Адам мёртв

      Адам смотрит в потолок. Нил смотрит на Адама.       Они сидят так уже двадцать минут, и за всё это время в палате не прозвучало ни слова. Изредка ресницы Адама вздрагивали, и только это крохотное движение давало знать, что Гонтье всё ещё жив. Хотя «жив» — понятие относительное. Сердце Адама билось ровно и спокойно: каждый удар отмечался прыжком тонкой линии на мониторе и механическим писком, который стал для Нила настолько естественным, что уже не привлекал внимания и даже не раздражал. Но приборы не могли скрыть от Сандерсона правду, от которой узлом скручивало внутренности.       У Адама больше нет голоса. А значит, Адам мёртв.       Мгновение сумасшедшего, болезненного счастья, когда Нилу сообщили, что Адам всё же будет жить, давно прошло. Адам выжил, несмотря на то, что этот чокнутый ублюдок чуть не сломал ему шею. Сандерсона в тот момент рядом с ним не было — если бы был, то не дал бы этой сволочи наброситься на него. Сраные фанаты. Каким нужно быть уродом, чтобы желать смерти человеку, который всегда так трепетно относился к каждому своему слушателю? Подкараулить у отеля, дождаться, пока Адам останется один, и вцепиться ему в шею, пока в происходящее не вмешаются случайные прохожие. Врачи говорят, мол, повезло, ещё пару секунд — и Гонтье перестал бы дышать навсегда. А так позвоночник цел, трахея работает.       Но говорить уже не выйдет. И петь тоже. Поэтому Адам мёртв.       Повезло.       Он лежит в жёстком медицинском воротнике и смотрит в потолок, сжав потрескавшиеся губы в тонкую линию, а Нил понятия не имеет, что нужно говорить и нужно ли говорить вообще. Пытается представить, как чувствует себя сейчас Адам, и еле выдерживает этот пустой, невидящий взгляд, застрявший на одной точке. Прикидывает, что Адам будет делать после того, как поправится, но не придумывает абсолютно ничего. Адам совсем близко, лежит на больничной койке, Нил может прикоснуться к нему, взять его за руку, — но Адама здесь нет.       Высохшая оболочка с тихим дыханием и кое-как работающим сердцем. Труп. Последнее поражение Нила Сандерсона.       «И я… и я… вы знаете… я имею в виду… да». Невнятные реплики, идиотский смех, сиплый кашель. Пронзительный хрип на верхних нотах, будто тысячи стёкол разбиваются вдребезги, будто перегорают провода и корёжится сталь. Россыпь точных звуков сквозь микрофон и десятки колонок, с еле слышным шелестом, похожим на рождественские колокольчики. Голос в динамике телефона, грудной, сливающийся с шумом на линии. Полушёпот ночной болтовни, когда они стояли позади их тогда ещё крохотного тур-автобуса, курили и обсуждали всякую забавную чушь. Выдохи вполголоса и редкие глухие стоны, на ухо, нежно, когда его мог слышать только Нил.       Сандерсон крутит в руках яблоко, срезая кожуру перочинным ножом, и старается не плакать. Адам не старается — он уже всё выплакал, ему достаточно. Взгляд отрывается от потолка, когда Нил аккуратно подносит крохотный кусочек яблока к его губам; Адам приоткрывает рот, глядя куда-то вниз, и медленно, будто учась заново, пережёвывает. Это его любимый сорт, Нил помнит. Хотя маленькое злое существо в его груди смеётся: глупый-глупый Нил, пытаешься яблоками исправить такую катастрофу, надо же. Нил из последних сил затыкает этот голос и продолжает отрезать от яблока маленькие кусочки, а Адам молча — иначе уже и не выйдет — принимает их губами, с трудом глотая и морщась от случайных движений шеи.       Но когда Гонтье мягко накрывает его ладонь своей и смотрит в упор, не мигая, с невыносимой нежностью в тусклых глазах, Нил понимает, что это прощание.       Сандерсон выходит за двери палаты и закрывает себе рот ладонью, чтобы не напугать Адама очередным приступом плача.       Адам берёт оставленный на прикроватной тумбочке нож и подносит к предплечью.