовал? Тори лег обратно, коснулся пальцами клепок на груди. Арин поднял глаза: — Болит? Тори опять не ответил. Хоть кровать и была неширокой, но даже на ней его узкое, белоснежное тело выглядело хрупким, и лежал он так, как лежат покойники — слишком прямо, вытянув руки вдоль тела, невидящим взглядом смотря прямо перед собой, точеное, красивое, усталое лицо не выражает никаких эмоций, слабо розовеют на нем приоткрытые губы, и лишь пронзительно фиалковые глаза, мягкие, глубокие, в лучистом обрамлении яркой радужки оживляют это лицо. Арин не стал больше ничего спрашивать, сделал большой глоток, отставил бутылку, взял следующий рисунок, повернул лист боком, пытаясь разобраться в хитросплетении сиреневых разводов на черном, густом фоне. — На что-то похоже, — задумчиво сказал он, — только черт поймешь, на что. — Это ты не поймешь. Ты первый можешь понять. Арин отложил лист, наклонил голову, глядя на предыдущий рисунок — яркие блики желтого на сине-зеленом фоне. — Это можно понять. Помнишь, нас учили? Синее — небо, желтое — солнце, зеленая — трава. Только к чему это все? Все равно этого больше не осталось. — Трава осталась. — Я не видел. — Ты вообще ничего не видишь, — тихо сказал Тори. Арин отложил рисунок, обвел глазами комнату — бывшее помещение опорного пункта полиции, небольшое, но светлое засчет сохранившихся ламп дневного света. — Вроде бы, вижу, — невесело рассмеялся он, — стол вижу. Здоровый стол. Об него немало разбивали голов, это точно. Вижу остатки решеток. Вижу серый кафель… Что еще мне надо? — А я здесь вижу солнце, небо и траву. Арин качнул бутылку, посмотрел сквозь нее на свет: — Тори… Тебе так же больно? Тори поднялся, поморщившись, когда скрипнули стальные соединения, стягивающую кожу на узкой груди, сложил руки, поднял черноволосую голову. — Больно? Арин, знаешь, кому больнее всего в этом мире? Не вам, тем, кто несет только свою боль, а мне, богу, потому что я чувствую боль за всех. Когда я сюда пришел, я думал, что выполню свою роль хотя бы для кучки отверженных, и… Посмотри, во что я их превратил! — вдруг выкрикнул он, и поползла тонкая струйка крови из-под тусклой стальной клепки, — что я с ними сделал? Ты это видел? Ты видел, как я их изуродовал? Я не хотел, Арин! Я не хотел! И я не могу ничего сделать теперь! Я стал богом ада! Я просто извращенная фантазия всех мировоззрений, я липкий ком их отвратительной идеологии, я и упырь, и инкуб, и проклятье, и тварь! Арин отставил бутылку, слез со стола, спокойно глядя во вспыхнувшие безумием потемневшие фиалковые глаза, прикрытые разметавшейся солнечно-желтой челкой. Тори тоже встал — гибкая, стройная фигурка, обнаженный торс укрыт легкой паутинкой крови, струящейся из-под спаек. — Я искалечил их всех, — глухо продолжил он, — Они все хотели помощи бога, а я их покалечил. А ты? Зачем ты приходишь сюда? Хочешь жрать меня? Тоже, как и все? Жрать и травиться? Да нет… Тебя не отравишь. Ты умеешь меня жрать, и поэтому до сих пор цел. Ведь ты за этим ходишь? Знаешь, что я не могу отказать, поэтому приходишь. Ненавижу тебя, ты худший из них всех. Им я отдавал себя добровольно, а ты берешь меня, когда тебе захочется. Но они все отравлены, а ты нет. Ненавижу! Я тебе это отдавать не собирался! Пока он говорил, Арин осторожно, медленными шагами подходил ближе и, наконец, затаив дыхание, коснулся прохладных твердых плеч, прижал Тори к себе, ладонью коснувшись затылка. — Я не за этим прихожу, — сказал он, сам не зная толком, о чем говорит, но зная по опыту, что лучше что-нибудь ответить. — А зачем? Зачем еще люди ходят к богу? Только требовать свое. Только требовать, не отдавая ничего взамен и даже не знают, как мне больно… — Я знаю, что тебе больно, — уже искренне ответил Арин, стирая ладонью теплые струйки крови с его тела, хрупкого, изуродованного незаживающей раной, — я знаю. — Этого мало, — сказал Тори, касаясь губами его шеи, прикрыв глаза, — я заслуживаю чего-нибудь взамен. Арин наклонил голову, тронул губами влажные губы, отстранился. — Мне пора. Тори отшатнулся, словно от удара, схватился руками за плечи Арина, потянулся вверх, ища его губы, весь превратившись в теплое, мучительное ожидание, потянул тугую молнию куртки, скользнул пальцами по гладкому латексу футболки, прижался, и Арин услышал быстрое, как у испуганной птицы, лихорадочное сердцебиение. — Нет, Тори, — прикусив губу, сказал он, отводя его руки, — мы уже говорили об этом. — Просто брать, да? — с ненавистью прошептал Тори, — просто пользоваться? За что ты так со мной? За что? — Я не могу, — в отчаянии проговорил Арин, — ты же не в себе, я не придурок и не сволочь, я не могу, ты не понимаешь, что творишь. Тори вернулся на кровать, лег, сжавшись в комок, отвернувшись к стене. — Уходи, — бесцветным голосом произнес он, — ты получил свое от бога сегодня. Тебе хватит. Оставь меня. Арин помедлил, борясь с желанием лечь рядом с ним, укрыть его своей курткой, прижаться и сказать все, что преследовало его неотступно долгие годы, то, что гнало его в эти подземелья, сказать и поцеловать по-настоящему — не так, как целовал обычно, не разжимая губ, а раздвинуть языком теплые розоватые губы, перевернуть его, осторожно, не касаясь металлических спаек, провести ладонью по его бокам… Провести рукой по шелковистым, легким черным волосам, отвести с бледного лба длинную ярко-желтую челку, посмотреть в успокоившиеся под лаской фиалковые глаза. И сказать простые слова. — Тори, — позвал Арин. — Уходи. Ты не понимаешь, как мне больно, — ты не можешь этого понять. — Тори, я все понимаю. Я не должен этого делать. Ты просто не знаешь, о чем просишь, ты же живешь в своем мире, это… Я не могу этого сделать. Тори внезапно рассмеялся: — Потому, что я сумасшедший? Брезгливость? Арин не выдержал: — Пошел ты, — резко сказал он и двинулся к двери, на ходу застегивая куртку. На обратном пути, в тоннеле, ведущем к лестнице, он споткнулся о труп девушки в знакомом коротком пальто, остановился, сжал пальцами виски, мотнул головой, пряча выступившие слезы, поднял голову и долго стоял неподвижно. А когда опустил голову, то вновь пошел вперед, глядя прямо перед собой сухими блестящими глазами. Встретившийся ему на пути человек в мешковатом рваном свитере, испуганно отшатнулся в сторону, увидев во тьме горящие ненавистью, темные, глубокие провалы на побледневшем красивом лице. * * * Скай уже начал засыпать под ровное бормотание рации-перехватчика, исправно передающей обычные полицейские разговоры: пароли, координаты, отчеты о пойманных бездействующих — как отрывисто грянувшая в динамик фраза заставила его открыть глаза и потянуться к ключу зажигания. — Сопротивление при аресте! Стрелять на поражение! Пятая Банковская! Особые приметы… Приметы Скай даже не стал слушать, он прекрасно знал, кто мог оказать сопротивление при аресте, и теперь был озадачен только одной мыслью — застать Арина в живых. Пятая Банковская… Слева пересечение с дорогой, ведущей к разрушенным кварталам, туда и надо ехать, парню там будет легче скрыться, это его единственный выход. Машину мотнуло на повороте, и свет фар выхватил из темноты черные силуэты — один повыше, с вытянутыми, держащими оружие руками и второй, пониже, запечатленный в стремительном движении — умелый, уверенный подкат; опершись ладонью на асфальт, Арин вытянулся всем телом и точно, почти не целясь, ударил ногой по голени полицейского. Скаю даже послышалось, что он слышит хруст сломанной кости. Твою мать… Кто же его научил… Он ударил по тормозам, успев заметить, как ринулись черные тени к оказавшемуся в кругу прожекторов подростку, распахнул дверь, услышав одновременно пронзительный скрежет рвущегося металла зацепившегося за стену крыла. Арин тоже это услышал, отвел глаза от нацеленных на него зрачков пистолетов, глянул непонимающе в серые, спокойные глаза, потом дрогнули в улыбке его губы, выбеленные электрическим светом, и он выразительно ударил одной рукой по другой, согнув ее в локте, развернулся и стремительно выскользнул за пределы круга прожекторов. Вслед ему рванулся град выстрелов, короткими перебежками ринулись вслед затянутые в камуфляж полицейские. — Хер вам, — в бешенстве пробормотал Скай, двинув машину вперед, в моментально смешавшиеся людские ряды, не заботясь больше ни о чем, — это мой пацан. Мой, уроды… Пусть и мудак последний, но мой! Он вывернул руль, кинув серебристый автомобиль наперерез Арину, дернулся, поняв, что расцветшая возле дверцы металлическая роза — след от пули, но знал, что отступать поздно, увидел вновь прямо перед собой горящие бешенством карие глаза, и вдруг скрыла их брызнувшая на стекло, густая алая пелена. — Есть! — взвыла рация-перехватчик. Скай выдернул из держателя за сиденьями автомат, выскочил из машины и, не глядя, полоснул длинной очередью куда-то назад, в то же время подхватывая одной рукой залитое кровью, безвольное тело. Мне терять нечего, ребята… Уж простите. Пятнадцать минут спустя Скай, наконец-то справившись с неконтролируемой злобой, выкинув окурок пятой по счету сигареты, определил по бортовому компьютеру, в какую сторону рванулась ошалевшая от такого сопротивления полиция, заменив обычных патрульных на элитных бойцов, все-таки повернул голову и взглянул на Арина. Хреновая рана, болезненная — пуля угодила как раз под ключицу, разворотив мышцы. Одежда, сидения, пол, приборная панель — все залито кровью, но парень не теряет сознания, сжимает зубы, искажено страданием бледное лицо, почернели губы, в глазах тяжелое, глубокое осознание близкой смерти. — Потерпи, — сказал Скай, — все не так херово, поверь мне. Нужно только остановить кровь. Арин отнял руку от раны, посмотрел на ладонь, залитую блестящей алой густотой. — Зажми опять, — нетерпеливо сказал Скай, сворачивая в проулок, — не убирай руку. Арин послушно, автоматически, медленным движением вновь положил ладонь на плечо и опустил голову. — Не теряй сознания. Нельзя, парень. Нельзя, слышишь? Поздно. Из-под закрытых век медленно текут смешанные с кровью слезы, кровь льется толчками из раны под ослабшей рукой, свинцовая бледность расползается по коже. Скай поднял голову. Дом Деи. Здесь жила моя сестра, и сейчас я могу сюда вернуться, потому что прошлое мое забыто, как забыто настоящее имя, и никто не свяжет меня, поисковика по сторонним делам, с тем человеком, что когда-то был братом скромной учительницы. Он заглушил мотор, притянул к себе похолодевшее тело: — Давай, парень. Потерпи немного… Не вздумай так сдохнуть… Ты мне денег должен. Слышишь? Потерпи.