Everybody dies.

Музыка: Queen – Bohemian Rhapsody Mama, life had just begun, But now I’ve gone and thrown it all away. Mama, oh, didn’t mean to make you cry, If I’m not back again this time tomorrow, Carry on, carry on as if nothing really matters. Мама, я только-только начал жить, А теперь мне придётся всё бросить и уйти. Мама, я не хотел твоих слёз. Если завтра к этому времени я не вернусь, Продолжай жить так, словно ничего не случилось.

Все умирают. В этом правиле нет уступок, исключений. Оно постоянно и неизменно, как солнце или сама Вселенная. Будет существовать до тех пор, пока последнее сердце этого мира не прекратит биться, пока предсмертное дыхание не застынет в воздухе. Холодном-холодном и уже неживом Оно светится, как керосиновая лампа под водой. Неясно, расплывчато и завораживающе. Нереально, потому что огонь не сможет гореть, потому что он потухнет, не зажжётся больше. Потому что все умирают. Ты умерла тоже. Убила меня, уничтожила и умерла, оставив без цели, без какой-либо причины существовать. Без жизни оставила, без всего. Предала, наверное. Сломала почти, разрушила и предала. Так ярко, так тошнотворно-сладко, как насыщенно-алая кровь сейчас разливается по твоей могиле: по свежеизрытому клочку чёрной кладбищенской земли и серому безобразному камню, служащему тебе надгробием. Я просто пролила немного густой багряной жидкости, просто каждый месяц, каждую неделю, каждый грёбанный день истекаю ей, показываю, на что ты меня обрекла, как со мной поступила. Говорю, что люблю тебя, а слёзы солёные вместе с кровью текут по лицу и капают, разбиваясь о твёрдую поверхность бесформенного камня. Я всегда хотела быть похожей на тебя. Сильной, красивой, стойкой. Абсолютно незаменимой для меня, для нас всех. Всегда хотела видеть тебя рядом, мама, знать, что кто-то, столь важный, есть. Что он близко. - Я чертовски наивная, правда? – Первое, что говорю вслух. Ирония, а даже сил засмеяться нет. Только сухое и хриплое карканье, звуки агонии скорее. Просто хочется немножко покоя, счастья, пусть и не абсолютного. Хочется умиротворения, когда я опускаюсь прямо на сырую землю и делаю глоток дешёвого виски из горла полупустой бутылки. Почему-то хочется сказать тебе, выкрикнуть, что ты оказалась права. Никто не может жить так долго, никто. Потому что боль – беспощадная, кипячёная боль - течёт по жилам, копится в клапанах сердца и режет артерии, заставляя мучиться, кричать и дохнуть медленно, неумолимо. Её много, и никто не может выдержать столько. Тысяча лет – уже слишком. - Ты, наверное, тоже думала, что поступаешь правильно. – Глотаю янтарную жидкость и начинаю оправдывать тебя, хотя уверенна, что ты не заслуживаешь и малой доли понимания. Впрочем, как и я, Клаус и весь этот грёбанный мир. – Хотела защитить нас, подарить возможность выжить, так ведь, мама? Больно почему-то, так нестерпимо больно, что виски уже отвратительным пятном растекается на светлой ткани моей майки, расползается по бурому подтёку, всё льётся, льётся… Как та самая кровь на твоей могиле. - Знаешь, мама, он сегодня отказался от меня. – Усмехаюсь горько и как-то никчёмно, потому что силы улыбаться уже появились. Редкие и абсолютно нестабильные, но всё же растягивающие мои губы в странной гримасе. – Он сказал, что мы больше не семья. Дико, правда? Больно очень. Небо серое-серое сейчас, чистое совсем и блёклое. Неживое, как камень или затхлый воздух, поднимающийся от изрытой земли. И солнца нет совсем, и ничего нет. Грустно. - А мне ведь страшно, мама. – Всхлипываю уже. Так жалко и потеряно, что в голове вдруг ясно вспыхивает нестерпимое отвращение к самой себе, и бутылка с недопитым виски летит в холодный камень, а слёзы частые и солёные капают на ладони, землю и твою могилу. – Так страшно, понимаешь? Я теперь и не знаю, куда идти, что делать. Он ведь был всегда, а сейчас… А сейчас я одна, без Ника и без семьи, потому что она сломалась, лопнула. Господи, как страшно, мама, как больно. А тебя нет, никого больше нет. Просто всё рушится, исчезает и уходит. Все умирают. Все, без исключения.