О важности первых сказанных слов

Соулмейты для всех что-то из разряда самых сказочных чудес. Как сказка, ибо только в сказке у тебя уже предопределена дальнейшая судьба, любимый человек — самый-самый, и не нужно волноваться и трепать себе нервы одной душещипательной мыслью — а найду ли я того самого человека? Тсунаеши — да и все, в общем-то, в мире тоже — знал — найдут. Встретятся. Потому что на теле уже черным витиеватым почерком твоего соулмейта выгравирована фраза, которую ты впервые от него услышишь. Но так лохануться мог только он. Только над ним могла Судьба так поиздеваться, чтобы жить не хотелось. Тсунаеши думает, что он никчемен даже в рамках мирового масштаба, ведь соулмейтов в мире так мало — даже в процентах их количество звучит прискорбно низко, будто они вымирающий вид. Зверюшки в заповеднике. Таким людям завидуют, и в тайне — ненавидят. В их городе он один из единственных, и друзья у него только потому, что Хаято и Такеши в школе не принимали, называя «любимчиками Судьбы». А вот Нана радовалась, когда у Тсунаеши в тринадцать лет начинала проступать надпись — ведь даже его родители вместе, несмотря на расстояние, только благодаря благосклонности небес — так Нана называла свой короткий, но лаконичный знак на запястье. У его родителей вообще все было как в мелодраме — пользующаяся популярностью Нана полюбила самого отпетого хулигана, влюбилась, как она выражалась с блеском в карих глазах «до чертиков» в его нрав и первое хмурое протяжное «красотища», и поняла — судьба. Она ни разу не смущалась, не прятала это слово, пусть и в разговорном стиле, но часть самой себя. Часть чего-то целого, что дано им свыше. А у него вот… комедия. Тсунаеши благодарил несуществующего бога, на которого беспричинно матерился, за что получал по губам от Реборна, только за то, что надпись была на предплечье и красивыми буквами спускалась по спирали к локтю. И в то время, как Хаято хвастался своим «ну ты даешь!», пусть и ругался, но сдыхал без Такеши двадцать четыре часа в сутки, Савада стойко стискивал зубы и снова ругался, отвечая Гокудере — нет. Не покажу. Как же Тсунаеши злился, что это на всю жизнь. Будто других проблем нет! …Как вскоре оказалась — есть, но они ничем не лучше. И лучше бы ты не возмущался, глупый Тсуна, по поводу какой-то мазни на теле, причитал Реборн, отправляя почти восемнадцатилетнее тело на марш-бросок, где главным призом («сюрпризом») являлась благосклонность Хибари сразиться со «зверьком». Помяни Господа, если бы Тсунаеши все это нравилось. Ну какой из него босс мафиозной семьи?! Какой из него Наследник? Реборн лишь едко ухмылялся; говорил — сделаем. Научим. От твоего взгляда все в ужасе будут рассасываться по уголочкам, а сам ржал тихонечко, Тсунаеши по глазам видел, где-нибудь в этом же уголочке, задыхаясь в конвульсиях. — Сволочь, — и пытался не сдохнуть под очередью беспрерывных атак Кеи, понимая, что — о надо же, — прогресс есть. Прогресс был, и его видели. Начинали сомневаться. Тсунаеши по-настоящему начинали бояться. Но сам Савада этого не осознавал, был тем же «Тсуной», по-прежнему заливисто смеялся, краснел от одних лишь мыслях, что «давно ушедшая любовь» не его судьба, и кажется, начинал осознавать выражение — смиренно ожидать своей участи. Тсунаеши именно ее и ожидал, терпел подколки Реборна, начинал видеть недостатки в тактике боя Хибари, и с одного косого взора научился успокаивать свой импульсивный Ураган. Даже порой у Такеши так не получалось, но отношениях двоих оставались под тонким пологом туманности, и Тсунаеши старался туда не соваться, осознавая грань «личностного пространства на двоих». А его друзья не осознавали (и это не важно, что я его еще не встретил, Хаято) и даже репетитор, издевательски пропев «Что же ты прячешь?», подначивал верных — и хмурых (Савада смирился с тем, что Кёя, однако, друг, пройдя долгие самобичевания и дерзкие оправдания оного, что «я только слежу, чтобы не сдохли») — друзей. Тсунаеши, всей душой обожая их, таких разношерстных, но преданных, но не мог признаться, что его — помяни тварь, я тебя убью, когда встречу, — соулмейт, в общем-то… «любит большую грудь». Большую грудь! Сука, когда он прочитал это в тринадцать, то впервые познал весь спектр своих знаний простонародных высказываний, нагло «спизженных» из случайных разговоров одноклассников. Большую грудь, он видите ли, любит. И только к девятнадцати, когда роль Босса начинала казаться не такой плохой затеей, он признал, что готов дать соулмейту то, чего он хочет. На блюдечке с голубой каемочкой — он даже не поскупиться на беспринципность и заглушит всякие свои убеждения, попросив Варию о «маленьком» одолжении. Или посетит секс-шоп. В крайнем случай распечатает на листе А4 женские сиськи из интернета и запихнет соулмейту в горло. Или в зад. Обязательно. Сейчас он едва-едва совершеннолетний ребенок, девственник до мозга костей, ни с кем не целовался, правая рука для него — лучший антидепрессант, а экспрессивные возгласы Хаято «я навечно ваша «правая рука», зачастую, вызывают приступ нескончаемого истеричного хохота даже у хмурого Кеи, пока Гокудера не поймет, что он снова ляпнул. И он набирает Хранителей. Вернее, он их ищет. Ищет в Италии, обсуждая с Девятым передачу власти, инициацию Наследования, необходимость чистки в Альянсе и «приток свежей крови». Не пушечного мяса — от этого выражения у Вонголы — теперь Тсунаеши не отнекивался от этого звания, хоть оно ему и не нравилось, — быстро, нервно и качественно, до ярких проблесков пламени в глазах, поджилки трепетали и ярость клокотала. Он никогда не позволит себе с эгоистичными безрассудными помыслами управлять чьей-то жизнью. И поиск этих Хранителей, откровенно до слез, не продвигается на на йоту. Он просматривает сотни кандидатов на три свободные роли — и даже тех, кого придется уговаривать — с напором броне-танка. Но — ничего. Его интуиция, чуткая на такие вещи, как преданность, честь и вера, хмуро молчит на каждом личном деле — и Тсунаеши уже не смотрит в данные предложенного — он с беспристрастным взглядом озирается на приложенное фото и только потом говорит — нет. Все нет. Всё не то. И от этого хочется упасть навзничь и не вставать, желательно, ближайшие три тысячелетия. А вокруг все скверненько, в особняке — в гостиной, где Тсунаеши хоронит себя под листами документации, — повисает обреченность и отчаяние. В конце концов, не выдерживает каждый — Вонгола третий месяц лежит без сил, почти не спит и глядит на имеющихся Хранителей совиными глазами, бурча что-то вроде «бросьте меня», «я никчемен», «я даже Хранителей не могу себе найти». И все так печально, грустно, тоскливо. Особо впечатлительный Хаято даже сам чуть ли не осел рядом с горячо любимым боссом страдать с ним за компанию в поддержку. Хибари был, в отличии от него, безжалостен и, что греха таить, бессовестен. Его не интересовало, что «какой-то вшивый зверек хуйней мается», и раз гиперинтуиция, дожившая и наследованная Тсунаеши сквозь временную петлю аж от самого Джотто Примо, не отвечает при просмотре однотипным фотографий «как на паспорт», то обязательно вякнет при личной встрече. Хибари, конечно, выражается — ты заебал страдать. Хибари, естественно, не говорит, что очень волнуется за Тсунаеши. Новый набор кандидатов проводил Реборн — и в отличии от Савады, в котором еще говорила доживающая свой век юношеская мягкотелость, он не скупился на «бывших преступников», наемных убийц, страдающих неврозом и паранойей, отчасти сам являясь из шайки последних. Реборн с самого начала знал, что так будет. Реборн знал и дал Тсунаеши поиграть в самостоятельного Босса. «Я сам, я сам!» — пискляво звучало в голове Аркобалено, махая ручкой, и он не мог тогда не подчиниться воле Савады. Раз ребенку захотелось, пускай так и будет, а сам в то время вскрывал многочисленные архивы Вонголы и находил наиболее нужных людей. Все это кружится так быстро, что невольно встряхивает Тсунаеши — его моют, причесывают, затыкают рот строгим «наговорился уже» и не дают продыху, пока он отчаянно пытается понять — а в чем, собственно, дело? Это становится понятно на следующий день, когда солнечным днем, где их уголок Италии цветет и пахнет весенней свежестью, гостиная сменяется множеством лицом не хуже чем личные дела на столе еще вчерашним утром, а машины во дворе уезжают… и приезжают. Тсунаеши подумал, что он туп, как пробка, когда молчавшая интуиция, издевательски завизжала на ребенке семьи Бовино. Блять. Это было откровенно блять, после которого Хибари дал ему подзатыльник, не обращая внимания на скромную охрану Ламбо. Это же было знаком, что: — Думаю, вы подходите на роль Хранителя Грозы, — усмехнулся Реборн, пока Хаято холодно смотрел на Облако Вонголы, давая понять, что так нельзя делать. Тсунаеши чувствовал, что вечером к тренировочному залу он не приблизится. Ламбо был ребенком. Он был ребенком хуже Тсунаеши, и ему было только двенадцать. Вонгола не хотел портить жизнь ребенку, забывая, что она уже испорчена. В кандидатах Реборна на роль Грозы не было ни одного порядочного человека, имеющего задатки столь агрессивного, как тот же Ураган, пламени. Тсунаеши должен был понять с самого начала, но мог только с малой тоской наблюдать, как давно знакомые Ламбо Бовино и Аркобалено Солнца обоюдно переругиваются, и, кажется, ни один из них не испытывает дискомфорта. Савада догадывается — так было задумано. Реборн — будь он проклят — всегда прав. Во всем прав. Пока Тсунаеши по-прежнему верит в то, что мафия — это то, что прогнется перед силой «любви и добра», Реборн будет одерживать верх. Тсунаеши впервые задумывается всерьез, что тщедушность пора вырывать с корнями. Не щадя ничего внутри. Хранитель Солнца тоже нашелся, относительно, быстро, но тут не обошлось без приложенной руки Такеши — он часто говорил, что один его знакомый по всем параграфам может пригодиться семье. А Такеши — как впрочем и остальным — Вонгола верил. И на этот раз Тсунаеши не испытывал совестливого укора за то, что обрекает человека на ответственную роль. Сасагава был человеком чести, гордости, но погряз в мафии, как наемник и коллектор, используя собственные натренированные кулаки. И — на этот раз, — Савада даже позволил себе слукавить, сказав себе — он спас человека из выгребной ямы. Ни черта подобного. Сасагава всего лишь сменил песочницу, но Тсунаеши сказал — заткнись самому себе — и голос справедливости заткнулся, бурча что-то о «малом внимании». Но Вонгола все равно улыбался, когда после не дающих результатов проб, интуиция откликнулась на нужного человека, и Такеши подбадривающе хлопал Риохея по плечу, игнорируя шипящую ревность Хаято. А может это было специально задумано, и половина особняка сегодня не увидит сна, как своей мирной жизни без мафии. А вот с Туманом дело застопорилась на долгие две недели. Там уже не только Тсунаеши, там Хаято, отбросив все комильфо и важность верно преподнесенной атмосферы, сидел на краю жутко твердого дивана — как вы тут сидите, Дечимо? — и скрещивал ноги, ставя их на край кофейного столика под неодобрительный взгляд Тсунаеши. Кидать их Савада перестал через три часа и пять миллипиздрических — по макушке вновь прилетело, но Тсунаеши, честно, было уже наплевать, — чашек крепкого кофе, когда уже самому хотелось так разлечься, закрыть глаза и тупо всех выпроваживать. Реборн говорил — обладателей пламени Тумана мало, и Савада поначалу поверил, думая, что это будут самые быстрые пробы. Зря. Зря, Тсунаеши, зря, наивный ты американский мальчик, приехавший в Россию — и конечно в этом выражении сплошь и рядом логические ошибки, обусловленные родословной, но он чувствовал себя точно также, один в один. Тсунаеши нагло, дерзко, и что уж греха таить, жестко на-е-ба-ли, заставляя с каждым участником проводить чуть ли не ликбез. Это было скучнее, чем уроки математики. Это был слив информации такого объема, который Савада хотел засунуть Реборну в зад. И сегодня, когда Тсунаеши ругается на русском, надеясь, что Кёя не знает, как звучит мат на русском — размечтался, милый, — ему даже не прилетает, потому что Хибари устал. Хибари, что мог часами обходить территорию Намимори, выискивая нарушителей, стоя пятый час, глубоко выдыхает и садится по другую сторону от Тсунаеши, и не воодушевленно хмыкает даже Реборн, кидая дело вроде бы ему, но, сука, он уже шестой день не открывает эти бумажки, понимая — если интуиция-сигнализация сообщит о взломе внешнего барьера, то он готов принять даже маньяка с десятилетним стажем. А что, в Варии вон, все такие, и ничего, думает Вонгола и краем глаза замечает, что Такеши, тоже изрядно потрепанный и больше всех вместе взятых ненавидящий костюм-тройку, опускается на подлокотник к Хаято и судорожно, трепетно, впопыхах сжимает его руку и целует раскрытую, ласково подставленную ладонь. Тсунаеши завидует. Тсунаеши не может не завидовать. Кёя не обращает внимание, но из достоверных источников, когда Кёя до чертиков пьян и чересчур многословен, известно — тот тоже не дождется встречи с соулмейтом. Они вообще изначально познакомились именно на этом аспекте — оба были помечены, и это стало известно после ежегодного медосмотра, и впервые сказанное с тайным уважением «зверёк», когда на весь Намимори прогремело, что неудачник Тсуна принадлежит к соулмейтам, дало корень «всех бед» — как называет это сам Тсунаеши. Но опуская всю эту актерскую муть, которую Вонгола хочет пометить, как наглая неправдоподобная хуйня, даже не опасаясь, что Хибари еще ближе, чем был до этого, он, собственно, признает, что это знакомство — и знакомство с Хаято и Такеши, и, так уже быть, с Реборном, — самые лучшие аспекты его «ужасной» жизни. Ну где бы он был без них, ну? Какая-то девочка, кажется, она тут кофе разносит, Тсунаеши их не запоминал, пока они сменялись день ото дня, с подносом прошмыгнула в комнату, поставила четыре чашки кофе, от божественного запаха которого Вонгола уже был готов вешаться и блевать. Блевать и вешаться. Сплошной оптимизм. И вдобавок кофе был дерьмовый. Только выдержка и приближающиеся шаги не дали Саваде проявить чудеса его хренового настроения. И так уж быть, он не уволит ее сейчас. Это сделает Реборн, потому что вид у того был еще хуже, чем до глотка этого «пойла». Неприкрытая дверь еще больше распахнулась, пропуская миловидную девушку с забавным румянцем на щеках. Будь они все тут не отмечены небом, то может бы и оценили, и даже позарились на такую невинную красоту. Ну и не такие дожеванные, словно только из мясорубки, взвинченные и нервные. — Я люблю большую грудь, — сказал следующий за девушкой — девочкой, Тсунаеши дал поправку своим выводам, — парень… мужчина. Да хоть трансвестит в третьем поколении, но Вонгола поперхнулся тем, что самоуверенно назвали кофе и подали с надеждой очаровать юного Босса — как же порою Савада смеялся над этими умелыми потугами очаровать его эффектным вырезом, коротенькой юбочкой и глубоким декольте, но порою подумывал даже табличку с дресс-кодом для обслуживающего персонала поставить. В любом случае, глаза у Савада нервно блеснули опасным золотым огоньком, и какая-к-черту-усталость, у него даже кончики пальцев нервно сжались до побеления, что Хаято, всегда резко отмечавший изменения в поведении Вонголы, опасливо скосился. Какого, вообще, черта? — Но готов признать, что в тебя можно влюбиться за одни лишь глаза и улыбку, — девочка — девочка, блять, в прямом смысле девочка! — смущенно рассмеялась и рефлекторно спрятала растянутые губы в улыбке ладошкой. Хибари сбоку раздраженно цыкнул от этой милоты, и Савада пытался сконцентрироваться на его напряженных желваках, но взгляд, блять, сам собой уходил на человека, из-за которого вся жизнь Тсунаеши — одна сплошная стёбная комедия с нихуя не смешными шутками, ты это понимаешь, тварь? — Здравствуй, Рокудо. Реборн был хорошим репетитором, отличным наставником, Такеши хвалил его как самого лучшего тренера, а Тсунаеши проклинал каждую тренировку, но все равно признавал, что… он бы с места в своем развитии не сдвинулся, не будь Реборна рядом. Он хороший. А еще редкая сука — думалось Саваде, который через силу выдавливал косую улыбку, что лучше бы вообще не улыбался. — Привет, Аркобалено. Прости за нетактичность, — он оглядел их — и его в частности, — из-под дерзкого взгляда и насмешливой ухмылки, усаживая девочку на противоположный диван, который за одни только три недели перевидели немыслимое количество… задниц. Да, и Тсунаеши ни капли не хотел скупиться на свой поганый словарный запас, понимая еще чуть-чуть — еще одна фраза Рокудо, его беглый взгляд — и глаза сами загорятся чистым золотом без его воли. Потому что какого, вообще, черта? — Мне очень приятно, что ты рассмотрел меня, как вашу единственную надежду, но почему ты решил, что я вообще соглашусь быть Хранителем Тумана? «Да, кстати, почему, Реборн? Что за подстава?» Хаято исправно молчал в тряпочку, помня, что когда Дечимо смотрит так — это, черти, ничего хорошего не сулит. Ничего. Хорошего. И затыкал Такеши, которому как и Хибари чересчур интересно, кого Аркобалено привел в Вонголу на этот раз. Реборн хмыкнул в тон ухмылке Мукуро, выглядывая из-под подола черной шляпы. Он стоял у двери, упирался поясницей в тумбочку и был невероятно самодоволен, будто все так, как он и планировал. А Тсунаеши ни разу не сомневался — все именно так. — Ты пришел сюда, — и отсалютовав кофейной белоснежной чашкой, противно поморщился, вновь делая глоток паленой дряни. Определенной паленой. Хибари хмыкнул, улавливая, что «гостю», собственно, нечем крыть, да только Мукуро и не сердился, и не хмурился — только удобней устроился на диване — будто это было возможно, им четверым казалось, что эти штуки были созданы для многочасовых пыток, а не ради чего вообще создавались, — расслабляясь на спинке, на единственном мягком месте, — и был готов к долгим разговором. Ухмылялся так, что кулаки чесались врезать с размаху. А Тсунаеши редко кому хотел врезать. — Ну, — начал он, когда тишина и злобные пары глаз бедную малышку Наги заставляли уже дрожать и обливаться холодным потом, — Тсунаеши, верно? Я готов, а главное жду вопросов. Твоих. Вонгола был уверен — он помнил принцип, как дышат люди. Более того, его организм тоже помнил этот принцип, только что вздохнуть, что выдохнуть не получалось от слова совсем. Но радовался он хотя бы тому, что пальцы, окаменевшие, не выпускали из рук чашку. А ведь она оказалась в разительно короткое время пуста — и он впервые порадовался, что порции непозволительно маленькие. — Я засуну арматуру тебе в зад, — начал Тсунаеши и понял — пропал. Глаза жгло от проблесков пламени, такое бывало, редко, и когда он особо зол. Хибари отшатнулся в сторону, но постарался сделать это так, чтобы выглядело естественно, а не испуганно. Хаято и Такеши вообще не двигались с места. — Сначала засуну, а потом спрошу «как ощущения?». А знаешь почему? — по губам скользнула едкая, лукавая, садистская ухмылка, и совесть, и принципы, и справедливости внутри боялись даже пискнуть. Мукуро нервно повел одним плечом, скрещивая руки на груди. В душе цвело и пело, насколько это вообще было возможно в его душе, осознавая все тленность бытия. В этих глазах ему хотелось тонуть. — Потому что я всю жизнь чувствую себя, как с арматурой в заднем проходе. И ты, блядь чертова, обязан будешь испытать это. Тсунаеши улыбался от-ду-ши, еле разжал пальцы на чашке, с тихим стуком ставя ее на столик, и никто — никто сейчас не смеет упрекать его в сквернословии. Ни тогда, когда он готов придушить эту тварь ее же хвостом, и поджечь, станцевав ритуальную ламбаду. А Мукуро думал, шесть кругов Ада, дьявол, он Ад повидал — и в насмешку судьба даровала соулмейта — смешнее шутки не придумаешь, — а теперь понимает — Судьба та еще подоблядная пьяница с отменным чувством юмора. Наги рядом не пытается двинуться — понимает, что бесполезно, когда тело пробивает судорога. Когда даже собственные подчиненные не могут безболезненно вздохнуть. Рокудо делает тот самый вдох за всех остальных — за каждого в этой комнате, — пытаясь улыбнуться. Улыбнуться. Он, конечно, не думал, что эта чертова надпись на предплечье — самая что ни на есть правда, иногда даже насмехался и разглагольствовал друзьям — да кто посмеет? А тут, оказывается, еще как посмеет. За всю ущемленную гордость посмеет. — Тсунаеши, — Мукуро только актером работать — голос его ни разу не выдал, что по нескромным меркам Реборна, пригодилось бы Вонголе как эффективный способ решения многих дипломатических нюансов, — может поговорим на эту тему в другой обстановке? Попытка — не пытка, но всякий бы поспорил. Сохранять остатки самообладания, господи, пытаться не угробить все это. Мукуро не знал, чего хочет охотнее — узнать этого ребенка получше, или уйти, причитая, что ни в каком месте ему эта мафия и Вонгола не сошлись. Пока он здесь, а чтобы уйти — нужно встать. А он не может встать, так как эти глаза припечатывают к дивану. «Вот вляпался». — Я хочу сейчас, — прошептал голос Тсунаеши, и вспыхнувшее золото, горевшее ярко, погасло, давая Мукуро взглянуть в глаза, еще лучше чем прежде. Как током шарахнуло. Рокудо вряд ли волновался за себя, поднимаясь на ноги и поднимая Наги, и точно был самым рисковым на памяти каждого присутствующего здесь Хранителя, когда схватил за запястье Саваду и повел на выход. Хибари нервно перекрестил его удаляющийся силуэт. Он не верит в Бога. Наги Мукуро отправил домой, видя, что состояние бедной малышки резво катится по наклонной к истерике, а Вонголу завел в ближайший темный коридор — и припечатал руки по обе стороны от его головы, понимая, как близко хочется подобраться к этому существу. К этому едко смеющемуся, чувствующегося себя заключающим звеном эволюционной цепи Тсунаеши. Он знал только его имя и прозвище — а хотелось бы узнать всего. Этот непреодолимый интерес к своей половине, к которой априори тянет — всегда, везде, даже когда еще не знаешь. Мукуро тоже тянуло, но, черти, в последнее время это влечение было особо остро, и Рокудо понимал — потому что стал ближе; не там, на другом конце Земли, материке, в стране-архипелаге. Потому что здесь и сейчас, и это влечение не дает трезво мыслить — а это очень, очень плохо для иллюзиониста. Фатальная ошибка. — Давай, — шепчет Рокудо, почти не слыша собственного хриплого голоса, и не верит, что может опуститься на колени перед каким-то мальчишкой. — Говори, что хочешь. Можешь обещать, что заблагорассудиться, и что меня ожидает, только, блять, не ври, что желаешь убежать, — и голос становится ломким, а губы почти касаются чужого запылавшего уха. — Не ври. О, если бы он мог! Тсунаеши вроде бы в одежде, но понимает, что прижмись Рокудо ближе, и никакая одежда не ограничит доступ к чужому теплу. Руки висят вдоль тела незадействованными одной только силой мысли. Сука. Как же хреново вот так стоять. — Не вру, — шепчет Тсунаеши, приподнимаясь на острые носки и губами невольно и нежно проводя по теплой коже. Случайно. А сердце бьется как под допингом у обоих. — Я действительно хочу, чтобы ты знал, как лохово чувствовать себя преданным глупым подростком, понимая, что твой блядский соулмейт любит большую грудь, — Савада едко шипит в самое ухо и клацает зубами. Медленно отстраняется и пытается вжаться затылком в стену, умудряясь нагло смотреть на Мукуро снизу вверх. — А у меня, как видишь, таковой не имеется, — все это припечатывается усмешкой и подрагивающей жилкой на чужой бледной шее, по которой невыносимо хочется пройтись влажным языком. Рокудо сам не понимает, как начал скрестись ногтями, лишь бы не коснуться Вонголу. Тсунаеши тоже скребется — и не хочет, и желает всеми фибрами своей девственной, но испорченной души, чтобы Мукуро поддался вперед. Тсунаеши чертов девственник и у него встал. Мукуро блядская натура, и он действительно ценит большую грудь не только за устоявшийся принцип в мужском мировом и негласном сообществе, но признает чертовски легко, что даже самому страшно — готов променять ее вот на эти глаза, вот на эти губы, на красивое личико, хрупкую, но натренированную фигуру и, пожалуй, член с точно шикарной и упругой задницей. Бляяять, какого, вообще, черта? Рокудо выдыхает почти без жалости, словно не обрекает себя на «одного-единственного и на всю жизнь», потому что сдохнуть, как тянет к нему, и наклоняется к бледному в тени коридора лицу и невероятно ослепительным глазам, господи-как-он-вообще-без-них-жил? — Переживу, — и припечатывая слово поцелуем, как клятвой. Как чувственной, сносящей тормоза клятвой, восторженно радуясь как маленький, счастливый до ломоты в скулах ребенок, замечая такую острую неопытность в поцелуях. Это вызывает ни разу не наигранный восторг, желание научить, иии блять… он зарывается пальцами во встрепанные волосы и отчаянно желает затрахать языком Тсунаеши полностью. Он даже не дает сдвинуться — вжимается в тонкое тело, чувствует чужой и свой колом стоящий член, и не может не сравнить себя с наивным подростком. Тсунаеши хватается за его рубашку и, о нет, ремень, и Рокудо падает в бездну — докуда даже Ад не смог добраться. Сука, как же Судьба над ними ржет. *** Когда они выходили из коридора — потрепанные, взъерошенные, зацелованные, что только слепой и откровенно тупой не смог бы догадаться, чем они занимались и к какому компромиссу пришли, — Хаято удерживали всем скопом, вторили ему «да с ним все хорошо», «он же босс», «да что Рокудо ему сделает?» и только Реборн на последней фразе откровенно ухмылялся, разогревая пылкую преданность и волнение Урагана. Действительно — что. Говорить что-либо сейчас было фантастически глупым поступком, потому что у Тсунаеши сегодня — здесь и сейчас — был самый невъебенно-охуительный минет за всю историю жизни, когда он себе представлял как, где и с кем это будет. А собственные губы покалывало от таких крышесносных поцелуев, что он уже попрощался со всеми крохами своей гордости, точно зная кого будет умолять, даже стоя на коленях, как это делал Мукуро. Блять. И пальцы по-прежнему сохраняют тепло и влажность чужого члена, эти невыносимые для маленького тела Савады эмоции, и, тупо смотря на своих самых близких людей, он прячется за спиной Рокудо, утыкаясь лбом тому в лопатки и обхватывая поперек груди. «Он мой, мой!» — рычит Тсунаеши, и яро стискивает в пальцах смятую рубашку. — Дечимо? — опешивший, хрипит Гокудера, и Вонгола не может не признать, не хочет этого делать, но отдает свой самый первый, по-настоящему, и, вероятно, вызывающий уйму противоречивых мнений приказ. — Мукуро новый Хранитель Тумана, — выглядывает Савада из-под чужой руки, которая ласково опускается по тонким плечам, и терпит — он терпит! — разъедающую все внутри нежность, стараясь быть предельно — до стискивания пальцев, — серьезным. Хаято пытается возмутиться — ведь какого, вообще, черта? — но быстро затыкается, как только в глазах Вонголы проскальзывает золотой блеск, а Такеши — всегда спешащий на помощь и больше понимающий, когда это того необходимо, — обхватывает Гокудеру за плечи, шепотом объясняя то, что не дошло до гениального мозга. Что сам Хаято отчаянно не хотел признавать вот до сих пор. — И это не терпит ни возражений, ни упреков, — Тсунаеши выжидающе глядит в серые глаза Кеи, и не ищет поддержки от Реборна, потому что тот «за». Реборн пригласил Рокудо. Он не может быть против. — Как тебе заблагорассудится, зверёк, — кивает Хибари, оценивая по всем своим критериям нового члена «семьи». Причем, более в глубоком смысле понимания, ведь они вчетвером — не считая Реборна — семья. Теперь впятером, думает Кея, и не против этой идеи, если Тсунаеши действительно, по-настоящему счастлив. А потом присоединятся Ламбо и Сасагава. Теперь Тсунаеши без прежнего стеснения выходит из-за чужой спины и привлекает Мукуро к себе. Обнимает, поводит носом вдоль по шее, не слишком осознавая, что играет нечестно, и тянется за поцелуем. Который получает, даже несмотря на то, что в стальных объятиях Такеши Хаято провожает невинность и честь своего Дечимо, у Кёи с каждой секундой больше мотивов сразиться с новоявленным иллюзионистом, а Реборн, собственно… Реборн, собственно, так и планировал, оставляя детей на попечение своей будоражащей молодости, ведь у него так много дел — придется вместо Тсунаеши разгребать отчеты по прошедшим миссиям, готовиться к церемонии Наследования, развлекать Девятого шутками, пока тот, старый хрыч, доживает последние дни на посту Босса Вонголы. И в первую очередь, конечно же, сменит весь кухонный персонал нахрен, впервые оценивая идею Тсунаеши о дресс-коде как нечто привлекательное. А может, действительно, м? Тсунаеши следит за красивыми бликами в гетерохромных глазах, таких манящих, и дьявольских — теперь он точно будет говорить, что с праведного пути его сбил сам змей-искуситель, — и чувствует, что интуиция даже не возмущенно пищит — она спит крепким сном, убаюканная чужими объятиями и до искрящих звезд перед глазами страстью, счастьем, лаской. Той самой клятвой. Тсунаеши впервые осознает, что этот выбор — его выбор — самый что ни на есть правильный в жизни; и раз уж они соединены судьбой, которая та еще тварь, он сполна отыграется за такую ужасную фразу на своем предплечье, совершенно игнорируя тот факт, что Мукуро тоже досталась не лучше. Они, черти, с ч а с т л и в ы.