К истокам

      Только вот загвоздка в том, что, как только я прихожу на кухню, чтобы закинуть в свой бездонный и голодный после дня в школе желудок что-нибудь отличающееся вкусовыми качествами от дерьма или говна (ценитель отличит одно от другого), меня останавливает какое-то странное ощущение тяжести, заставляя замереть и выронить кусочище колбасы, которую я традиционно резала толще хлеба, прямиком за пределы стола.       — Так невежливо выгонять меня, кид.       Словно в замедленной съемке падала моя прекрасная жрачка, на которую после трудового дня каждый человек готов молиться, как самому милосердному богу; я с нескрываемым ужасом смотрела на лежащую колбасу, испачканную полом после их громкого соприкосновения, сопровождающимся склизким звуком.       Проигнорировав, нет, честно, пропустив его слова мимо звуковых анализаторов, я, повернувшись, пробасила с улыбающимся и, в самом-то деле, ничего хорошего не предвещающим, лицом:       — КАКОЙ ДИВНЫЙ МУДАЗВОН, — под силой этой странной тяжести я, приняв позу типичного зомби, который еще не мертв, а уже разлагается, пошла на него, на всякий случай поднявшего руки в знак примирения. Вообще-то, на его месте только моя мама не стала бы бежать, и то, потому что эта святая женщина имеет иммунитет к моим выебонам. — Из какой жопы вселенной ты вообще пролез ко мне в квартиру?! Колись, какое окно мне баррикадировать, чтоб ты, как вшивый подзаборный дачный кошак, не смог влезть на чужую территорию, юродивый??? — нависнув над скелетом, я все еще напоминала себе бабку с дачи, чего ни разу даже не стыдилась. Эко еще всякие кости будут мне пояснять за мое невежливое поведение! Хуй соси губой тряси, сука!       — Человек, — ах, да… у него нет губ, — я понимаю, что ты мне, мягко говоря, не рада, — начал он, и в его голосе не сыскалось и гребаной капли страха, на которую можно было бы надавить, чтобы выжать удовлетворяющие мой желудок извинения. Денежные извинения, — но не могла бы ты опустить меня на землю?       — А ущерб за колбасу мне кто возместит? Кризис, инфляция, эта страна тонет в долгах и говне, как в октябрьском снегу! — распылялась я, тыча указательным пальцем в его еблет, лишенный кожи, глаз и даже носа (в этом ему повезло, потому что, в противном случае, он давно был бы сломан). — Я с тобой разговаривать нормально отказываюсь, пока ты меня не накормишь! — изображая оскорбленную невинность, я, отпустив-таки толстовку и тем самым опустив эту пушинку (хотя, по степени проблематичности, это обещало быть тонной) на засранный чем можно кафель, развернулась к нему жопой и решила хотя бы выбухать кофеина, чтобы получить заряд ебанутости на оставшийся день.       — Ладно-ладно, я сдаюсь, — пожал он плечами, и, на его счастье, в какой-то неведомой сраке этой бездонной толстовки (святая гейская панацея!) ему удалось откопать хотдог, которым я и заела свои ему не самые приятные пожелания. Но дорогу на хуй я таки снова указала. Не пошел, хитрюга.       — Че там приключилось такого, что тебя сам Сатана, эх, старый друг, бросил в мою обитель? — дожевывая еще теплый хлебушек, я с преувеличенным интересом уставилась в огни его глазниц, но потом мой локоть, на руку которого я умостила голову, подкосился, и меня положило на стол, как на мягкую подушку, предвещая некоторый, ставший в школе традиционным, десятиминутный сон. — Ты говори, говори, я слушаю.       — Э-э-э, — прокомментировал мой новый товарищ (кто кормит, тот уже не враг!) мою реакцию. — Я думаю, что это весьма временное явление, поскольку машина… ты не слушаешь.       Что правда, то правда. Пустив слюни, я надеялась проспать весь, да полюбе, скучный рассказ. Будто бы меня ебало, что он тут делает?