stop these voices that disturb me

Больше всего бесит, когда навязчивая идея не хочет уходить из головы, буквально разъедает серое вещество под коркой, травит любую отличную мысль ещё в зачатке. А ещё душит; душит любую попытку осуществить её, юркой колибри ускользает от создателя, словно хамелеон сливается с чернухой-бытовухой (и не забудь помыть посуду перед уходом) и потом, когда все дэдлайны пройдены и лишнего времени — ни минутки — она снова выползает из тени, обвиваясь вокруг шеи, лишая кислорода и иного смысла существования. Идея — по-настоящему страшная вещь, а в спайке с чувствами ещё и опасная — Артём знает об этом не понаслышке; думает об этом, неловко утирая свежую кровь с подбородка, смывая в унитаз очередную порцию своего побитого сердечка, усыпанного бордовыми лепестками французских роз (на ободке остаются алые разводы, он решает, что не хочет пачкать толстовку ещё больше — вопросы ему совсем ни к чему). Ему кажется, что эти цветы у него на лёгких, на сердце, на рёбрах — самая пошлая и глупая шутка за все его двадцать лет (его сомнения на этот счёт отзываются колющей болью в груди и разодранной в кровь глотки, как будто шипами со свежего куста), нелепый пранк, вышедший из-под контроля в самый неподходящий момент, и огромное упущение в его жизни (сразу после рождения). Умываясь холодной водой, он думает, насколько было бы проще, если бы это была какая-нибудь милая девочка Юля, с её мягкими волосами и тёплой улыбкой, насколько было бы проще, если бы он горстями выкашливал пёстрые лепестки космеи вместе с мелкими цветками вечерницы (долго это бы всё равно не продлилось, он знает — Юля каждый раз выплёвывает на ладонь неброские синие васильки, старательно прячет руки в карманах и смотрит на него исподлобья); он думает, было бы гораздо проще, если бы это был какой-нибудь Почерк: наигранно злобные взгляды, визгливые интонации в голосе и, наверное, крохотные ландыши и цветки голубых лотосов, застревающие между зубами (он знает, что Почерк глотал колючий репейник на баттле, а после долго сплёвывает в ладонь острые иголки вместе с противными размякшими пушинками одуванчиков (прости, Саша, эту срань не обмануть кусачими поцелуями)). Артём смотрит в глаза своему отражению — мутный взгляд с лопнувшими капиллярами, раскрасневшиеся щёки и нос, как будто после сильного мороза (но, хэй, мы же в Москве, парень, ты же не ревел в туалете, нет, надеюсь, ты просто что-то принял в крысу, хотя это вообще нихуя не вежливо — принимать что-то в крысу, сечёшь о чём я?) — брезгливо кривится, стряхивая с рук случайные капли обратно в раковину, и тут же выходит обратно в зал (снаружи уже слышится чей-то визгливый смех и звон разбитой бутылки — кажется, чья-то пьяная девочка опять проебалась). Он выходит как будто из изоляции, из тихой каморки попадая в кромешный Ад: модные биты во всю долбят по ушам, разукрашенные девы трутся о «стухшие» тела едва знакомых молодых (и не слишком) людей, дешёвый горький палёный алкоголь льётся реками, грозясь затопить всё вокруг и даже немного больше — эта вечеринка больше похожа на неумелую копирку живого флекса тусовок Блэза, чем на толковую их альтернативу (отстой; я, блять, ненавижу это дерьмо). К нему подскакивает пьяная Юля, роняя мелкие синие лепестки ему в шот с текилой, улыбается диковато, щебечет что-то воодушевленно, безуспешно пытаясь перекричать музыку и смех где-то сбоку от них. Артём улыбается в ответ (так искренне, насколько он вообще способен), быстро опрокидывая в себя стопку и согласно кивая в ответ на Юлины слова (скорее по привычке, чтобы не обижать, после всегда можно сказать — я просто качал головой под бит); кажется, она тянет его танцевать. — Извини, я качал головой под бит, — кричит он ей на ухо, поспешно уплывая куда-то в сторону бара и пары кажется-я-видел-тебя-на-прошлой-встрече знакомых лиц. Юля остаётся стоять с недовольным лицом, сглатывая горчащие васильки и свою обиду. Артём выпивает ещё два шота, доверчиво улыбаясь местному бармену; Артём давится третьим, когда видит одну из знакомых спин, направляющуюся к выходу. Откуда ни возьмись, появляется желание покурить и догнать ту, возможно, даже незнакомую фигуру (он уже достаточно надрался для совсем безрассудных поступков (мы всё-таки один раз живём, не так ли?)). — Серёга! — на улице до странного холодно: изо рта выходит белёсый пар вместо бесцветного воздуха, ладони и колени мелко дрожат от каждого порыва ветра. Артём бежит за ним, поскальзываясь буквально на каждом шагу (надевать сегодня кеды определённо было плохой идеей). — Мужик, ну ты чего, подожди, бля! Серёжа оборачивается не сразу, как будто подогревая к себе интерес (с поправкой на погоду — охлаждая пыл), лениво разворачиваясь на пятках и тихо шмыгая носом. В руках — дотлевающий «Парламент»; в глазах — смесь удивления и лёгкой сонливости. — Чего хотел, Тём? Он резко останавливается перед Серёжей, разглядывая его во все глаза, словно видит его в первый раз. Смотрит на небритые щёки и ломанную линию носа, смотрит на потрёпанную кожаную куртку и торчащую из кармана казахскую табачную контрабанду (ты знаешь, на вкус-то ничем не отличается, а цена не так сильно кусает); стыдливо отводит взгляд вниз, когда сталкивается с немым вопросом в глазах. — Я просто… это самое… — Слушай, мне идти вообще-то надо. Давай потом поговорим, окей? Ты давай тоже не задерживайся, холодно тут, заболеешь ещё. Серёжа уже собирается уходить, выкидывает бычок куда-то в сторону урны, медленно поворачиваясь в сторону выхода из переулка близ клуба; Артём цепляет его за воротник куртки, разворачивая к себе, отчаянно прижимаясь губами к его губам и практически сразу же давится свежим комком бордовых «конфетти» пополам с лишней стопкой текилы (он успевает почувствовать горький привкус Парламента и лёгкий запах Гиннеса). Артёма тошнит на свои кеды, асфальт и ближайшую к нему стену. Серёжа на удивление быстро находится с ответом, не найдя ничего лучше, чем просто похлопать по плечу и прогнусавить что-то вроде «извини, это дерьмо просто так не обмануть» (дежавю, ебучее дежавю (теперь ты понимаешь, каково мне, Тёма (крошка Ти))). Артём ещё с полчаса стоит на улице, размазывая по лицу кровь и непрошенные слёзы — дышать тяжело; в горло будто силком заливают жидкий огонь. Он ведь привык брать в плен чужие сердца, оплетая их своими сорными васильками и ромашками, цепляя на лёгкие пушинки одуванчиков и колющие гроздья репейника; а теперь он едва соображает — как вдохнуть-выдохнуть, если лёгкие сдавило колючим плющом, а в горле зацветают и тут же гниют бордовые французские розы — дань великой пошлости и средневековым символам. Артём хочет свернуться калачиком на асфальте и сгнить вместе с кустами у себя внутри. Артём давится своей любовью с болью, кровью и ещё одним нераскрытым бутоном, комком застревающим в горле. Он возвращается в бар, когда тот остаётся почти пустым; возвращается грязным, разбитым, потерянным и до ужаса несчастным. От жалости к себе хочется скулить, забившись в угол с бутылкой той же отвратительной текилы и просидеть так как минимум неделю (как максимум — ещё пару вечностей вперёд), но вместо этого он усаживается за барную стойку и берёт себе чёртов Гиннес (можно прямо из бутылки, да, спасибо, всё в порядке). Он уже почти отключается, роняя голову в раскрытые ладони, как вдруг замечает подсевшего к нему Пашу, смотрящего на него с непонятно откуда взявшимися беспокойством и грустью (что ты здесь забыл, дурак-глупыш). — Ханахаки? — хрипло спрашивает он, глядя Артёму в глаза. Паша сжимает свою бутылку вонючего «Гаража» до побелевших костяшек, а смотрит так, будто боится, что его вот-вот ударят за слишком длинный язык (ладно тебе, я же не из горных народов). Артём лениво кивает, недовольно сверля взглядом незваного собеседника. — А можешь показать? От того, чтобы не послать Пашу сразу же его останавливает собственная лень и слишком уж жалостливый взгляд напротив (блять, как тебя такого вообще можно баттлить, без слёз же не взглянешь). Без особых усилий Артём выкашливает ещё один нераскрытый бутон в кровавом обрамлении, брезгливо протягивая его удивлённому Паше. Тёма криво усмехается. — А чего ты ждал, Дваче? Это дерьмо выходит болезненно. Но ты не волнуйся, со временем глотать привыкаешь. Даже не так погано становится, — он задумчиво вертит цветок в руке, изредка бросая чересчур серьёзные взгляды на Артёма. — Ну чего заткнулся? Сказать нечего? Паша молчит, лезет зачем-то в карман и старательно прячет глаза; Паша молчит, доставая точно такую же бордовую розу и кладя её перед Артёмом. Паша молчит. Артём смеётся. — А глотать со временем и правда научишься. Может пригодится даже потом. — Что? — Забей. Ничего с этим всё равно не сделаешь. Эту хрень не обмануть. Я пробовал. ебучее дежавю.