II
18 января 2017 г. в 21:48
— Даган!
Нога увязла в холодном, склизком.
— Даган, погоди!
Но пшеничные вихры — все дальше.
— Даган!
Дернулась — как могла.
В башмаке захлюпало холодное, склизкое.
И в носу захлюпало. Втянула. Рукавом вытерла.
Что толку!
Пшеничные вихры в рдяном солнце горят — все дальше.
Кричи теперь не кричи…
В башмаке захлюпало. Суетливо, поспешно. С кочки на кочку.
Не увязнуть бы опять!
Бабка-то, чай, неспроста говорила по топям почем зря не шляться. Как затянет — не выберешься.
А пшеничные вихры далеко…
— Даган!
— Гранья! — не обернулся даже. — Да где ты застряла там? Живее давай!
Конечно, ему-то легко. Ноги вон какие длинные отрастил, что твоя лягушка скачет. Поди поспей за ним! Да еще юбка проклятущая, чуть не до пят, тяжелая, узором вышитая. Бабка с самого утра зудела: надень да надень, праздник, негоже старье, не маленькая…
— Ай!
Прямо над головой хлопнуло, свистнуло что-то.
Пригнулась.
Пальцы уцепили холодные, голые ветки. Царапнуло по ладони шипом.
— Мамочки! Ай!
Зажмурилась, а над головой так и хлоп-хлоп.
— Даган! Даган!
— Забери тебя ши, ты чего разоралась?
— Там… кто-то… оно…
Смех раскатился звонкий. Отскочил эхом от зеленой ряски, от блестящих голубых лужиц.
— Дура! Цапля это!
Глаз приоткрыла. Один.
— Чего?
— Цапля, говорю. Спугнула ты ее, чай, с гнезда.
Выдохнула.
Это ж надо так!
— Я… там… почудилось мне…
— Дура!
Губу закусила до боли.
Сглотнула соленое.
— Ладно, пошли уже! Хватит время терять.
— Даган…
Зеленые глаза прищурились.
— Ну чего?
— Я…
— Ты колдуна поглядеть хочешь али нет?!
Нет…
Сглотнула.
— Бабка баяла, на болотах того… заплутать можно…
— А! Ты ее больше слушай!
— Так и впрямь же…
Веснушчатый нос вздернулся.
— Со мной, чай, не заплутаешь!
Сглотнула.
— Пошли!
В башмаке послушно захлюпало.
Холодное, склизкое.
И в носу…
Да что толку!
Сама виновата.
Нет бы дома с бабкой сидеть…
— Гранья!
Вздрогнула даже.
— Ты опять улиткой тащишься?! Эдак мы и до завтра не дойдем!
— Да я… у меня… вот…
В башмаке хлюпает.
Ох, а подол-то весь!
Бабка три шкуры спустит…
— Ай, вот вечно ты! И чего увязалась, коли идти не можешь?
— Я могу! Могу, Даган!
— А-а!
— Я только…
— Ну чего опять?
— Как же мы назад-то…
— Дура!
Губу закусила.
До боли опять.
— Ну, чего надулась? Глянь!
Верхушки леса далеко уже. Зеленые, яркие, в рдяном солнце так и сверкают — будто глаза над веснушчатым носом. А сверху не то облако, не то…
— Ой!
— Вишь, костры уже жгут. Так мы на дым и пойдем.
— Эк ты придумал!
Веснушчатый нос вздернулся.
— А то!
Даже завидно стало. Немного. Сама бы ни в жизнь!
— Только дотемна обернуться надо. Ну, пошли! Недалече уж.
* * *
Ноги вязнут.
В холодном, склизком.
А тихо-то как! Ни ветерка, ни птичьего клекота.
Стало, и впрямь — пришли.
Поежилась.
— Даган… — почти против воли.
— Ш-ш!
— Ну, Даган…
Зеленые глаза сверкнули.
— Чего?
— А вдруг нас колдун поймает?
— Нужна ты ему больно!
— Так бабка баяла…
— Да чего ты заладила! Бабка, бабка… Будто на ней свет клином сошелся! Я, чай, и сам не лаптем щи хлебаю. А коли струсила, так и скажи.
— Не струсила я!
Зеленые глаза прищурились.
— Не струсила?
— Нет!
— Ну, коли так, тогда и ступай первой.
— Чего?
Вспыхнули в рдяном свете пшеничные вихры. Мотнули в сторону — поглядела.
Домишко — словно старик замшелый. Так к земле и клонится. Темный, кривобокий. Стены глиняные облупились. И в крыше дырки. И не скажешь, будто живет в нем кто! Да и впрямь, разве ж можно тут, посередь топей…
Поежилась.
Тишина в ушах звенит.
— Ну?
— Даган…
— А, так я и знал!
— Даг…
— Трусиха ты, вот кто!
— Даган…
— Трусиха, трусиха!
Башмак хлюпнул холодным, склизким.
— Ничего я не трусиха!
— Эй!
Башмак захлюпал — быстрей, быстрей.
— Гранья!
Юбка тяжелая, мешает — пальцы подхватили, стиснули.
— Гранья, погоди!
Но под ногами уже земля плотная. Стелется вереском. Травами шуршит. Будто шепчет.
Поежилась.
Трусиха, значит?!
Быстрей, быстрей.
Ближе, ближе.
Дохнуло натопленным очагом.
И еще чем-то.
Сладковатым, пряным.
Подалась под пальцами рассохшаяся ставня…
* * *
Темно.
Взгляд уцепился за что-то густое, плотное. Кажется, стол.
Утварь на нем простая, привычная — плошки, миски. Совсем как дома. Кувшин большой посередке.
И пол простой, камышовый.
Надо же!
Колдун, а поди ж ты, совсем как мы живет!
В башмаке хлюпнуло — встала на цыпочки.
Очага не разглядеть, маловата щелка.
И ни души.
Неужто ж все?!
И стоило на болота тащиться, чтоб камышовый пол поглядеть!
Пальцы потянули рассохшуюся ставню.
Еще хоть чутка бы…
Темно.
Тихо.
И вдруг…
Словно ручеек по весне, смех разлился. Звонкий. Молодой.
Девичий.
— Брадан! — голос знакомый будто.
Молодой, девичий.
— Брадан! Ставни-то закрой сперва!
— Да на кой?
Низко, раскатисто.
Словно бурный поток в горах.
— А увидит кто?!
— Да кому ж тут увидать-то? Ни души вокруг. Чай, сама знаешь.
— Не по себе мне, acuishla*. Муж у меня ревнив больно. Да и на руку тяжел. Коль узнает…
— Ну, как скажешь.
Зашуршали камышом шаги. Грузные, неровные. Бабка сказывала, у колдуна одна нога короче другой…
Пальцы выпустили рассохшуюся ставню.
Скрип-скрип!
— Эй!
Пальцы похолодели.
— Эй, кто тут?
Бабка сказывала, у колдуна один глаз белый. Как глянет этим глазом — вовек удачи не жди…
— Эй!
Ставня хлопнула за спиной.
Вязнут ноги в холодном, склизком.
Юбка тяжелая путается, мешает.
Скорей, скорей!
— Гранья!
С волос соскользнуло, тяжело упало в вереск.
— Гранья, ты чего так долго-то? Видала что?
Юбка путается — пальцы уцепили.
— Гранья!
— Бежим!
— Куда? Зачем? Нешто…
В башмаке хлюпает.
И под ногами…
— Гранья! Да погоди!
Над верхушками леса — уже не багрянцем. Темно-синим, ежевичным. И белым, тонким — точно облако.
Скорей!
— Гранья! А венок-то твой где?
Примечания:
* Милый (гэльск.)