Огни на болоте

Там, средь лесов зеленых, В болотистой глуши, Где, кроме цапель сонных, Не встретишь ни души… Йейтс

      А и темень кругом!       Хоть глаз выколи.       Огни деревни давно за поворотом скрылись.       И вроде места-то все знакомые, хоженые — а поди ж ты. Будто не окрестный лес, а чужой совсем, неведомый — вот как из сказок, что бабка по вечерам у очага рассказывала. И нет ему ни конца, ни края. * * *       — Лес-то наш, чай, невелик. В нем заплутать мудрено. А вот от болот подальше держитесь. Особливо в Самайн*.       Зеленые глаза вспыхнули весельем.       — А не то что? Пэк** заманит?       Другие, такие же, только в сети морщинок, прищурились.       Поглядели.       — Может, и Пэк. А может, и еще кто.       — Это кто же, бабушка?       — И, парень! Востер ты больно.       — Али королева фей сама?       Смешок сухой, старческий. Глаза в сети морщинок глядят пристально.       — Может, и королева.       — Вот уж дудки! Нешто королеве фей и забот других нету, чем по ночам по болотам шастать!       — Хоть бы и так.       — Дудки!       — А не то и слуг у нее навалом. Их-то и не распознаешь подчас.       — Как?       — А вот так!       — Да нешто знать***-то середь людей не отличишь?       — И, парень. Приметы знать надо. Потому как с виду-то он, мож, и совсем как человек.       — Ага, вот только на левой ноге копыто!       — Ишь, пострел! Все-то он знает.       Зеленые глаза вспыхнули, веснушчатый нос надменно взлетел вверх.       — А то!       — Да не так все просто.       — Это почему, бабушка?       — А потому. Таиться-то они, чай, умеют. Бывает, что и копыт никаких нету.       — Как?       — А так! Вот, почитай, с полвека тому жил у нас в деревне парень, мельников сын. Работящий да собой пригожий. Девки по нему так и сохли.       — И ты, бабушка?       — И, парень! Старших-то уважай! Чему тебя только отец учит!       — Я…       — А-а! Так вот, поехал он как-то в город на ярмарку. Муку, стало быть, продавать. И так-то у него бойко торговля шла, что решился он, как последний мешок сбыл, отцу с матерью да сестрам гостинцев купить. Ну, пока суть да дело, шасть в одну лавку за лентами, шасть в другую — за бутылкой, а уж и смеркаться начало. Да делать нечего, надо возвращаться. Ну, сел он, значится, в телегу, лошаденку свою стегнул…       — Так лошадь-то, поди, дорогу домой знает! Вон нашего мерина куда ни пусти, в лес али в поле, всяко назад придет.       — И, парень! Старших-то не перебивай!       — Да я…       — Куда только отец смотрит!       — Я…       — Так вот. Едет он, стало быть, в телеге, лошаденку погоняет. А темно уж вокруг, ни зги не видать. Да и час поздний. А через болота к мельнице путь короче. Ну, и поворотил он…       — Дело!       — И! Много ты понимаешь, парень!       — А что?       — А то. Ехал-то он под самый Самайн.       — Подумаешь!       — И! Вам, молодым, все шуточки. А мельникову сыну, чай, не до смеху было.       — Это почему же, бабушка?       — А потому. Кругом-то ни души живой. А поди ж ты, так ему и чудится, будто глядит за ним кто.       — Небось, на ярмарке хватил лишку, вот и…       — Хоть бы и хватил! В тумане да в потемках попробуй дорогу сыщи. Только вдруг, откуда ни возьмись, огонек — так и блестит, так и мерцает. Ну, мельников-то сын не будь дурак, себе думает: никак Пэк проказит. Да и я, дескать, не лыком шит.       — Не поехал на огонек, стало?       — Не поехал. Только проку ему с того было не много.       — Как?       — А так. Занесло его в самую топь. Как выбраться — не ведает. И тут — глядь, посередь болота, на островке вересковом словно живой кто. Окликнул мельников сын. А в ответ ему голос нежный, девичий. Что песня льется. Подъехал он, значится, ближе-то. И впрямь! Девица. Красоты писаной. И откудова взялась-то, ни дать ни взять огонек блуждающий.       Зеленые глаза впились в морщинистое лицо.       — Бабушка! Да неужто…       — А ты дослушай сперва. Стал мельников сын расспрашивать. Ну, девица ему и говорит, дескать, сирота она, родом из соседней деревни, в город ходила на ярмарку, да в тумане и заплутала. Подвези, говорит, меня, добрый человек, сделай милость. Посадил ее мельников сын в телегу…       — А как…       — Погоди. Едут они, стало быть, через болота, парень уж и не знает, куда. Лошаденку погоняет, а сам все на девицу глядит. И так-то она ему по сердцу пришлась! Всем хороша. Стройная, что прутик ореховый, кожа молока белей, косы медные до пят. Вот разве глаза только…       — Чего?       — А того. Правый сияет, что небо под Лугнасад****. А левый — будто вершина горы под снегом.       — Это как же, бабушка?       — А вот так. Только мельникову сыну и дела нет. Глядит на нее, не наглядится. Словно хмелем ему в башку ударило, будь, говорит, красавица, женой мне. А девица молчит да смеется. Он уж и так и эдак, отец мой, говорит, стар уже, а после него я всему наследник. В дом тебя хозяйкой введу, и мельница, и скот, все твое будет. Ни в чем, говорит, нужды не будешь знать. А девица молчит да смеется.       — Бабушка…       — Погоди. Ну, тут уж взыграло у парня ретивое. Что ж, говорит, не хочешь по-доброму, так будет по-худому. А девица молчит да смеется. Натянул мельников сын поводья, лошаденка стала. А он хвать девицу в охапку.       — А и верно! Папаша говорит, так с ними и надо, нечего кобениться…       — Много он понимает, папаша-то твой!       — Так ведь…       — А-а! Слушай, что дальше-то было.       — Да чему ж тут быть? Получил, значится, чего хотел.       — Так-то оно так. Да не совсем. Чует мельников сын, башка у него все тяжелей, будто и впрямь от хмеля. Закрыл он глаза, да и заснул. А как очнулся, глядь, уж солнце вовсю светит, телега его посередь топи, лошаденка вереск щиплет, а вокруг ни души.       — А девица?       — А девицы и след простыл. То-то я вчера, думает парень, на ярмарке гульнул, ишь куда заехал, и приснится же такое. Стегнул он, значится, лошаденку да поехал к дому.       — Так это, стало, все…       — Погоди, пострел! Вернулся мельников сын с гостинцами, мать с отцом да сестры не нарадуются. День за днем проходит, все по-старому, муки вдосталь, скот здоров, печалиться нечему. Только парню нет-нет да и вспомнятся косы медные да кожа молока белей. День за днем проходит, уж и мать заприметила, что стал он тосковать да чахнуть. Невесту ему сыскала, красавицу, а он на нее и не глядит. Все больше по болотам один плутает. Мать уж думает, никак зачаровали его. А тут и Самайн на носу.       — Неужто ж целый год он так?       — И, парень! Подрастешь — поймешь. Так вот. Под Самайн, стало, мать-то парню клевер в петлицу зашила да дочерям наказала из дому его не пускать. А муку на ярмарку сама с отцом повезла. Возвратились они под вечер. За стол сели, дочери веселы, болтают, да и сын вроде — улыбается, шутит, почти как встарь. У матери от сердца отлегло чутка. А ночью, поди ж ты, проснулась она и слышит — вроде в дверь скребется кто. Тихонько так, будто кошка. Вот только кошки не было у них отродясь. Плюнула мать через плечо и опять заснула. Долго спала али нет, как вдруг — словно когтями в дверь. И сильнее, громче, чем в первый-то раз. Плюнула мать через плечо и опять заснула. Да только тут дверь ходуном заходила. И скрип, и треск, едва на петлях держится. Вскочила мать с кровати, делать нечего, кинулась, распахнула, глядь — туман густой, что молоко парное. И за дверью никого.       — А…       — Побранилась мать про себя да хотела запирать, как вдруг словно младенец загулил. Глянула мать себе под ноги, а на крыльце-то корзинка стоит. А в корзинке и впрямь — дитятя. Волосенки медные, кожа — что молоко. Вот только глаза…       — Неужто…       — Правый синей, чем небо под Лугнасад. А левый — будто вершина горы под снегом.       — Быть не может!       Вырвалось.       Внезапно и слишком громко.       В лицо — две пары зеленых глаз.       Одни в сети морщинок хитро прищурились.       — Гранья*****! Девочка! Я-то чай, ты уж задремала давно.       Другие, над веснушчатым носом, сверкнули ярко.       — Вечно ты все испортишь!       Даже стыдно сделалось.       — Я… я не хотела…       — А ты, Даган******, не обижай сестру. Куда только отец смотрит!       — Так она…       — А ну тихо! И марш в кровать! Оба!       — Но как же…       — Чем же кончилось?       — А вот завтра и доскажу.       — Ну вот!       — Коли проказить не будете.       — Да когда мы…       — Я кому сказала?! Живо спать!       — Все ты!       — Да что я такого…       — Бесенята! * * *       Хоть глаз выколи.       И сырым, стылым тянет — до топей рукой подать.       Туман густой, что молоко парное.       Как в бабкиных сказках.       А может, и не сказках вовсе.       Ох, знать бы наверняка…       Поежилась.       Пальцы стиснули шерстяной ворот у горла.       — Даган… — в темноту чуть слышно.       Колеса скрипнули.       — Даган… — одними губами.       Телега неуклюже перемялась на ухабе.       — Даган…       Крепкое, теплое плечо придвинулось ближе.       — Что поделать, сестрица, — голос из темноты дрожит. — Надо ехать.