Одиллия

      Вокруг всегда кромешная тьма, даже в самый разгар дня. В комнате как будто поселился призрак. Вся мебель была нетронутой, не разобранная сумка валялась в углу, всклокоченные и помятые простыни давно остыли. В затхлом воздухе замерли пылинки. Сквозь занавешенные шторы проникал тоненький лучик света. Он прочертил длинную яркую полосу по дощатому полу и остановился на бледной коже.       Сатору чувствовал, как тепло солнца грело его ступни. Он заставил себя открыть глаза. Все перед ними плыло из-за запачканных, замусоленных стеклышек очков. Клубочком свернувшись на полу, он смотрел на свои босые ноги. Они болели, кое-где кожа была стерта до крови — результат бесчисленных тренировок, проведенных на льду в накрепко перетянутых шнурками коньках. Его награда за сотни прыжков и вращений, которые он практиковал вновь и вновь.       Единственная в жизни награда. Он вздохнул, снова уткнувшись лицом в колени, и отодвинул ноги подальше от света. Не хотелось видеть даже его. Если бы он мог, то стер себе память, чтобы все мысли стали такими же гладкими и пустыми, как только что отполированный лед. Чтобы забыть звуки музыки в ушах, взгляды зрителей, трибуны со всех сторон.       Телефон лежал рядом, экраном вниз, и тихо жужжал. Сатору не нужно даже читать — он и так знал, о чем шептался целый мир за его спиной. Слова были выцарапаны на его веках; они кололи и жгли как самый сильнейший мороз.       Технически он опытен, писали одни. Но Фуджинуме не хватает чувств и эмоций в своем катании.       Он — воплощение искусства, говорили другие. Но у него нет сердца.       Словно бы метроном на льду.       И самое худшее — намного хуже, чем быть последним; хуже, чем смотреть своему конкуренту в спину; хуже, чем жалостный взгляд матери, с которым она встретила сына в аэропорту, — самое худшее было то, что каждый из них был прав.       Не важно, в Сочи он или в Ишикари, слез почему-то не было. Не было даже гнева, чтобы заткнуть чужие голоса, бросить им вызов, показать, что у него тоже есть свое мнение. Наверное, где-то глубоко в нем была трещина, которая не давала кричать, рыдать или бороться. Сатору просто заперся в своей квартире, ожидая в ее тусклом освещении хоть каких-нибудь реакций или ответов. Но все, чего он дождался, — бесконечное ничто.       Что-то говорило ему, что дальше так нельзя; что эта апатия, поселившаяся в душе, не нормальна, не безопасна. В голове до сих пор всплывали обрывки памяти, которые возбуждали желание кататься и никогда не останавливаться, которые значили очень многое, но...       Карие угасающие глаза смотрели на него снизу вверх, посиневшие губы дрожали, когда она говорила: «Ты ведь никогда не бросишь фигурное катание, Фуджинума? Обещаешь?»       ... Но они умерли давным-давно.       Сатору закрыл глаза, ногти его с силой впились в худощавые щиколотки. Он медленно поднял голову. Его спортивная сумка так и лежала нетронутой с тех пор, как он заперся здесь от всего мира. Пошатываясь, юноша наконец поднялся на ноги. Взявшись за ремень увесистой сумки, он привычно перекинул ее через плечо.       Ведь он все еще мог кататься.       Айри дала ему ключ от катка еще год назад, разумеется, с разрешения Такахаши. Тот сказал, что это честь для них, если знаменитый фигурист будет называть это место своим домом. К тому же это помогало бизнесу расцветать. Правда, после своего последнего выступления Сатору не знал, будут ли они относиться к нему, как прежде, поэтому, пока есть шанс, им нужно воспользоваться. Рабочий день давно закончился, стоянка была абсолютно пуста. Сатору спрятал ключ в кармане и, накинув капюшон, незаметно пробрался внутрь.       Когда он переоделся и зашнуровал коньки, солнце уже совсем скрылось за горизонтом. Включать свет на площадке он не стал: темнота успокаивала, превращала его в невидимку. Ей было плевать на медали и заработанные очки, на победы и проигрыши. Тьма ничего не видела, не произносила ни слова. Сатору вышел на лед, окутанный только ласковым светом луны, и взглянул в окна над трибунами. На улице во всю бушевала метель. Он сделал длинный глубокий вдох, смакуя спертый, прохладный воздух.       Медленно и торжественно он стянул с носа очки и оставил их на бортике.       А затем заскользил по зеркальному льду.       Сатору не нужна была музыка; им повелевали собственные ритм и мелодия, а звук лезвий звонко разбивал повисшую кругом тишину. Свободная рубашка развевалась на тоненьком теле юноши, черная ткань касалась живота. Как и всегда, он дал всем своим мыслям испариться, оставив в голове лишь блаженную пустоту; катание уносило его прочь, далеко-далеко от Ишикари, от самого себя. Ноги плавно несли его вперед, вытанцовывая одиночное па-де-де.       Каждый раз ступая на лед и совершая прыжок, он чувствовал себя невесомым. В такие секунды тяжесть, с которой давил на него мир, пропадала. Сатору наслаждался этим, мечтал, чтобы это удовольствие поглотило его целиком. Только в моменты, когда даже гравитация над ним не властна, когда он тонет в этом осязаемом ничто, — только тогда Сатору чувствовал, что вот-вот исчезнет.       «На душе становится легко, когда я думаю о городе, — сказала она, обдавая замерзшие пальцы теплым дыханием, — в котором меня нет».       Но реальность никогда не была милосердна. Она обрушивалась на него, стоило лишь конькам снова вонзиться в лед.       Сатору не был дураком. Он знал, что именно с ним было не так; знал, что он — трус, который боялся заглянуть в собственную душу, боялся воспоминаний о той девочке, о ее красном пальто, оставшемся без хозяйки. Он был жалок, отвратительно жалок, потому что уже не мог вспомнить, как звучал ее голос. Не мог вспомнить, когда в последний раз назвал ее по имени.       Все, что у него осталось, — опустошенное, вечное ничто. И оно стало для него всем.       Сатору скользнул назад, спина его чуть сгорбилась, а руки взметнулись к небу словно крылья. Да, именно так: плавно мазнуть ими по воздуху, поднять высоко и ни на миг не опускать. Он вытянул назад ногу, поймал носок конька ладонями и закружился, вращаясь до тех пор, пока все вокруг не превратилось в серебристое от света луны пятно. Сердце в груди трепыхалось, с каждым ударом разбивалось о ребра. Дыхание острыми когтями царапало горло, капельки пота застывали на висках непрошеными поцелуями. Он обнял чувство мимолетной свободы, закрыл глаза и позволил ему забрать себя.       Кончик острого лезвия впился в лед, и Сатору резко остановился. Руки его были подняты вверх, голова запрокинута. Он шумно ловил ртом воздух и замер так на несколько секунд, ощущая, как легкий морозец впитывается в кожу.       По всему помещению эхом раздались приглушенные хлопки.       Юноша рванул взглядом к источнику неожиданного звука. Из-за полумрака и плохого зрения разглядеть лицо человека он не смог. Видел лишь очертания крупной фигуры, разместившейся на одной из трибун, и бежевый цвет его пальто. Он не знал, кто это. Мышцы в теле неприятно напряглись. Он опустил руки, грудь его все еще часто вздымалась.       — Кто вы? — рявкнул он и добавил: — Как вы сюда попали?       Хлопки прекратились, вокруг снова воцарилась тишина. С напускной леностью мужчина спустился с трибуны. Широкие ладони, обтянутые черной кожей, скрылись в карманах.       — Друг отца Такахаши, — ответил он. От низкого, приторно-сладкого тона по позвоночнику Сатору пробежался холодок. — Он сказал, что ты придешь сюда. Может быть.       Юноша про себя проклял менеджера катка и прикусил язык, чтобы не сболтнуть лишнего.       Незнакомец остановился возле входа на площадку, лунный свет мягко опустился на его плечи.       — Меня зовут Яширо Гаку, — представился он и поднял с бортика очки Сатору. Без особого интереса повертев их в руках, он провел большими пальцами по стеклышкам. — Я буду твоим новым тренером.       Сатору опустил горящий взгляд на лед, ладони сжались в кулаки.       — Мне не нужен другой тренер.       — Потому что ты привязался к Ширатори Джуну? — колко ухмыльнулся тот.       — Потому что я ухожу.       Яширо ничего не ответил, только хмыкнул, так и не выпустив чужие очки из пальцев. Он отвернулся и так же медленно и неторопливо двинулся вдоль бортика ледовой арены.       — Знаешь, в чем главная проблема твоего катания, Фуджинума Сатору?       Тот промолчал, наблюдая за мужчиной, вслушиваясь в шаги — тихие, как у хищника.       — Это правда, что оно ненастоящее, — вздохнул он. — Кто-нибудь, наверное, называет его скучным или безвкусным. Ему не хватает истинных эмоций, есть только дешевая имитация. Оболочка, про которую говорят «настоящие чувства». Однако, — вдруг добавил незнакомец, кончиком пальца нежно проведя по тонкой оправе, — не в этом дело. Не это заставляет тебя проигрывать.       Яширо остановился позади него, а Сатору даже не обернулся. Он лишь смотрел вперед, в непроглядную темноту; острые плечи плавно поднимались и опускались при каждом вздохе.       — В тебе есть пустота, — сладкий голос ласково коснулся ушей, — которую ты не можешь скрыть. Да, можешь окутать ее фальшью, похоронить где-то на самом дне души, но при этом она все равно всегда с тобой. Поэтому остается только, — его глаза скользнули по хрупкой шее Сатору, — принять ее.       — И вы знаете, как? — спросил юноша, наконец встречаясь с Яширо взглядом.       — Да, — просто сказал тот, отводя глаза от фигуриста, — я знаю.       Эти слова удивили Сатору, тонкая бровь его изогнулась, он стоял посреди арены не шелохнувшись.       — Что вам нужно от меня?       — Разве это не очевидно? — по голосу было слышно, что мужчина улыбается. Черные глаза смотрели куда-то над его головой, будто разглядывали нечто, видимое им одним. — Я хочу показать всем и каждому, целому миру глубину твоей пустоты, Сатору. Красоту, которая появится, если ты примешь ее.       Человек вновь оказался возле входа, свет совсем не падал на его лицо, дав мрачной тьме окутать его глаза.       Он протянул руку с очками прямо навстречу юноше.       — Я хочу, чтобы ты катался для меня. В последний раз.       Сатору неотрывно смотрел в ответ, будоражащий желание трепет пронесся по жилам.       — И что потом?       — Потом, — продолжил Яширо, губы его расплылись в широкой улыбке, — я помогу тебе исчезнуть.       Повисшее между ними молчание было невыносимо тяжелым, давило неподъемным грузом. Сатору слепо глядел на расплывающийся пред глазами лед, остывший пот неприятно жалил кожу. Луна висела высоко над ним, а снег кружил в воздухе, пушистыми тенями оседая на каток. Совсем беззвучно острые лезвия его коньков рассекли лед, и он оказался совсем близко к незнакомцу.       Сатору никак не оставляло ощущение, что движется прямиком к предательству, к чему-то опасному и темному. Но сил бояться этого у него не было, поэтому он мягко заскользил к самому дьяволу, покорно склонив пред ним голову.       — Только на один сезон.       Когда он надел очки, то всего на миг заметил подрагивающую, торжествующую улыбку на губах Яширо.       Тренировки под наставлением Яширо были настоящей пыткой. И именно благодаря им Сатору чувствовал себя живым.       Легкие неистово горели, мышцы сводило от тянущей боли, сердце билось так часто, что, казалось, вот-вот разломится напополам. Но ведь только так возможно ощутить окружающую реальность. Это было что-то материальное, что-то, за что Сатору мог держаться, что могли видеть остальные. Весь мир любовался его стертыми в кровь ступнями, стоило только снять коньки; радовался каждому новому синяку на худеньком теле, когда он проваливал пятнадцать прыжков подряд.       Интересно, боль от не любящих рук матери, она... такая же? Сатору отчаянно цеплялся за нее, за эти страдания, запирал их в глубоко в себе, в каждой ушибленной косточке. Это чувство — желание ощутить боль, знать, что обязательно будет больно — оно не было покаянием или искуплением. Наоборот, это нечто более эгоистичное, убогое и уродливое. И все же оно связало их друг с другом как тоненькая алая нить.       Зияющее ничто росло в нем, а он тонул, захлебывался.       И когда Сатору упал на лед в тысячный раз, а его тело снова разбилось о свое собственное отражение, Яширо был с ним.       Называть мужчину тренером он отчего-то не мог; это было слишком просто и оскорбительно, точно так же, если назвать хищника домашним питомцем. Он был кем-то между пастухом и надзирателем, выпускал Сатору вперед, удерживая его на цепи. Приятными словами и нежными руками вел его прямиком на убой.       Фигурист еле-еле заставил себя приподняться, кровь струйкой бежала по подбородку и капала вниз. Из-под полуоткрытых век он видел, как пара черных коньков приближаются к нему плавно и не спеша. Когда Яширо наклонился ближе, глаза его были холоднее льда под ними. Мягко улыбнувшись, он ласково провел ладонью по припухшей щеке Сатору, кончиками пальцев размазывая по раскрасневшейся коже кровь из разбитой губы.       Когда он зашептал, горячее дыхание обожгло маленькую, кровоточащую ранку:       — Еще раз.       Яширо всегда по-разному называл тренировки Сатору. Ода к самозванцам; реквием для проклятых душ; шанс сорвать маску и показать всему миру дождливую, бьющуюся пустоту внутри. Но самой важной и простой — намного проще всех остальных метафор и символов, которые Яширо так любил мурлыкать себе под нос — была фраза, которую он прошептал ему прямо на ухо:       — Это твоя лебединая песнь, Сатору, — проговорил он, дотрагиваясь окутанными в перчатки пальцами до яремной вены на тонкой шее юноши. — Поэтому пой.       И он пел. Сатору звучал в каждом своем движении, шаге, в каждом сальхове и вращении. Он позволил разъедающей пустоте расти, впитаться во все до единой клеточки. Выставил на показ всем нечто, живущее в нем, делающее его тем, кто он есть сейчас; оно покрывало его кожу как горячие капли пота. Сатору смаковал это: моменты, когда не нужно было притворяться, когда можно быть никем и не чувствовать ничего. Потому что после этого сезона на самом деле не останется ничего.       Но пока что в голове вертелась только одно. Лебединая песнь.       Одна ладонь Яширо сжималась на запястье Сатору, другая — крепко обхватила его за талию. Они медленно танцевали, кружились, лезвия их коньков едва слышно рассекали лед. Сатору отдался этим рукам легко и податливо, позволяя лениво, но точно вести себя вперед. Следуя навстречу знакомым движениям, он тихо произнес:       — Вы знаете историю «Лебединого Озера»?       — Знаю, — ответил мужчина, опаляя теплым дыханием нежную мочку. Твердая его, широкая грудь тесно прижималась к спине юноши.       — А помните, — снова спросил Сатору, закрыв глаза, — черного лебедя?       Он не стал ждать ответа, слова сами сорвались с губ вместе с частым дыханием:       — Она — иллюзия, дочь злого колдуна, которая захотела обмануть принца, — сказал он, слушая, как острые лезвия царапают лед. — Она притворилась Одеттой, обольстила его, и принц признался ей в любви, нарушая собственную клятву.       Они скользили еще немного и остановились. Дыхание было одним на двоих. Юноша распахнул глаза, но так и не обернулся к наставнику, чувствуя лишь, как чужие руки ласкали его разгоряченное тело.       — Мне всегда было интересно, о чем она думала в этот момент.       Обжигающие губы Яширо коснулись его шеи.       — И о чем же, Сатору?       Он запрокинул голову на плечо своему стражу, давая себе, наконец, расслабиться.       — Мне кажется, она знала, — негромко пробормотал он. — Знала, насколько пустой была.       Когда Сатору прошел на серию Гран-при, то решил просто плыть по течению. Журналисты обступили его со всех сторон, их глаза ярко светились, отовсюду к нему тянулись микрофоны. Его спрашивали о тренировках, проигрыше в прошлом году, новом тренере. И каждый раз взгляд синих глаз скользил к черным, понимающим глазам Яширо.       Его «тренер» просто прекрасно играл свою роль. Вмиг становился веселым и приветливым, ведь для него это было так же просто, как и дышать. Он улыбался на камеру и, закинув руку на плечи Сатору, прижимал его к себе с фальшивой отеческой любовью. Голос его говорил за них обоих, он отвечал на все вопросы с напускной банальностью и простотой.       До тех пор, пока его не спросили о теме выступления. Сатору весь напрягся под тяжелой рукой Яширо, голос его прозвучал тихо, но как никогда уверенно:       — Одиллия.       Они не говорили об остальных участниках, потому что это было не важно. Сатору сюда пришел не для того, чтобы побеждать; ему плевать на знамёна и титулы, которыми их награждают на льду. Похвала, камеры, популярность — это все ничего, ничего, ничего не значит. Он позволил Яширо плести паутину далеко не о желании сражаться, а лишь о немыслимом желании погрузиться во тьму ледяной воды, растекающейся по венам.       Далекий голос объявил его имя, и Сатору стащил с себя куртку. Ткань распушила черные перья на его костюме, но чуткая рука Яширо тут же разгладила их. Иссиня-черный бархатный плащ едва доходил до лопаток, чтобы не мешать ему во время выступления, но при каждом шаге шлейф чуть вздымался, словно у Сатору были настоящие крылья.       Он остановился возле входа на ледовую арену и посмотрел на Яширо. Мужчина наклонился к нему, прикрыв глаза, и подцепил подбородок юноши, притягивая его невыносимо близко.       — Покажи им всем, из чего мы сделаны, — прошептал он; крепкие пыльцы обжигали кожу, — моя Одиллия.       Чужая рука исчезла, Сатору в последний раз заглянул в темные глаза напротив, прежде чем его легко подтолкнули на каток.       Со всех сторон на него обрушилась тишина. Он сделал мягкий, медленный вдох и склонил голову. Казалось, звонкое эхо молчания длилось вечность, — и вот по зеркальной поверхности льда пронеслись первые нотки мелодии. Они порхали над ним порывами ветра, и Сатору позволил им поглотить его; он протянул руки сладкому ветру навстречу, чувствуя, как легкое дуновение шелестит в его перьях и поднимает его над землей.       Он закрыл глаза и увидел ее.       Сатору больше не здесь; он далеко от Парижа, от Европы, от турнира. На своих крыльях он летит в Ишикари, каждый раз лишь туда: в город из его воспоминаний, где снег накрыл дороги толстыми сугробами, а корку льда рассекает светлый размытый луч фонарного столба. Он царапает этот свет коньками, катается для единственного зрителя — девочки, которая одиноко сидит на берегу и смотрит на него карими, слишком взрослыми для ребенка глазами.       Первые слова, которые она произнесла, до сих пор преследовали его, раздавались в ушах: «Ты — подделка. Прямо как я».       И ему хочется сказать, что так было всегда, всегда. Они оба — фальшивки, и лживые маски невозможно снять с их детских лиц. Мальчик протягивает руку к девочке, чьи ноги были покрыты ушибами, а на щеке расплылся уродливый синяк — но сквозь его пальцы просачивается только холодный воздух; он кружится, вонзая лезвия в замерзшую под ногами реку.       «Все мы — подделки, мы живем поддельными жизнями», — прошептала она в свои разбитые колени. А он думает, какая же она еще маленькая, они оба совсем еще дети — всего лишь дети, которым еще столькому предстоит научиться. Сатору, как и всегда, катается для нее; катается, потому что так заставляет ее улыбаться; катается, потому что хоть так он мог дать ей что-то; катается, потому что так можно забыться, пусть даже и на миг. Они раскрывали пред друг другом свои трепещущие сердца и делились непроницаемой пустотой.       Если они оба обречены жить с этой пустотой, то только вместе. Пожалуйста, умолял он, вместе.       «Ты всегда выглядишь настоящим на льду, — задумчиво проговорила она, мягко посмотрев на него. — Надеюсь, что, продолжая притворяться, я... тоже однажды стану настоящей».       Сатору пел лебединую песню. Не для себя; он пел для девочки, которой приходилось притворяться. Пел для той, кто проживает жизнь, не чувствуя ее; для ребенка, который надеялся, что завтра, послезавтра или, может быть, через пару дней все изменится. Страшное проклятие, наконец, рассеется, и она станет обычным человеком; исчезнут синяки, ночная замерзшая река и страх, что мать когда-нибудь убьет ее.       «Если ты продолжишь, то у тебя получится. — Тонкий голос срывался, стекленеющие глаза слезились. — Однажды ты станешь настоящим. Ты ведь никогда не бросишь фигурное катание, Фуджинума? Обещаешь?»       Сатору хотелось выкрикнуть ее имя, но на ум приходила лишь Одиллия.       Музыка кончилась, и юноша распахнул глаза.       Публика взрывалась овациями, но Одиллии здесь не было, чтобы это услышать.       Руки Яширо твердо обхватили Сатору за плечи, забирая его прочь с площадки. Остальной мир будто был скрыт за стеклом: фигурист видел его, но не мог услышать, звуки путались, словно раздавались вдалеке от него. Ленточка с медалью сдавливала шею, тащила его вниз за горло. Прямо сейчас Сатору мог делать только одно — дышать: вдох, выдох, вдох, выдох — и дать Яширо увести себя.       Пока чья-то сильная ладонь не вцепилась в подол его спортивной куртки.       Он медленно обернулся, руки Яширо соскользнули с его плеч. Сатору молча смотрел на человека перед собой. Другой участник, чьи светлые волосы отливали нежным золотом, как и медаль на его шее. Победитель. Кобаяши Кенья не сводил с юноши глаз — темно-карих, таких же, как и у нее. Но Сатору был слишком жалок, чтобы смотреть в ответ. Даже когда этот взгляд резанул где-то глубоко внутри, вспарывая до крови старую рану.       — Фуджинума Сатору, верно?       Он чувствовал Яширо позади себя, чувствовал его подавляющее присутствие. Поэтому, позабыв о формальностях, тихо пробормотал:       — Ты что-то хотел?       Блондин встрепенулся, в его серьезном выражении промелькнуло что-то мягкое и теплое. Если бы Сатору не знал лучше, то назвал бы это интересом.       — Твоя программа... — хрипло начал тот, голос его звучал низко. — О чем ты думал, когда катался?       Сатору уставился на него. Он устал, слишком устал. Устал притворяться, что все хорошо, что в его выступлениях есть лучи надежды и света. Поэтому ответил коротко и честно, давая разбитым, надтреснутым словам сорваться с губ:       — Ни о чем.       Когда он уходил, то чувствовал взгляд Кеньи на своей спине. Чувствовал его невыносимое тепло еще несколько дней.       Пальцы Яширо коснулись его ступней, бедер. Сатору лежал на мягких подушках, после душа с его волос и тела все еще стекала вода. Одного полотенца было недостаточно, чтобы согреться, и он подрагивал под чужим, напористым теплом. Юноша смотрел в никуда, сквозь плечи мужчины, и ощущал, как напряженные мышцы мало-помалу расслабляются под горячими ладонями.       Просто отдаться. Яширо тесно прижался к нему, вдавливая тонкое тело в широкую постель их номера, и горящими, мрачными глазами искал нечто в синих глазах Сатору. Нет, не привязанность, не любовь и конечно же не разрешение — что-то, что точно должен был в них найти. Он смотрел на своего ученика с нескрываемым удовольствием, благоговением. И когда он нашел что-то манящее, божественное, то приник к губам Сатору, самыми кончиками пальцев пронизывая его кожу безграничной лестью.       Эти же руки довели его до исступления: он запрокинул голову, беззвучно выдохнул, пальцами скомкал простыни. Поцелуи Яширо — словно невесомые перышки. Они ласково касались нахмуренного лба юноши, стирая морщинки. Сатору терялся в новых, прежде неизведанных ощущениях, давился воздухом, задыхался, когда Яширо проник в него одними пальцами.       В комнате стояла тишина, которую раз за разом нарушал хрипловатый шепот:       — Красивый.       Сатору посмотрел на мужчину снизу вверх, пальцы до треска сжали в ладонях светлую ткань. Не существовало слов, которые смогли бы описать их, но ему было достаточно увидеть собственное отражение в темных глазах Яширо. Сатору был — и есть — никто, но крепкие руки все же заставили его звучать; превратили в черного лебедя, чьи перья вздымались высоко над застывшим подо льдом озером. В этот момент, в этой постели с человеком, таким же пустым, как и он сам, — сейчас можно снять маску хотя бы на время. Это соблазн, притягательность, наркотик. Сатору потянулся к Яширо, языком и громкими стонами передал ему свою благодарность.       Пустота царила в голове юноши, и если в ней остались хоть какие-то следы реальности — истина, скрытая за иллюзией, вывернутая наизнанку, чтобы обманывать, — то Яширо крал ее.       Вскрик вырвался из горла Сатору, а Яширо забрал и его.       В финале Гран-при Сатору выступал последним. Задней мыслью он понимал, что это хорошо, что это показатель его высокой квалификации — на долю секунды что-то вспыхнуло в нем, загорелось искрой и потоком эмоций — но оно упорхнуло так же скоро, как и появилось, опустошив его лишь сильнее. Яширо, как обычно, был рядом, нежно обхватил его за талию и вел к катку. Куртка юноши была распахнута, плечи обнажены; черные перья подрагивали при каждом шаге.       Перед ним выступал еще один человек. Сатору смотрел на него до тех пор, пока блондин наконец не поймал его взгляд. Свет софитов тонул в золотистых локонах фигуриста, горел словно нимб над головой. Кобаяши вежливо поприветствовал зрителей кивком, останавливаясь в самом центре ледовой арены. Костюм его, настолько белый, что даже самый первый снег позавидует этой невинной белизне, притягивал тысячи восхищенных глаз; россыпи позолоченных узоров украшали стройное тело. Музыка его была сладкой, тягучей, как мед. Она постепенно набирала темп, а юноша на льду — словно искусный дирижер, ловкими руками подчиняющий мелодию себе.       Публика ловила каждый его жест, затаив дыхание. Даже Сатору показалось, что его притянули невидимыми нитями и заставили следить за Кобаяши. Пришлось признать, что да, это правда было красиво — легко, непередаваемо, неприкосновенно. Оно слепило, было чересчур ярким, но Сатору не мог оторвать от него взгляда.       Что бы не двигало Кобаяши в его катании, это было невероятно.       И Сатору знает, что это никогда не станет его.       Врата, удерживающие пустоту в клетке, неожиданно открылись, и темная, бурлящая вода через миг затопила его душу. Она непреодолима, непобедима, поэтому Сатору даже не пытался бороться. Он отдал себя непроглядной пустоте, дал ей поглотить себя, заполнить грудную клетку, просочиться наружу сквозь кожу. Короткий вздох, и она наполняет рот и опускается в легкие светлым туманом. Если Кобаяши уже ушел с катка, то Сатору не заметил; он вообще ничего не видел и не слышал, звуки далеким эхом доносились до него. Только знакомый, глубокий голос прозвучал рядом четко и спокойно:       — Твой последний танец, — пообещал Яширо. И потом ты исчезнешь.       Сатору кивнул и вышел на лед. Черная дыра в его сердце забрала все: ледовый дворец, зрителей, свет. Существуют лишь коньки, несущие его вперед. Когда он остановился, то склонил низко голову и прижал крылья к груди. Сначала не было ничего — замечательное, привычное, спокойное ничто — только собственное сердце билось оглушительно громко и часто, заполняя пространство вокруг бешеным стуком.       А потом он услышал: нотки его мелодии пронзили пустоту, и Сатору глубоко вздохнул, тихо приветствуя ее. Этот реквием — как старый друг, они обнимают друг друга, кружат, держатся за руки. Он был похож на слезы маленькой девочки; на взгляд незнакомца во тьме — и Сатору позволил себе улететь вместе с ним, развеять человеческий образ, показать всем свои безобразные, черные как уголь перья.       Сатору соблазнил целый мир. Тьма затаилась глубоко внутри, а он притворился прекрасным белым лебедем. Проскользнул незваным гостем на бал, чтобы танцевать, пока ноги не сотрутся в кровь; он надел маску кого-то реального и позволил остальным упиваться этой фантазией вместе с ним. Знал, что он — лжец, бледная тень, подделка. Им не нужно даже говорить об этом, разве они не понимали, что он и так все это знает? Но ему все равно хотелось обмануть их. Потому что, если они поверят ему, может быть, тогда...       «Если ты продолжишь, то у тебя получится. Однажды ты станешь настоящим».       Кенья Кобаяши танцевал во тьме его закрытых век — красивый, яркий, светлый.       Ах. Одиллия ведь никогда не сможет стать Одеттой?       Губы Сатору дрогнули в едва заметной улыбке, когда он взлетел и закружился на поверхности зеркального озера. Как же это глупо. Черный лебедь — просто иллюзия, обман; бездушная марионетка, которая умела только танцевать. Мираж, созданный злым колдуном, чтобы прожить всего одну ночь. Принц дал себя обмануть, но лишь на миг, ведь маску лжеца всегда можно сорвать.       И что тогда случится с бедной Одиллией?       Разве это не очевидно?       «Я помогу тебе исчезнуть».       Лезвия под ногами вдребезги разбили лед, и Сатору поднял свои крылья высоко над головой. Если его жалкое существование действительно подходит к концу, то, пожалуйста — всего один раз в жизни, именно в эту ночь, в этот самый момент — он хочет быть Одиллией. Не как иллюзия, которую желает видеть мир; не как чудесный белый лебедь, которым они восхищались. Даже если принц осудит его, а прекрасный бал закончится — прежде чем его тело развеется по воздуху струйкой дыма — пусть он танцует таким, какой он есть. Одиноким и пустым.       Пусть это будет его лебединая песнь.       Мелодия замедлилась, нотки таяли в тишине одна за другой, как увядающие лепестки — так же медленно утекало время Сатору. Он вытянул назад одну ногу, чтобы закружиться в последний раз. Как же странно не бояться, думал он. Прежде ему казалось, что в этот миг он будет чувствовать сожаление или страх. Но были лишь безмолвное принятие, спокойствие и тепло. Будто самая естественная вещь на всем свете.       Он остановился, выпрямился и поднял лицо к небу. Тяжелое дыхание разрывало легкие.       Зрители осыпали его аплодисментами. Он знал это, потому что чувствовал, как дрожит воздух вокруг, а не потому что слышал. Его слух улавливал только один знакомый звук — хлопки ладоней, окутанных черными перчатками. Сатору опустил глаза, ища в толпе широкую, торжествующую улыбку.       Синева его глаз встретилась с мрачной пустотой Яширо. Чувство, будто он снова вернулся домой.       Среди репортеров и других участников Кенья нашел его. Золотая медаль на шее фигуриста очень подходила к его бело-золотому костюму, а щеки горели румянцем от гордости, радости и адреналина — от всего сразу. Но когда он уловил взгляд Сатору, его лицо вновь стало серьезным. У них было мало времени, но ему нужно было это сказать, чтобы просто убедиться. Кенья подлетел прямо к нему и крепко вцепился ладонью в локоть фигуриста.       — Увидимся сегодня вечером на ужине, — утопая в его бледно-синих глазах, быстро проговорил блондин. — Хорошо?       Сатору смотрел на него долго, едва дыша. А затем медленно, мягко на его губах расцвела хрупкая улыбка. Кенья замер при виде ее, что-то сжалось и лопнуло в его груди; он не заметил, как собственная рука разжалась, выпуская тонкую кисть другого юноши. Его уши едва уловили тихий ответ Сатору:       — Хорошо.       Это все, что он успел сказать, когда к нему подошел тренер. Тот смотрел холодно, уводя серебряного медалиста прочь.       А Кенья все стоял так же неподвижно и молча наблюдал, как Фуджинума Сатору исчезает.       Об этом узнали спустя несколько часов.       Сломанная дверь, перевернутый с ног на голову гостиничный номер, признаки насильственной смерти забрызгали все стены. В полицейских протоколах были фотографии разрушенной мебели, исполосованного матраса, темно-красных пятен, впитавшихся в ковер. Офицеры полиции старались быть осторожными, пытались вести расследование тихо и осторожно — но долгое отсутствие Фуджинумы Сатору на ужине не осталось незамеченным.       К утру все новостные ленты пестрили все более насыщенными догадками о происшедшем. Сначала они писали, что это неудачное ограбление — бумажники обоих, Фуджинумы Сатору и Яширо Гаку, были не тронуты, их паспорта и ценные вещи так же остались в номере. Даже серебряная медаль по-прежнему лежала на журнальном столике.       Затем они заговорили о злом умысле. Тренер фигуриста был главным подозреваемым — только его отпечатки, помимо отпечатков Фуджинумы, были найдены в номере, и именно он был тем, с кем видели спортсмена в последний раз, когда они бок о бок покидали ледовый дворец. Однако полиция быстро поняла, кому принадлежала вся кровь на стенах и полу номера и на бежевом плаще, выброшенном в мусорный контейнер прямо возле отеля.       Первой выступала мать Фуджинумы. Она искренне умоляла, просила кого-нибудь, если они видели ее сына, пожалуйста, сразу обратиться в полицию. В руках она держала детскую фотографию своего сына: крохотные ножки пошатывались на новеньких коньках, а щеки мальчика светились румянцем, пока он счастливо улыбался в камеру. Девочка из местного катка стояла рядом с женщиной; она описала юного фигуриста как тихого, но чуткого человека. Преданного. Было объявлено, что домашний каток выплатит награду тому, кто сообщит какую-либо информацию о нынешнем местонахождении Фуджинумы Сатору.       Но чаще всего выступал Кобаяши Кенья. Он был родом из богатой семьи, где за себя говорили почести и слава; он легко удвоил сумму вознаграждения, и его призывы в общественном круге имели крупное влияние. Как официального представителя, его слушали все — слушал целый мир. Имя Фуджинумы Сатору звучало из каждого радио, повторы его последней программы украшали все до единого телеэкраны.       И не то чтобы Сатору всего этого не слышал.       Он не слышал абсолютно ничего, только звук царапающих лед лезвий. Замерзшее озеро — далеко не тот до блеска отполированный каток, к которому он привык: его поверхность покрывали неровности, трещинки, горбы и ямки — но он принимает его точно так же, со всеми недостатками. Как и раньше, музыка ему не нужна; он позволил горному ветру стать его мелодией и, затаив дыхание, вслушивался, как тот ткал свои сети сквозь холмы и деревья. На севере холод был особенно жесток, но юноша полюбил и его: дал морозу покусывать его щеки и уши при каждом прыжке, и ноги, стоило ему снова приземлиться на лед.       Вскоре Сатору снова услышал их: тихие хлопки разбили тишину вокруг.       Он остановился; грудь его часто вздымалась, а влажную челку ласково перебирал ветерок.       Яширо стоял на краю берега, его шея была обмотана толстым шарфом. Сатору, не колеблясь ни секунды, заскользил прямо к нему. Когда он оказался совсем близко, ладони в черных перчатках накрыли его раскрасневшиеся щеки. Теплое дыхание коснулось кожи, большие пальцы нежно погладили скулы.       — Ты презираешь меня за то, что я украл тебя? — спросил мужчина, наклоняясь ближе.       — Нет, — честно ответил Сатору, и его ресницы дрогнули. — Ты тот, кто превратил меня в лебедя, разве нет? Ты должен был привести меня к озеру.       Яширо фыркнул.       — Значит, — продолжил он, заглядывая во тьму синих глаз, — ты ждешь того, кто спасет тебя?       Сатору легко помотал головой. Он наклонился вперед, покачиваясь на самых кончиках лезвий, и мягко прижался остывшими губами к теплым губам Яширо.       — Никто и никогда, — прошептал он, — не спасет Одиллию.