Крушение Левиафана

Никогда еще Алек не чувствовал себя настолько обреченно и одиноко. Будто бы он оказался маленькой песчинкой в бурном потоке происходящего вокруг безумия, которое окружало и обволакивало. Каждой клеточкой тела он ощущал, что сегодняшняя ночь может изменить решительно все. Будто бы в Берлине зарождалось что-то страшное. Страшное, но при всем при этом – несомненно, величественное. Ведомый Эрихом по потайным нехоженым тропам, между покосившихся от времени деревьев и разросшихся кустов, Алек, прихрамывая, чувствуя, как ноги истираются в кровь в неудобных мокрых сапогах, пытался сосредоточиться и уловить, что же такое тяжелое гложет его, что нельзя измерить никакими весами. Когда они вышли из парка на узкую улочку, ведущую лучом к пустой и грязной базарной площади, где вечно пахло рыбой и кислыми овощами, то оба, должно быть почувствовали, что в Берлине творится что-то крайне неясное и хитрое. Ночной город жил каким-то неявным и агрессивным чувством. Холодный воздух вокруг них, на улицах, над крышами домой и в канализационных трубах, был густой и увесистый, словно ватное одеяло. Алек почувствовал все напряжение, нависшее над ними – словно бы стоило чиркнуть спичкой, и пространство вокруг них вспыхнет, займется страшным огненным смерчем, и тогда навряд ли хоть кто-нибудь в этом темном изможденном городе сможет укрыться от стихии. Эрих и Бовриль тоже чувствовали это, но будто бы не подавали виду. Выйдя на улицу из лесопосадки, Алек отчетливо услышал, как город наполняется нехорошими звуками. Мышиная возня окружала их, хотя улицы оставались темны и пусты. Где-то вдали, на западе, слышалась приглушенная канонада. Тысячи маленьких медных молоточков на другом конце города стучали по воздуху, вызывая дрожь земли и выбивая в небо искры. - Ты слышишь это? – спросил его Эрих, чуть сбавляя ход. Алеку было удивительно, откуда в его товарище, пьяном и побитом жизни, доселе романтически меланхоличном, проснулась эта энергия. Он слышал и примечал все вокруг, как хорошая ищейка. Такое бывает с солдатами, которые внезапно вновь оказывали на поле боя. - Да, - ответил Алек, останавливаясь и пытаясь восстановить дыхание. После сражения с Данковским, все тело превратилось в один болезненный. Ко всему прочему, ночь оказалась отвратительной холодной, и Алек уже начинал промерзать до самых костей. - Стреляют, - грустно и буднично сказал Эрих, пряча руки в карманы. Алек понял, что он, дабы прибавить себе уверенности, ищет в кармане трофейный пистолет, изъятый у Данковского. И пусть оружие навряд ли могло чем-то действительно помочь, но его наличие успокаивало, давало надежду на то, что все прояснится – где-то на окраинах. Кажется, это «Шварцлозе» - перечница эрцгерцога. Их там, должно быть, целый дивизион. Еще до войны, когда образованием Алека занимались преимущественно высокопоставленные военные чины, ему довелось много времени провести за изучением австро-венгерского военного дела. Как и все мальчики высокого статуса, он готовился к тому, что его молодость пройдет в военном мундире – в кавалерии или же, что куда более вероятно, в командирском кресле дредноута. С австрийскими пулеметами он был знаком ничуть не меньше, чем Эрих. Разница была лишь в том, что у Алека не было, к счастью, такого опыта по их применению. Эрих же, проведший львиную долю своего юношества в окопах Франции и Бельгии, был знаком со всеми премудростями рядовой службы, и потому куда сильнее понимал всю обреченность происходящего. - Тут немного вариантов, - сказал он, дождавшись, пока Алек передохнет, и снова с прежним темпом двинувшись по улице – либо снова война, либо снова переворот. Третьего, увы, не дано. - Скорее, второе, - пояснил Алек. Письмо, полученное им этой ночью, неприятно жгло у сердца. Все происходящее принимало нездоровый цвет. Будто бы город сыпался на части, и ничего нельзя было поделать. - Второе, - уверенно сказал Бовриль на его плече, и Эрих бросил на фабриката быстрый, полный отвращения, взгляд. Ничего не сказав, он только ускорил шаг, заставляя Алека переходить почти на бег. Было несложно представить, какое смятение вызвало у Эриха сегодняшнее событие. Он оказался вовлечен в нечто, что его никоим образом не радовало. Сначала Алек выставил его из комнаты, приказав скрываться, а потом в его темный, поросший плесенью, угол, явился гость. И отнюдь не человек. У каждого солдата, вернувшегося с поля брани, от войны есть свои особенные подарки. Кому-то война дарит букет синдромов, кому-то – фантомные боли на месте утраченных ног. Но одинаково страшной и понятной становится общая для жестянщиков беда – после пары суровых окопных боев, дарвинистские военные фабрикаты вызывают у них уже не былое недопонимание, которое весьма объяснимо людям другой идеологии, но хтонический ужас. Эрих оказался немногим из счастливчиков, кто не только вернулся с войны почти полностью целым, но еще и осознал, что такое настоящий животный страх. Наверное, нет ничего страшнее для жестянщика, чем взглянуть в глаза фабрикатного зверя, смотреть в его пасть и понимать, насколько смертельно опасной является всего лишь одна такая биологическая машина, заброшенная к тебе в окоп. Понять Эриха было просто, Алек и сам прошел через что-то подобное. Однако, он, конечно, не чувствовал и толики тех боли и страха, какие испытал бедный Эрих, когда французский фабрикат трепал его в грязном окопе. И потому Алек еще сильнее чувствовал свое одиночество. И пусть сейчас он был не один, и рядом с ним вышагивал его товарищ, смелый и лихой, но теперь уже о былой дружбе не могло бы быть и речи. Жестянщик, израненный на войне, и дарвинист с ручным монстром – то было невозможным сочетанием. И потому Эриху очень хотелось держаться от Алека подальше, пусть он и спас его, но идти им обоим теперь было некуда. И потому они оказались скованны одной гремящей цепью, и с удовольствием разорвут ее сразу же, как представится такая возможность. Погруженный в нерадужные мысли, Алек и не заметил, как они наконец вышли на Виттенбергплац – захламленную площадь, неухоженную и пахнущую, словно наихудший лондонский портовый район. После войны, когда количество беженцев в Берлине росло с каждым днем, Виттенбергплац одним из первых превратился из аристократического центра в жуткую клоаку. Доходные дома и рестораны закрывались, на их место приходили нетёсаные, собранные из хлама, базарные лавки, где продавали все: от мясных консервов до полотен легендарных германских мастеров. Ни днем, ни ночью, на базаре не утихал злой торг. Алек крайне не любил ходить сюда – кроме того, что тут всегда было очень многолюдно, тут легко можно было в толчее расстаться с кошельком. Однако сегодня Виттенбергплац пустовал. Будто бы все торгаши и покупатели вымерли. Алек и Эрих быстро прошли по площади, нервно озираясь, вытягивая шеи. Земля под ногами скользила и вздымалась, будто бы они шли по живому ковру. Мелкий дождь, перемешавший землю, песок и щебень, превратил центральную площадь города, его артерию, в перепаханное поле. Проходя мимо лавок, Эрих поднял вдруг руку, и они остановились, как вкопанные. Алек схватил Бовриля, необычайно тихого, и бесцеремонно затолкал его в карман плаща. - Что? – спросил он у Эриха, напружиниваясь, чувствуя, как тело в болезненной истоме выпрямляется, готовится к бегу. Но Эрих не ответил, лишь махнул рукой, мол, иди за мной, и они тихонько, крадучись, двинулись дальше. Должно быть, подумал Алек, пробежала крыса, или же ветер поскребся в трухлявых досках. Однако, Эрих был выше, и смотрел дальше, и только когда они обогнули торговый ряд, Алек почувствовал, как внутри него все проваливается, и органы склеиваются в большой пульсирующий комок. За рельсами городского омнибуса, на дороге, ведущей с площади к большому городскому бульвару, лежало что-то огромное, колоссальное и некогда живое. Огромное существо, недвижимое и, очевидно, мертвое, перегородило своей тушей дорогу. Существо обвивали жесткие кожаные ремни, светившиеся в ночи блеском металлических застежек. В паре футов от монстра, впритирку к зданию бывшей букинистической лавки, Алек увидел округлый, завалившийся на правый борт, экипаж. Издалека он бы принял его за перевернутый газетный киоск. - Фабрикат, - констатировал Эрих. В его руке блеснул сталью пистолет. Они осторожно приблизились к месту аварии, и Эрих с брезгливостью на лице коснулся носом ботинка мясистого бока существа. Фабрикат был воистину огромен – должно быть, стоя он был бы выше Алека на пару голов. Однако, у него не было ни клыков, ни когтей, и сам по себе он воспринимался как достаточно неуклюжее существо. Лошадиная морда и непропорционально-огромное мощное тело выдавало в нем тяговое животное. - Мертв, как ему и предначертано, - сказал Эрих, обходя тушу по кругу – Ты только посмотри. Кажется, ему попали прямо в голову. Тело фабриката и вправду было изрублено пулями – он лежал в неестественной позе, словно неведомая сила повалила его на дороге и придавила собой. Передняя колесная пара экипажа так и осталась висеть на кожаных стяжках. Видимо, при ударе о землю, фабрикат в последнем рывке, пытаясь сбежать, выдрал из экипажа передние колеса, что и привело к аварии. Алек поспешил к экипажу – золоченой капсуле, напоминающей скорее миниатюрную субмарину, нежели карету. Стекла-иллюминаторы при ударе выбило, и Алек использовал их для того, чтобы упереться ботинками, и взобраться к двери. Дверь оказалась открыта – замок выдран с корнем. Как и фабрикат, весь борт экипажа напоминал решето. На двери, ровно посередине, была вывешена грязная тряпица. Алек аккуратно, чтобы не изрезаться осколками, коих тут было в достатке, приподнял ее и признал в ней французский флаг. - Это французы, - крикнул Алек, тщетно скрывая волнение – Французская дипмиссия. - Выходит, мы теперь опять воюем с французами. Открыв дверь, Алек присел на край разверзнувшегося черного зева и свесил в него ноги, нащупывая ими точку опоры. В экипаже было очень темно. Осторожно спустившись вовнутрь, Алек нащупал в кармане спичечный коробок. Достав из него спичку, он запалил ее, и окружающее его тесное помещение озарилось теплым дрожащим светом. Экипаж был совершенно пуст – не было в нем ни тел, ни каких-либо следов обороны. Даже крови не было. Будто фабрикат просто сбежал из посольства и отправился вместе с каретой гулять по Берлину. - Что там? – послышался с улицы голос Эриха. - Черт его знает, - прошипел Алек. Догоревшая спичка больно обожгла пальцы, и он, ругаясь, потянулся за новой. Глаза Бовриля, куда более приспособленные к темноте, мелькнули из кармана, и лори, вскарабкавшись по Алеку, спрыгнул на перевернутый секретер. Раздался лязг и звон упавших на пол железных приборов. Когда в центре жестянщицкого Берлина расстреливают экипаж французского посольства – это как минимум прецедент. Алек тряхнул головой, пытаясь разогнать кровь, застывшую от холода в жилах, и снова зажег спичку. Искать тут было решительно нечего. Кто бы не ехал в этом экипаже, кто бы не стрелял в него – все выгребли под чистую, не оставив ни единой полки в целостности. В экипаже что-то искали, и, кажется, нашли. - Бовриль, уходим, - решил Алек, и фабрикат утвердительно кивнул головой. Если и лори, который вечно находит то, что спрятано от посторонних глаз, не чувствует здесь наживы, то куда уж Алеку. Потушив недогоревшую спичку резким движением кисти, Алек ухватился за зев двери, превратившийся скорее в люк, и, подтянувшись, выбрался наружу. Эрих все еще ждал его. - Что там? - Ничего. Если там что-то и было, то это унесли. Алек чувствовал, как в висках пульсирует кровь, а руки – наоборот, начинают холодеть. Ему ужасно не нравилось то, что происходит. - Куда он поехал на ночь глядя? – спросил Алек, растирая руки. - Не куда. А откуда, - пояснил Эрих – Французский гарнизон расквартирован в Шпандау. Это на западе. А там стреляют. Французам в эту ночь достанется. Алек кивнул. Конечно, это мало что прояснило. Но пока немногочисленные факты складывались в цепочку. Дождавшись, пока Бовриль выберется из экипажа, Алек, уперевшись о торчащее в воздухе заднее колесо, спустился обратно на землю. Эрих смотрел на него, пожевывая сигаретный огарок. - Нужно уйти с улицы, - принял решение Алек – тут небезопасно. Переночевать где-нибудь. Хотя бы в парадной. Утро вечера мудренее. И они с Эрихом почти бегом, не сговариваясь, направились вон с площади. Когда Алек только оказался в Берлине, уже, кажется, целую вечность назад, первым ощущением его, молодого и подающего определенные надежды, сошедшего с поезда «Париж-Берлин», было неописуемое чувство страха. Стоило перепрыгнуть с железной вагонной площадки на перрон, и величественный город захватил его, разорвал и рассовал по своим многочисленным карманам. Он был страшен и велик. Алек же был тих и мал. Он попал в столицу Германии ровно тогда, когда город открыл свое истинное лицо, неприкрытое пасторальными открыточными видами и запахом свежеиспеченного хлеба. За несколько месяцев до этого на берлинских улицах творился настоящий революционный кошмар, который, подобно сердечным ранам, не так-то просто зарастить, даже если ты – многомиллионный город. После очередного политического кризиса, в Берлине началось восстание коммунистов, несколько дней жестоко подавляемое германским Фрайкором и французским оккупационным гарнизоном. Алек, конечно, не видел этого – он прибыл слишком поздно, и видел лишь последствие величественного бунта, обрушенные стены и разбитые дороги, нервных солдат, ставшую почти осязаемой атмосферу всеобщей бедности и обреченного безумия. Он видел утомленные лица солдат, разбитую брусчатку под ногами. И больше он не видел ничего. В Берлине очень капризный климат. Как раз когда он приехал – над городом навис плотный, похожий на овсяную кашу, туман. Алек никогда и не мог представить, что город может тонуть в тумане, связываться из него, монументально выплывать прямо из ниоткуда у тебя перед носом. Таких туманов он не видел никогда, даже в Лондоне, по всеобщему стереотипному мнению – столице мерзких непогод. Алек видел, как Берлин рассыхается, подобно брошенному на берег королевскому фрегату. Как из него сбегают люди, как осыпается могучая лепнина. Он оказался невольным свидетелем гибели истинного чудовища, мистического организма, пожирающего людей и машины. Невероятно красивого и холодного, вечного. С первых же дней своего пребывания в городе, Алек смотрел в окно на грузные улицы и серых исхудавших людей, и с ужасом понимал, что оказался ввязан в, возможно, самое сомнительное предприятие в своей жизни. - Извини, Дэрин. Кажется, я застрял здесь надолго, - виновато объяснялся он перед самим собой. Больше, по сути, вокруг него никого и ничего не было. Только туман, выплывающий из него город и нарастающее чувство одиночества в огромном мыльном пузыре, брошенном войной в тяжелое плавание по горным порогам. И сегодня, кажется, пузырь лопнул. Берлин снова загорелся, и прямо под ногами Алека, Эриха и прочих несчастных разверзлась германская земля. Единственное, что еще позволяло Алеку надеяться на лучший исход – это приближающийся с каждой минутой все ближе к Берлину «Левиафан». Еще немного, и его огромное тело уже окажется над Бранденбургскими воротами.