Омега для Чанёля

♫The Verve – Appalachian Springs

Волк глухо рычит, и у Кёнсу горячие мурашки вдоль позвоночника и волосы на загривке дыбом встают от этого звука. Он ерзает на диване и слышит недовольное сопение в ответ. Сехун дремлет, пристроив голову у Кёнсу на коленях, и ему совсем не по душе, когда его хрупкий сон тревожат. Сехун мягкий весь, лохматый, уютно-пледовый, его так и хочется приласкать, приголубить, оградить от всех людских бед. Кёнсу вздыхает тихонько и гладит Сехуна по голове. Успокаивает теплом своих ладоней и хвойным запахом кожи. Телевизор работает в половину громкости, убаюкивая. Передача о дикой природе занимает Кёнсу не больше, чем постукивание ходиков в коридоре. За окном свищет ветер, шуршит снежной крошкой по стеклам, трещит рассохшимися ставнями. Кёнсу не по себе. Он надеется, что непогода отпугнет незваных гостей. На экране мелькают кадры охоты волчьей стаи на сохатого. Волки выглядят шавками на фоне огромного животного, но когда вожак вырывается вперед и смыкает клыкастую пасть на крепкой шее, все меняется. Сохатый делает еще пару шагов, ноги его медленно и неукротимо подгибаются, и он падает. Битва окончена. Животное сдается и погибает. Волки торжествуют. Вожак рычит на молодняк, выбирая себе кусок послаще, и у Кёнсу в животе затягивается узел. Он горячий и имеет собственный пульс. Кёнсу сквозь зубы выдыхает и, нащупав пульт, переключает телевизор на пустой канал. Белый шум успокаивает. С этим нужно что-то делать. Кёнсу облизывает губы. Они на вкус пресные и такие сухие, что кажутся пыльными. Сехун морщится во сне, прижимает к груди тощие, белые, как дым, руки и, потершись о бедро Кёнсу щекой, проваливается в глубокий, крепкий сон. Кёнсу откидывается на спинку дивана и закрывает глаза. Его жизнь идет под откос, а он понятия не имеет, тормозить или выскакивать на полном ходу. В голове каша, и ложки такой нет, чтобы ее расхлебать. Хоть бери и топись в ней, ей-богу! В дверь стучат: глухо и торопливо. У Кёнсу обрывается сердце. Он вскидывается, вдыхает шумно, через рот, но воздух не попадает в легкие: намертво закупоривает глотку и горячим приливает к ушам и скулам. Страшно даже моргать. Стук повторяется. Более громкий и отчетливый. Требовательный. Сехун ворочается, но не просыпается. Кёнсу, придерживая его голову, встает с дивана, укладывает Сехуна на подушки и, не чуя под собой ног, идет открывать. На пороге Чонин. В куртке нараспашку, раскрасневшийся и бешеный настолько, что страшно смотреть — не то что на дороге стоять. Кёнсу не нужно ни о чем спрашивать, чтобы все понять. — Когда? — Это все, что его волнует. — Завтра на рассвете. Чонин делает шаг вперед, и Кёнсу отступает к стене. Чонин идет в гостиную, зная, чуя, что Сехун там. — Чон... ин... Чонин, что такое? Почему ты здесь? Что?.. — Сехун потерянный со сна, ничего не понимает, цепляется за Чонина, который тянет его, беспомощно-сонного, с дивана. В свои объятия тянет, крепкие, сильные, надежные. Властные и очень жуткие, если говорить по-честному. Кёнсу бы никогда не позволил ему и пальцем прикоснуться к Сехуну, если бы не знал, что рядом с ним Чонин превращается в нежного и заботливого волчонка. — Так надо. Мы на время уедем. Поживем в городе. Ты и я. Хорошо? — Чонин заглядывает Сехуну в глаза, а тот не понимает. Не хочет понимать. Хмурится, сжимает упрямо губы. Нет, не хорошо. — Сехун-и, так надо, — вмешивается Кёнсу. — Я соберу вещи. — Кёнсу... хён... Я не поеду. Я не... — Они выбрали тебя. Сехун обмирает. Бледнеет стремительно и не может решить, на ком остановить взгляд. У него в глазах смятение и ужас в равных пропорциях, и у Кёнсу от этого сердце разрывается. — Хён, нельзя. Хён, они же убьют тебя, если узнают... Хён! — Сехун дергается, вырваться из рук Чонина пытается, но Чонин сильнее. Потому что за двоих. — Ничего они мне не сделают. Не имеют права. А вот Чонину хвост открутят. Если найдут, конечно. — Не найдут. — Чонин поднимается и заставляет подняться Сехуна. — Иди за вещами. — Он смотрит на Кёнсу через плечо. Кёнсу не отводит взгляда, но повинуется. Вещей у Сехуна немного, да и из тех, что есть, Кёнсу выбирает самые теплые и необходимые. Складывает их аккуратно в свой рюкзак, в довесок добавляет три сотни в измятых банкнотах и отцовский револьвер. Управляться с оружием Сехун не умеет, зато Чонин, Кёнсу уверен, знает, что с ним делать. Хотя тому и клыков достаточно, чтобы порешить любого врага. Одиночка, он всю жизнь занимался тем, что выживал. Когда хитростью, когда терпением, а когда и силой. Кёнсу знает, что он опасен, как знает и то, что никто не позаботится о его брате лучшем, чем он. — Все готово. — Кёнсу вручает Чонину рюкзак и ключи от дедова грузовичка. Другая машина по таким заметам попросту не пройдет. — В баке пять литров. До города хватит, а там уже сами решайте. Сехун, укутанный в пуховик, висит на плече Чонина и едва не плачет. Губы дрожат, и глаза предательски блестят, но мальчик сильный, очень сильный: не заплачет. — Я вернусь, — шепчет он сипло, — только ты жди. — Куда я денусь. — Кёнсу улыбается. Заверяет, как умеет. Получается так себе, и Сехун не верит, но только крепче сжимает белые пальцы на мятой коже чониновой куртки. Чонин вскидывает рюкзак на плечо, сжимает ключи в кулаке и толкает Сехуна на выход. Кёнсу провожает их до двери и еще долго всматривается в заснеженную темень. Машина заводится не сразу, а затем долго пыхтит, прогреваясь, прежде чем скрыться в завьюженной дали. Кёнсу возвращается в дом, запирает дверь и идет на кухню. Греет воду, наскоро обмывается, одевается в свежее белье и теплые вещи, берет с собой телефон, хоть сигнал в такой глуши не добивает, бутылку с водой и пачку печенья, гасит во всем доме свет и выходит на улицу. Света от карманного фонарика недостаточно, чтобы полностью отогнать мрак, да и пурга застит глаза, но Кёнсу упрямо движет к лесу. Он не будет ждать, когда за ним явятся. Он обязан сделать то, что должен был сделать сразу. В лесу не так ветрено, но темно и снег глубже. Кёнсу проваливается по колено, промерзает до костей и уже ни ног, ни рук не чует, когда набредает на охотничью тропу. К резервации выходит в предрассветный час. Мороз крепчает, и воздух буквально звенит. Кёнсу на миг останавливается, оглядывается по сторонам и слушает. Тишина — настоящая, первозданная — успокаивает и внушает чувство защищенности. Кёнсу практически не боится. Если он и совершал в своей жизни глупые поступки, то этот точно не один из них. Его замечает постовой. Показывается из-за деревьев тенью, ступает неслышно, но не крадется. Когда волк на охоте, он не прячется. Постовой дает понять: Кёнсу — жертва, так что лучше ему не рыпаться. Кёнсу не дурак, поэтому стоит смирно и ждет. — Кто и зачем? — Голос постового звучит требовательно. Кёнсу смотрит на его широкий рот, на облако пара, что из него вырывается, и улыбается. — До Кёнсу. Из поселка. По делу. К вожаку. — Вожак не имеет дел с людьми. — Со мной имеет. Постовой оглядывает его с ленцой, сощурив светящиеся в темноте глаза, кивает и, бросив короткое "жди здесь", уходит. Кёнсу ждет. Постовой возвращается через десять минут и жестом показывает, чтобы Кёнсу шел за ним. Кёнсу идет. Смотрит под ноги, на заваленную снегом дорогу, и думает, что вряд ли сможет вернуться по своим следам. Он вообще не уверен, что сможет вернуться. У волков свои законы, а Кёнсу только что нарушил сразу два. Вожак живет в хате на два окна. В сенях темно и пахнет сырой водой и клевером. Свет — лучина в жестянке с зерном — горит лишь в задней части хаты. Туда Кёнсу и проводят. За столом сидит вожак. Перед ним — ранний завтрак, который он неспешно поглощает. Вожак кивает медленно, понятливо, когда видит, кто к нему явился, и жестом отправляет постового прочь. Кёнсу остается стоять у печи. — Ну и что прикажешь делать? — спрашивает вожак и кладет в рот кусок вяленой оленины. Облизывает пальцы и смачно жует, не сводя с Кёнсу выжидающего взгляда. — Вы его не найдете. — Это я понял. Объясни мне доходчиво, что я должен с этой информацией делать? За окном снег стеной, а у мальчика гон. Где я буду, по-твоему, искать омегу? У меня в стае нет подходящей. Так уж получилось, что с кем попало мы не сношаемся. — Сехун ребенок. Ему семнадцать, а вы хотите отдать его неопытному альфе, да еще и в поре. Нежным и ласковым он точно не будет. — А одиночка будет? Кёнсу прикусывает язык. Он должен тщательнее выбирать слова. Вожак выглядит спокойным, но это не значит, что через минуту он не разорвет ему глотку. — Он не тронет Сехуна, пока ему не исполнится девятнадцать. Но если даже и так, то это будет с обоюдного согласия и по любви. А не насильно и по крайней нужде. — У меня нет выбора. Ты это понимаешь? Головой своей пустой понимаешь? — Вожак стучит костяшками пальцев по лбу. — Я не могу его отпустить на поиски омеги. Он не вернется. А у меня в стае два десятка альф и дюжина омег. Этого мало, чтобы представлять собой серьезную угрозу для соседних стай. Вы, люди, может, нас и боитесь, но они — нет. Даже вшивый одиночка нас не испугался, раз увел из-под носа выбранного нами омегу. — Вожак отодвигает от себя тарелку и локтями упирается в столешницу. — Сколько тебе лет? Кёнсу напрягается. О возрасте омеги спрашивают в трех случаях: когда он пытается купить спиртное, когда хотят затащить его в постель и когда прикидывают, сможет ли он выносить ребенка. Кёнсу догадывается, о чем думает вожак. Сам он об этом не подумал — его промашка, — но отмотать время назад не получится при всем желании. — Тридцать. Будет через два дня. — И у тебя были альфы? — Были. — Как давно? — Полтора года. Как остался с Сехуном один, так и все. — Подойди. — Вожак манит к себе пальцем. Кёнсу подходит. Желудок сжимается, нутро обдает холодом. — Разденься. Кёнсу колеблется миг, но повинуется. У него пальцы дрожат, и пуговицы не желают выскакивать из петель. Хочется в слезы удариться — он чует их горький ком в глотке, — но взгляд вожака не дает. Он словно водораздел у старого пирса: непоколебимый и вечный. Кёнсу раздевается до белья и подавляет в себе желание прикрыться. Стоит смирно, вытянув руки вдоль тела, и смотрит на вожака. Тот оглядывает его небрежно, жестом заставляет повертеться, а затем кивает: мол, одевайся. Кёнсу одевается, прячет стыд и страх под слоями теплой одежды и радуется, что догадался выкупаться. Он, все же, омега, и показываться на глаза альфе, пускай тот и в волчьей шкуре, неумытым не хочется. — Ты в теле, крепкий и здоровый. Сойдешь. Кёнсу прикрывает глаза, проговаривает про себя "Господи, помоги" и долгим вздохом принимает свою участь. По крайней мере, он жив. По крайней мере, он сможет видеться с Сехуном. — Ты останешься здесь до утра, а потом займешь место Сехуна. Тебе повезло, что вы братья. Запахи похожи. — Вожак поднимается из-за стола, берет в руки лучину и указывает на дверь. Кёнсу выходит в сени и ждет, когда его проведут в переднюю хату. Там темно. В колыбели сопит щенок — совсем крохотный, поди и ходить не научился, — а подле него, на широком топчане, спит омега. Света от лучины недостаточно, чтобы разглядеть его внимательно, но Кёнсу и беглого взгляда достаточно, чтобы понять: красивый, хоть и не молод уже. Он ворочается, прячет лицо от света и приподнимается на локте, щуря сонные глаза. — Омега для Чанёля. Отдыхай. — Вожак прикрывает огонек ладонью и кивает на лежанку. — Поспишь здесь. Кёнсу не спорит. Спит он плохо. Ему жарко, кости ломит, а голова тяжелая настолько, что больно на ней лежать. Хочется пить, а еще лучше — домой. Но Кёнсу, пожалуй, был готов к подобному исходу. На что вообще можно надеяться, когда отправляешься в волчье логово? "Пощады не жди" — выцарапано над входом. Кёнсу не ждет. Все, что ему остается — дожить до утра. Омега вожака не задает вопросов. Он очень тихий, и даже шаги его — кроткие и неторопливые — не издают ни звука. Малыш тоже не шумит. Хнычет тихонечко, ворочается в кроватке, привлекая к себе внимание, но не кричит и не плачет. Кёнсу хочет на него посмотреть, но не решается подойти к колыбели. Смотрит издали, вытянув шею, но борта у кроватки высокие: ничего не разглядеть. — Поешьте. — Омега подает Кёнсу миску с горячей кашей, и тот с благодарностью ее принимает. Он не голоден, но поесть стоит. Ему понадобятся силы, дабы пережить все, что уготовили ему старейшины. Вожак приходит, когда часы на стене показывают полдень. За окном идет снег, но ветра нет, и в воздухе пахнет скорой оттепелью. Это чувство обманчиво — зима еще долго не оставит эти края. Кёнсу идет, не поднимая головы. Хат в резервации немного, и все они стоят немые и ко всему безразличные. Только в одной из них, на окраине поселения, отворены двери. — Он ждет. Кёнсу вдыхает глубоко, закрывает глаза и, перекрестившись, поднимается на крыльцо. В сенях пусто, двери в обе комнаты и камору заперты. Кёнсу не знает, куда идти дальше, и в растерянности оборачивается через плечо, но вожака уже и след простыл. Кёнсу заставляет себя дышать. Он никогда не оставлялся с молодым волком один на один. Тем более, с альфой в поре. — Ты так... громко дышишь... Войди... — слышится глухое из-за двери. В голосе альфы — бархат и табачный дым. Он вкусный, им можно заедать горечь и упиваться в минуты счастья. Такими голосами ласкают нежнее всего. Таким голосам сложно не поддаться. Кёнсу ведет. Он вытягивает перед собой руку, пальцами касается стены, упирается в нее, чтобы не упасть. Голова гудит, а на глазах — черная поволока. Ноги слабеют, и сделать следующий шаг оказывается неимоверно сложно. Кёнсу вслепую находит дверь и тянет ее на себя, но она не открывается, и тогда он толкает ее. Дверь, скрипя петлями, отворяется. На окнах — плотные занавески, так что в комнате царит полумрак. Воздух густой и пахнет воском, яблоками и мокрой псиной. У Кёнсу щиплет в носу; он морщится и, проморгавшись, оглядывает комнату. Стол, застланный дешевой клеенкой, две чашки, обе — пустые, солонка, тарелка с нарезанным крупными ломтями ржаным хлебом, ваза с засохшими астрами на подоконнике. Темные картины на стенах. Образок в красном углу. Такой же старый, как и дубовые балки потолка. У едва теплой печи — кровать. На ней сидит юноша. Чанёль. Его зовут Чанёлем, вспоминает Кёнсу. Омега для Чанёля. Он. Кёнсу осторожно притворяет дверь и встает перед Чанёлем, сложив беспокойные руки на животе. Впервые в жизни он чувствует себя крохотным и совершенно беззащитным. Чанёль большой. В самом деле большой. Широкие плечи, крепкая грудь и руки. Огромные руки с огромными ладонями. Жилы по оголенным предплечьям, крупные колени. Стопы тоже большие, босые совсем, посиневшие от холода, которого Чанёль не чувствует, ибо у него жар. Он пахнет альфой. Так остро, так сладко, так опасно. — Ты не он. — Чанёль шепчет, но Кёнсу кажется, что кричит ему в лицо. Кричит и дышит. Горячо. На его щеки, его скулы, его губы. — Я его брат. Чанёль морщится, словно ему болит. — Я настолько ему неприятен, что он посылает вместо себя брата? Ты настолько его любишь, что идешь на это по собственной воле? — Он любит другого. А я люблю его, да. Очень люблю. Поэтому... если тебе нужен омега, я здесь. Можешь... — Не могу. Уходи. — Я тоже не могу. Поэтому останусь. Чанёль забирается на кровать с ногами, отворачивается к стене и, притянув колени к груди, замирает. Спина у него широкая, мощная. Должно быть, Чанёль очень сильный. Как в людской ипостаси, так и в волчьей личине. Он истинный альфа; такой порвет лосю глотку и не заметит. Ему ничего не стоит раздавить Кёнсу. Но он не делает этого. Он обижен. Потому что щенок еще, который не умеет справляться с эмоциями. А те чистые, искренние, болючие. Как и должно быть, когда тебе девятнадцать нежных лет. — У тебя здесь очень холодно. Я растоплю печь и приготовлю тебе поесть. Ты же хочешь есть? Чанёль поводит плечами, но не отвечает. Конечно, хочет. Ни один омега не сунется к нему, когда он в таком состоянии; ни один альфа не подумает, что в таком состоянии ему есть дело до желудка. Кёнсу уходит на кухню. Подбрасывает в печь поленьев, дает пламени разгореться и ставит на плиту чугунную сковороду: тяжелую, черную от копоти, пахнущую дымом и жиром. В каморе находит картошку, лук, пару сморщенных морковин. В мешочках на полках, недоеденные жучками, пылятся фасоль и немного пшеничной крупы. Кёнсу все промывает тщательно, перебирает и ставит на плиту. Рубит мелко морковь и лук, чистит тупым ножом картофель. Отправляет на сковороду тушиться. Добавляет душистый перец и лавровый лист, немного укропа и базилик. Чанёль, кутаясь в растянутую футболку, встает в дверях. Переступить порог не решается или врожденное упрямство не дает. Дергает смешно носом и глухо, на грани слышимости, рычит. У Кёнсу нож выпадает из рук. Шею и грудь обдает горячим, а затем вся кровь устремляется к паху и в кончики пальцев. — А если бы твой брат... не был влюблен, он бы... пришел ко мне? — Голос у Чанёля хрипит, и все это смахивает на издевательство, потому что Кёнсу не способен бороться с таким соблазном. Его ушам так хорошо от этого бархатного баритона, что хочется разрыдаться в голос. Но он крепче стискивает зубы, поднимает с пола нож и возвращается к чесноку и луку. От их остро-сладкого запаха слезятся глаза, но это лучше, чем чувствовать запах альфы в поре. — Не знаю. Я, правда, не знаю, Чанёль. Может быть. Но ему всего семнадцать. У него даже течки не было. А его собрались отдать тебе. Это неправильно. Так не должно быть. Я понимаю, ваш вожак многое сделал для нашего поселка, но, все же, люди имею право выбирать, кого любить, с кем ложиться в постель и от кого рожать детей. — Как тебя зовут? — Кёнсу. Мне тридцать, и это неплохой возраст, чтобы смириться с некоторой... несправедливостью. Поэтому ты можешь пользоваться моим телом. У меня есть опыт. — У тебя есть муж? Любовник? — Нет. Думаешь, муж и любовник отпустили бы меня к тебе? Чанёль мотает головой. Он курчавый и давно нечесаный, и выглядит забавно, когда вот так трясет ушастой головой. Кёнсу хочется пригладить его волосы и почесать под тяжелым подбородком. — Мой руки и садись за стол, — это все, что он может произнести, не запинаясь. Чанёль послушно выполняет указания и вскоре за обе щеки уплетает приготовленный Кёнсу обед. Ест жадно, с удовольствием, временами жмурится и тянет губы в улыбке. Он совсем еще мальчик, такого не к омеге отправлять надо, а к папке под подол рубахи, чтобы глупостей не наделал. — Я не могу уйти, так что пригляжу за тобой, — говорит Кёнсу, моя посуду. — Проси, о чем хочешь. Не стесняйся. Чанёль замирает с ложкой в руках и краснеет. До кончиков ушей краснеет, будто Кёнсу ему не помощь предложил, а, как минимум, минет. Впрочем, если бы Чанёль вдруг попросил об этом, Кёнсу бы не отказал. Он ведь здесь за тем, чтобы помочь молодому альфе справиться с первым в его жизни гоном. Пожалуй, будь Кёнсу альфой-самцом стаи, он бы выбирал для молодняка опытных омег. Чтобы все рассказали, все показали. Чему глупый волчонок сможет научиться у семнадцатилетнего мальчишки? Как краснеть от стыда и плакать от боли, потому что непонятно, с какой стороны подойти и где поцеловать-погладить? Кёнсу фыркает, слишком глубоко уйдя в свои мысли, а Чанёль роняет ложку. Та с глухим деревянным звуком падает на стол, и Кёнсу тут же подбирается. — Ты в самом деле можешь просить меня обо всем. Приготовить тебе обед, поиграть с тобой в нарды или заняться любовью. — Я... я согласен на нарды. — Чанёль опускает голову. Щеки его так ярко горят, что Кёнсу невольно улыбается, глядя на него. Чанёль к себе располагает. Они в самом деле играют в нарды. Кёнсу играл давно, с дедом, и приходится практически заново всему учиться, а вот Чанёль отличный игрок, и первые три партии быстро и ловко его обставляет. Четвертая партия затягивается. Кёнсу набирается опыта, анализирует, просчитывает и в итоге практически выигрывает. Чанёль улыбается ему смущенно и едва ли не прощения просит за то, что снова победил. Жар усиливается ближе к ночи. За толстыми стенами воет ветер, скрипят ставни и высокие сосны, в печи гудит, и клонит в сон. Кёнсу чертовски устает. Он заканчивает с уборкой, притягивает из каморы мешок с грязной одеждой и раскидывает ее по тазам. Заваривает чай и заставляет Чанёля его выпить. Чанёля знобит, и смотрит он на Кёнсу уже не так кротко, но приблизиться, попросить о помощи всё не решается. Что с ним делать, Кёнсу не знает. Навязываться он не спешит, ибо Чанёль без пяти минут незнакомец, и ложиться под него не хочется. Не то чтобы у Кёнсу не было подобного опыта. Ему случалось ложиться в постель с альфами, о которых он не знал ничего, кроме имени, но это было давно, и вспоминать об этом неприятно. Кёнсу не гордится этим и порой мечтает отмотать время назад, не дать себе восемнадцатилетнему натворить глупостей. Совсем худо становится после полуночи. Мороз крепчает, ветер гудит в дымоходе, и Кёнсу то и дело встает, чтобы подкинуть в печку дров. Чанёль не спит: следит за каждым его шагом из своего уголка. Он горячий, так и пышет жаром, и у Кёнсу мурашки по рукам-ногам бегут каждый раз, когда он проходит мимо. Ближе к трем утра он просыпается в холодном поту и не понимает, что его разбудило. Лежит на лежанке и, глядя в высокий потолок, прислушивается. В комнате тихо: в печи потрескивают поленья, а по стеклу ломкими коготками царапает мороз. Кёнсу бесшумно переводит дух и перекладывается на бок. Чанёль сидит у стены, вжавшись в нее спиной, и сквозь ночную темень смотрит на Кёнсу. Глаза его тускло светятся. Кёнсу напрягается. Чанёль выглядит волком: того и гляди вонзится к глотку клыкастой пастью, — но бежать некуда, да и не успеет. Остается лежать и, едва дыша, ждать. Чанёль слабо шевелится, а затем слуха Кёнсу касается глухое, словно из-под земли, рычание. Оно вибрацией прокатывает по телу, задевает в нем что-то, и Кёнсу обдает горячим с головы до пят. Он сжимается на лежанке, подбирает под себя ноги, обхватывает их руками и чувствует себя как никогда прежде уязвимым и слабым. Чанёль опять рычит, и у Кёнсу сбивается дыхание. В паху жарко тянет, и хочется слушать этот низкий, опасный звук снова и снова. Чанёль будто понимает всё и подползает к краю кровати. Двигается он плавно и по-звериному грациозно. В его движениях нет вызывающей резкости, они не говорят Кёнсу: опасно. Они зачаровывают его, и он практически готов поверить, что ничего не случится. — Ты пахнешь... — Чанёль выдыхает это с присвистом и снова — боже мой, как сладко — рычит. Кёнсу ничего сообразить не успевает, как Чанёль оказывается у печи, сдергивает его с лежанки и разворачивает к себе спиной. Одеяло падает на пол, опутывая ноги, но ни Кёнсу, ни тем более Чанёля это не волнует. Чанёль ведет огромными, горяченными ладонями по спине Кёнсу, и тот послушно прогибается, упирается руками в тюфяк и позволяет спустить с себя штаны. В голове шумит, по венам, шурша палой листвой, бежит кровь и сердце грохочет в глотке. Чанёль сжимает его ягодицы в стальных пальцах, мнет их жадно, до синяков, и, ткнувшись в макушку носом, рычит-скулит голодно, прося. — Можно, Чанёль, можно, — шепчет Кёнсу и давится воздухом, когда Чанёль кусает его за загривок и наполняет собой до краев. Он большой — больше, чем Кёнсу доводилось принимать, — твердый и слишком горячий. У него свой пульс, и он разносится по венам вместе с биением сердца. Кёнсу хватается за край тюфяка, впивается в него пальцами и старается дышать. Просто дышать, пока Чанёль не пришел в себя и не начал двигаться. — Хорошо, боже, хорошо... — Чанёль наваливается на Кёнсу всем телом, ртом — влажным и горячим — припадает к его шее и задыхается. Восторгом задыхается, потому что действительно хорошо: Кёнсу чувствует то же самое. — Давай. Я покажу, как надо. — Кёнсу прикрывает глаза, носом втягивает сухой, пыльный воздух и, прогнувшись еще сильнее, задом вжимается в пах Чанёля. Ахает, ибо еще больше, еще глубже, еще жарче, и подается вперед, выпускает член из себя. Чанёль цепляется за бока Кёнсу, выдыхает изумленно и дергает его на себя, заставляя ноги подкоситься от того напора, с которым твердая плоть наполняет тело, растягивает его неумолимо под себя. Кёнсу жарко, и он течет. Он чувствует, как горячая капля, щекоча, бежит по внутренней стороне бедра, как увлажняется толстый, с уже начавшим набухать узлом ствол, как его движения становятся легче, как горит в местах их соприкосновения кожа. Кёнсу стает на цыпочки, чтобы Чанёлю было удобней: разница в росте слишком значительная, — и тает, чувствуя короткий вздох над ухом. Он заводит руку назад, бросает ладонь на горячий, потный затылок и сжимает его крепко, вгоняет тупые ногти в скользкую кожу. Чанёль рычит — волком, предупреждающе, — и у Кёнсу внутри все скручивает удовольствием. Он вгоняет ногти глубже и ведет пальцами вдоль выпирающих позвонков. Чанёль бросает себя вперед, вжимает Кёнсу в тюфяк и кусает — боги всемогущие! — за плечо. Впивается в плоть мертвой хваткой, рычит бешено и берет Кёнсу так жестко и яростно, как никто никогда не брал. Кёнсу больно, Кёнсу нравится. Узел набухает полностью, распирает стенки изнутри, и Кёнсу, роняя слезы на тюфяк, кончается. Просто перестает быть и отключается. Приходит он в себя от жаркой тяжести и мерного сопения в шею. Плечо и левая рука ноют, боль растекается по груди и расцарапанному боку. Бедра горят, а промежность влажная и липкая от смазки и, должно быть, семени. Вряд ли Чанёль, что безмятежно дрыхнет, развалившись на Кёнсу, о нем позаботился. Это его первый раз, да и чего можно ожидать от альфы, выросшего в лесу? Хорошо хоть до кровати дотащил и одеялом укрыл. Всё лучше, чем спать на полу. Хочется обмыться, но шевелиться нет никаких сил, да и спать с Чанёлем, оказывается, очень приятно. Он словно огромное пуховое одеяло, в которое так сладко укутаться непогожей зимней ночью. Спит мирно, сопит чудесно в искусанную шею, и, несмотря на все, что произошло ночью, кажется невинным. Такого хочется оберегать, кормить с рук и никуда от себя не отпускать. В Кёнсу просыпается нежность, которой можно обнять весь мир. Он улыбается счастливо в скомканный плед, что служит ему подушкой, и позволяет себе расслабиться. На рассвете он таки выбирается из-под Чанёля, растапливает печь, которая к утру успела перегореть, греет воду и обмывается. Стирает замоченное с вечера белье и готовит Чанёлю завтрак. Чанёль забредает на кухню ближе к девяти, смущенный донельзя и от этого бесконечно милый, забивается в уголок и боится поднять на Кёнсу глаза. Кёнсу расставляет перед ним тарелки и присаживается рядом на лавку. Гладит по склоненной голове и заглядывает в лицо. Чанёль краснеет так, что уши смешные горят, и улыбается виновато. — Ты на меня сердишься? — спрашивает он тихо, и Кёнсу невольно улыбается в ответ. — Нет, конечно. С чего я должен на тебя сердиться? Ты хороший. — Хороший? — Чанёль теряется. Глаза огромные, взгляд мечется по лицу Кёнсу. — Но я же... тебя заставил... Кёнсу качает головой. — Я сам хотел. Ешь, пока горячее. Чанёль берется за ложку, но есть не спешит. Смотрит на Кёнсу выжидающе, понимает, что тот добавлять ничего не собирается, и совсем тихо говорит: — Я оставил метку... — Да меня бы все равно никто не взял. Мне сегодня тридцать стукнуло. К тому же, у тебя гон, и мое тело на это откликается. Вероятней всего, я забеременею. Кому я буду нужен после того, как рожу волчонка? Никто в поселке не посмотрит в мою сторону. Волчата здорово выпивают омег. После родов буду выглядеть лет на десять старше. А я и сейчас особой красотой не блещу. — Неправда. — Чанёль от возмущения аж ложку роняет. — Ты красивый. — Это потому, что у тебя гон. В таком состоянии любой омега покажется писаными красавцем. Чанёль мотает головой. Губы его упрямо сжаты, а в глазах что-то такое, что Кёнсу страшно читать. Он отворачивается и подталкивает к Чанёлю тарелку. — Давай же, поешь. — А ты? Поешь со мной. Кёнсу пожимает плечами и встает, чтобы насыпать немного и себе. После завтрака они снова играют в нарды, и на этот раз Кёнсу побеждает. Лишь единожды, но и этого достаточно, чтобы поднять настроение. Хотя, если быть честным до конца, Кёнсу не прочь и впредь Чанёлю проигрывать. Есть в его радостной улыбке нечто такое, что заставляет сердце переворачиваться в груди. Кёнсу нравится это чувство. Ему нравится ощущать собственное сердце. Знать, что оно живое, что оно может биться для кого-то ещё. Ближе к ночи Чанёль приносит в хату воды из колодца, чтобы искупаться. От него остро пахнет альфой, и Кёнсу соврет, если скажет, что ему это не нравится, но Чанёль хочет вымыться и, смущаясь, просит Кёнсу помочь. Тот знает, чем все это может закончиться, и соглашается. Он весь дрожит в предвкушении, отчего пальцы слушаются плохо, и он то и дело расплескивает воду по печи и полу. Кухня наполняется густым, пахнущим глиной и свежевыглаженными простынями паром. Чанёль забирается в лохань, и Кёнсу поливает его из ковша горячей водой. Намыливает волосы и долго, с наслаждением, массирует голову. Чанёль урчит глухо, и этот звук нравится Кёнсу не меньше, чем рычание. Нравится ему и ощущение гладкой, пышущей жаром кожи под пальцами, упругой плоти, что она скрывает под собой. Он намыливает грудь и спину Чанёлю, отмечает глубокие царапины на шее и не сдерживает прерывистого вздоха. Ноги становятся ватными, и Кёнсу переступает с одной на другую, чтобы хоть немного разогнать кровь. В висках пульсирует, и та же — горячая и приятная — пульсация поселяется между пупком и пахом. Мышцы промежности сводит сладко, и Кёнсу, кусая губы, сжимает крепко бедра. Чанёль смотрит на него из-за плеча. Взгляд темный и слегка потерянный. Он чует — не может не чуять, когда на Кёнсу его персональная метка, — что Кёнсу его хочет, и теряется, ведь ничего не делал. Не соблазнял, не искушал, не принуждал. Кёнсу набирает в ковш воды и шепчет "закрой глаза" прежде, чем взяться за густую пену в волосах Чанёля. Он смывает ее медленно, с неприкрытым удовольствием следя за тем, как густые потеки бороздят исцелованную солнцем кожу. Пальцы Чанёля сжимаются на краях лохани, а сам он чуть запрокидывает голову и улыбается блаженно, когда Кёнсу принимается смывать пену с его груди и живота. Кёнсу жарко, очень жарко, но он хочет, чтобы было еще жарче. Он хочет сгореть и горит, когда его ладонь оказывается под водой. Чанёль напрягается, и мышцы под пальцами Кёнсу становятся каменными. Он оглаживает плоский живот и запускает пальцы в волосы на лобке. Чуть сжимает их, а затем кончиками пальцев трогает основание члена. Тот полностью возбужден, ведь жар никуда не делся, и брать его в ладонь, сжимать любовно и чувствовать упоительную тяжесть бесконечно приятно. Кёнсу прикрывает глаза и опускается перед лоханью на колени. Член в его ладони мерно пульсирует. Кёнсу проводит ею вдоль ствола, большим пальцем оглаживает круглую головку и закусывает губу, чтобы не застонать. Чанёль открывает глаза и смотрит на него со смесью удивления и восторга. Он и подумать не мог, что кому-то доставит удовольствие ласкать его плоть. Кёнсу доставляет. Он облизывается бездумно и, глядя Чанёлю в глаза, с плеском опускает ладонь к основанию. Кёнсу дуреет, потому что ему уже солоно, а он ведь даже не пробовал Чанёля. Рот наполняется слюной, и он тяжело ее сглатывает. У него внутренности скручивает от острого желания ощутить тяжесть члена на языке. — Что ты делаешь? — Чанёль дышит загнанным зверем и смотрит на Кёнсу из-под ресниц. — С ума схожу. — Кёнсу отпускает его и поднимается с колен. — Иди ко мне. Пожалуйста. Чанёль, расплескивая воду, выбирается из лохани и встает перед Кёнсу. Кёнсу горит, и этот жар обращается в дрожь от близости Чанёля. Чанёль смотрит на него безумными глазами и не может решить, что с ним делать. Кёнсу отступает к столу, и Чанёль тенью следует за ним. Чанёль не жалеет Кёнсу: сдирает с него одежду так, словно она сделана из бумаги, и рывком усаживает на стол. Кёнсу, понимая, что сердце вот-вот остановится, тянет Чанёля на себя, подставляется, раскрывается, направляет непослушной рукой и с немым вскриком принимает в себя. Вздрагивает всем телом, потому что слишком много, сглатывает подкатившие к горлу слезы и обхватывает жесткие бока ногами. Пятками давит на ягодицы, заставляет пошатнуться и, упираясь ладонями в стол, войти еще глубже. Чанёль дышит ртом и смотрит на губы Кёнсу. Смотрит зачарованно и берет его одним мощным толчком за другим. Кёнсу не может закрыть глаза, не может отвести взгляд от сосредоточенного лица Чанёля и понимает, что тонет, когда Чанёль оказывается повсюду. Его много, слишком много, он пьет его дыхание, забирает у него душу и разрывает сердце. Чанёль — огромное солнце, и оно горит в Кёнсу. Кёнсу плавится воском, принимает послушно форму, которую ему задает Чанёль, и, наверное, что-то говорит, потому что Чанёль меняется в лице и низко, на выдохе, рычит. Скалится, обнажая крупные зубы, и ногтями скребет по столешнице. Волосы на загривке встают дыбом, и Кёнсу бездумно запускает в них пальцы. Его накрывает горячим и душным от этих низких, вибрирующих в глотке звуков. — Еще... Сделай так еще... — Кёнсу задыхается и ворует у Чанёля поцелуй. Первый и от этого самый сладкий. Чанёль зажмуривается и толкается так сильно, что Кёнсу давится воздухом. Рычит и снова толкается, и у Кёнсу пальцы на ногах поджимаются безвольно, так это хорошо. Они заканчивают, когда Кёнсу уже едва ли понимает, что происходит. В голове делается так пусто, что на секунду кажется — это и есть смерть. Самая приятная из тех, что могла его ожидать. Чанёль дрожит крупно и с трудом дышит. Жмется к ключицам Кёнсу влажными, бессовестно-нежными губами, улыбается и урчит, когда Кёнсу обнимает его за голову и носом тычется в мокрые волосы. — Глупый волчонок, — шепчет тихонько, чтобы хоть немного отпустило. Не отпускает. Держит крепко. Намертво. Это страшно, но Кёнсу придется с этим смириться. Теперь он для Чанёля. Весь: от макушки до кончиков поджатых пальцев. Вожак решает иначе. Он приходит спустя два дня, в тот час, когда ночь лишь собирается уступить свое место раннему утру. Входит без стука, но Чанёль не был бы волком, если бы не почуял его приближения. Он просыпается раньше, чем открывается дверь, и, перебравшись через Кёнсу, задвигает его к стене. Закрывает своим большим, уязвимо-обнаженным телом и смотрит незваному гостю в глаза. Вожак останавливается посреди комнаты и говорит не терпящим возражений голосом: — Сегодня ночью в резервацию пришли трое чужаков. На их стаю напали, разорили резервацию, забрали волчат и ничейных омег. Этим троим удалось спастись. Они просят нашей защиты, крова над головой и корки хлеба. Я им их предоставлю в обмен на полное подчинение. — Он кивает в подтверждение своих слов. — Двое из них — омеги. Один в поре. Сегодня он придет к тебе. Кёнсу возвращается домой. Сейчас. У Кёнсу внутри все обрывается. Он беспомощно комкает одеяло, прикрывая им голые плечи, и смотрит Чанёлю в спину. Чанёль сидит прямо, и от него волнами расходится злость. Он юный, молодая кровь не хочет покоряться, но он ничего не может поделать. Воля вожака сильнее. Будь Чанёль старше, матерей, заяви он о себе как отличный охотник или обзаведись потомством, мог бы возразить, но сейчас у него нет на это права. Волчий закон гласит: уважай иерархию, сохраняй порядок, соблюдай правила. У Чанёля нет выбора. Он подчиняется. Кёнсу молча одевается и под тяжелым взглядом вожака уходит. До границы резервации его сопровождает постовой, а дальше его ждут заснеженная дорога через лес и тупая боль в груди. Кёнсу не считает, что с ним поступили несправедливо. Он рад, что на его месте не оказался Сехун. У волков свои законы, у волков волчья жизнь, а Кёнсу человек и человеком останется, кто бы ни ставил на нем свою метку. Дом ждет его оледеневшими стеклами на окнах, инеем на стенах и тишиной. Кёнсу разводит огонь в очаге и до самого вечера занимается уборкой. На душе тоскливо, но не от того, что его прогнали как приблудного пса, а потому, что не знает — накормит ли тот омега Чанёля, нагреет ли ему воды, постирает ли за ним. Должно быть, Кёнсу слишком взрослый для обид и злости, совсем не сентиментальный и не помнит уже, что значат романтические переживания. Да у него и язык не повернется назвать то, что у них было, чем-то большим, нежели взаимовыручка. Нет, Кёнсу верит в любовь, он чувствует ее в каждом вдохе: он любит Сехуна, любит покойных родителей и даже Чанёля, которого знает каких-то пять дней, — тоже любит, но эта не та любовь, о которой пишут в книгах и снимают фильмы. Его любовь тихая и спокойная. Она словно слеплена из ваты: греет, но не сжигает. Его любовь — тепло. Его любовь — уют. Его любовь — дом. Спустя шестнадцать дней Кёнсу понимает, что его любовь — это Чанёль. И тогда ему становится больно. Но он не плачет и запрещает себе грустить. Занимается домом, носит снег в теплицу, готовит нехитрые обеды и смотрит телевизор. Односельчане косятся на него украдкой, но в лицо ничего не говорят. Знают, что он сделал это не по доброй воле, так что осуждать его не берутся. На его месте мог оказаться кто угодно, и бог знает, как бы он себя повел. Без Сехуна тошно. Кёнсу хочет видеть его рядом, хочет обнять, накормить домашней пиццей и завалиться на старенький продавленный диван, чтобы смотреть до полуночи телевизор и слушать, как где-то за лесом воют волки. Кёнсу решает ехать в город. Он собирает небольшую сумку, говорит соседу, куда собрался, и рано поутру отправляется на остановку. Садится на проходящий автобус и спустя два часа ступает на людный перрон. Покупает себе сладкий пирожок и, дуя на него, ибо горячий очень, выходит на привокзальную площадь. Здесь нет снега — почистили, — а у фонтана, на лавочках, отдыхают люди. Светит бледное солнце, курлычут голуби, смеются дети. В городе шумно, но от этого шума на душе Кёнсу становится спокойно. Он ест свой пирожок и неспешно прогуливается между торопящимися куда-то людьми. Он не знает, где именно искать Сехуна, но уверен, что Чонин оставил ему подсказки. Кёнсу отправляется на поиски и вскоре их находит. Уходит два дня, чтобы расшифровать их верно и найти нужный дом и нужную квартиру. Сехун смотрит неверяще и едва не плачет. Кёнсу опускает сумку на пол прихожей и обнимает брата. Он все такой же худой, все такой же чистый и невинный. Чонин слово сдержал и не тронул его. Разве что губы улыбаются как-то иначе и все из-за поцелуев, укрывших их невидимой вуалью. — Они это сделали. — Чонин смотрит зло. — Подсунули ему тебя. — Я сам пошел. Чанёль совсем ребенок. Он не понимает, что с ним происходит, не может с этим справиться. Вспомни себя в его возрасте. Вспомни свой первый гон. Тебе было легко? — Я не оставил на том омеге свою метку. — Я не против. — Вижу. — Чонин успокаивается и забирается сумку Кёнсу, чтобы отнести ее в комнату. Сехун запирает дверь и помогает Кёнсу раздеться. Смотрит виновато. — Ничего ужасного не случилось. Слышишь? Успокойся. — Кёнсу обхватывает лицо Сехуна ладонями и заставляет посмотреть в глаза. — Чанёль хороший мальчик. Добрый очень. Он ничего плохого не сделал. Ему было плохо, и я помог. Я даже рад, что так получилось. — Не хочу, чтобы ты из-за меня страдал. — Сехун накрывает его ладони своими холодными и бледными ладонями, гладит ласково, нежно. — Не буду. Возвращайся домой. Если не хочешь разлучаться с Чонином, пускай живет у нас. Родительская спальня все равно пустует. Только возвращайся домой. Без тебя дом не дом. Сехун кивает согласно и обнимает Кёнсу крепко-крепко. Чонина перспектива вернуться в ненавистный поселок радует меньше, но он не отказывается. Он тоже любит Сехуна и знает, что счастлив он без Кёнсу не будет. Они проводят в городе неделю, ибо у Чонина дела, которые он должен завершить, а отпускать их в поселок одних не желает. — Сехун нарушил уговор. Волки этого не простят. — Тогда тебе вообще не стоит возвращаться. — Кёнсу с Чонином говорят вполголоса, стоя на захламленном балконе, а Сехун на кухне возится с пирогом. — Не стоит. Но Сехуна я не отпущу. Он мой. Был моим и моим будет, кто бы там и что ни говорил. Есть вещи, которые случаются с нами, хотим мы того или нет. Мне суждено любить Сехуна, а ему — меня, как тебе было суждено стать его омегой. — Чонин двумя пальцами отводит воротник застиранной рубашки в сторону и смотрит на метку. Рана зарубцевалась, но временами чешется как проклятая. Волчий яд проник в кровь и теперь приживается. — Ему выбрали другого. — А он — тебя. И этого уже ничто не изменит. Метку нельзя стереть. Ты будешь принадлежать ему даже после смерти. — Чонин молчит с полминуты, а затем тихо, глядя на запруженную машинами улицу, добавляет: — Ребенка они заберут. Кёнсу медленно вдыхает. Грудь сдавливает, и выдохнуть уже не получается. Кёнсу прижимает к ней ладонь, а затем обессиленно прислоняется спиной к стене. — Тебе тридцать. Для омеги твоего возраста очень сложно понести от волка. Поэтому они и отбирают молодняк. Чем моложе омега, чем он здоровее, чем чище его кровь, тем выше вероятность, что он забеременеет и выносит здорового щенка. Думаю, вожак согласился на тебя, потому что был уверен — ты не забеременеешь, и после всего он сможет отправить тебя домой. Думаешь, он хочет видеть рядом с Чанёлем — молодым и сильным альфой, способным дать здоровое, крепкое потомство — омегу, который при самом лучшем раскладе сможет родить только человеческого ребенка? Нет. Он позволил тебе занять место Сехуна только потому, что других желающих не нашлось. Ему нужна была подстилка под волчонка в поре, и он ее нашел. Кёнсу закрывает лицо руками. Да, он догадывался, что мотивы вожака не так просты, как кажутся, поэтому словам Чонина не удивляется, но весть о ребенке его шокирует. — И что делать? — У тебя есть привилегии. Метка. Используй это. Иди к вожаку и требуй, чтобы вас повенчали. Ты его пара, ты носишь его ребенка. Да, он мальчишка, который не знает жизни, и до хорошего отца ему еще расти и расти, но это единственный способ остаться при ребенке. В ином случае отберут и не спросят, хочешь ты этого или нет. Волкам не место среди людей. — А как же ты? — Одиночкам закон не писан. Сехун — моя стая. Его слово — моя правда. Всё просто. Кёнсу соглашается. Пожалуй, у него нет выбора. Или он, или его. В поселок они возвращаются поздно вечером. Стоит тихая погода, на небе — ни облачка. Месяц полукругом, ячменной крупой — далекие созвездия. Пахнет дымом и хвоей. Грузовичок приходится оставить на площади у Дома собраний: дороги не расчищены, и машине не пройти. Староста уверяет, что за ней приглядят, и Кёнсу остается лишь ему поверить. Он идет позади всех и не сразу понимает, почему Чонин и Сехун останавливаются. — Волки, — выдыхает Чонин в его сторону. — На границе. — Он носом тянет воздух и морщится. Ему противно, и он не скрывает этого. — У дома тоже кто-то есть. Запах незнакомый. — Чонин хмурится. — Чужаки. Кёнсу это не нравится. Он помнит о чужаках, которые прибились к здешней стае, но что они забыли в поселке? Неужели дело в метке? — Они явились за мной. — Кёнсу в два шага догоняет Чонина и трогает его за локоть. — Одного из них отдали Чанёлю. Но, видимо, метка не дает им покоя. Они убьют меня? Могут? Если я умру, метка утратит силу, и тогда Чанёль... — Ничего не изменится. — Чонин огрызается. Рычит низко, угрожающее, и у Кёнсу тут же отнимает ноги. Он хватается за Сехуна и трясет головой, чтобы скинуть с себя наваждение. — Волк создает пару на всю жизнь. Ты пара Чанёля. Он может обрюхатить сколько угодно омег, но любить их, оберегать их и заботиться об их детях он не будет. Его забота — ты и твой ребенок. Вы можете зайти к кому-нибудь из соседей? Кёнсу смотрит на Сехуна, тот, не мигая, — на Чонина. — Не надо... — шепчет Сехун умоляюще. — Просто поговорю. — Три на одного, Чонин... — Там омеги. — Не надо. — Кёнсу, уведи его. И не высовывайтесь, пока я за вами не приду. Кёнсу один раз ему доверился, поэтому доверяется снова. Он обнимает Сехуна за пояс и мягко толкает к неприметной тропке, что ведет к соседской усадьбе. Свет горит лишь в одном окне, но и этого достаточно, чтобы постучать в дверь и попросить приюта. Сосед — пожилой омега с желтыми щеками и столь глубокими морщинами, что в них, кажется, можно прятать монеты — глядит на них устало, хмурится, но в дом пускает и вопросов не задает. Он чует метку, да и о Сехуне наслышан. Свет горит в прихожей: старик сортирует газеты. — Да вот решил сдать на макулатуру, — поясняет он и, кряхтя, опускается на низкий табурет. Сехун и Кёнсу занимают предложенный им диван. Они не раздеваются — в доме не очень жарко, да и не ведомо еще, как быстро им придется уходить. — Чаю согреть? — спрашивает сосед спустя минуту молчания. — Нет, спасибо, — за двоих отвечает Сехун, улыбается кротко, как только он умеет, и сжимает ладони Кёнсу в своих. Сехуна трясет, и Кёнсу знает, что не от холода. Он боится за Чонина, и не зря. При раскладе три на одного волк должен или сдаться, или умереть. Чонин не из тех, кто склоняет голову. Проходит десять минут, двадцать. Старик шуршит газетами, над головой трещит пыльная лампа, а за окном все так же тихо и ласково светят звезды. Сехун сидит прямо, словно жердь проглотил, а у Кёнсу ноет поясница, и он бесконечно вертится на скрипучем диване, пытаясь усесться поудобней. В дверь стучат спустя полчаса. Старик поднимает голову и смотрит на Кёнсу. Тот кивает. Старик идет открывать. Кёнсу поднимается на ноги и делает шаг к двери. В прихожую заглядывает Чонин и движением головы показывает, чтобы шли за ним. Они прощаются со стариком и выходят во двор. У ворот, сгорбившись, стоит Чанёль. Пальтишко ему не по размеру: в плечах жмет, да и рукава коротковаты. Голова непокрыта, волосы сбиты колтуном, уши раскраснелись от холода: даже в сумраке видно, как пылают. Кёнсу медлит секунду, а затем твердым шагом идет к нему. Чанёль смущается — не получается не — и не сразу поднимает на Кёнсу глаза. Когда же делает это — меняется в лице. — Я ушел, — говорит он и шмыгает громко носом. — Из стаи. Насовсем. Кёнсу изумленно открывает рот. Он ожидал услышать, что Чанёль пришел за ним, но только не это. — Вожак сказал: или стая, или вы. Я выбрал. Я создам свою стаю. Если он смог, — Чанёль кивает в сторону Чонина, — то и я смогу. Я умею работать руками, и башка у меня неплохо соображает. Я что-то придумаю. Найду, чем заняться. Только не прогоняй. Я... я буду о вас заботиться. Научусь обязательно. — Он смотрит на Кёнсу во все глаза, и они такие большие, такие чистые и искренние, что Кёнсу не может им не поверить. — Как ты узнал? — спрашивает он мягко и подходит ближе, чтобы взять огромную ладонь Чанёля в свои. — Почувствовал. Проснулся и понял, что вас двое. — Я приму тебя, но если ты пожалеешь и решишь вернуться, ребенка я не отдам. Чанёль кивает. — Хорошо. Но я не пожалею. И идти мне некуда. Тех, кто отрекся от стаи, назад не принимают. Спроси у Чонина. — Спрошу. А теперь идем домой: я очень устал. Кёнсу позволяет Чанёлю переплести их пальцы вместе и забрать его домой. Уже у двери, отряхивая ботинки от снега, Чанёль тянется к Кёнсу и спрашивает тихо, краснея обветренными скулами, можно ли его поцеловать? Кёнсу кивает и стает на цыпочки, чтобы обнять Чанёля за шею. Он все такой же большой, горячий и пахнет домом. Он пахнет Кёнсу, и это развеивает последние сомнения. Январь, 2017