Три раза, когда Дауд плакал

Улетай на крыльях ветра Ты в край родной, родная песня наша, Туда, где мы свободно пели, Где было так привольно нам с тобою… * У них задание, которое наделало бы много шума, не будь китобои ассасинами высшего класса. Убийства среди толпы — самые сложные, но так пожелал заказчик, а заказчик платил за это огромную сумму — наверное, одну из самых серьезных за все существование китобоев. Томас сидит рядом с Ним на балках высокого потолка в огромном оперном театре. Жертва, в горло которой должен был вонзиться его клинок, опаздывает, и на лице парня, скрытом маской, отражается беспокойство — конечно, ему не впервой выполнять задания, но когда рядом Дауд, когда он смотрит за ним… Это возвращает Томаса к тем временам, когда он ещё подростком учился у Мастера всему, что могло понадобиться убийце. Светловолосый помнит направлявшие его клинок руки, помнит отточенные движения профессионала и горящую на руке мужчины метку, помнит скупую похвалу и улыбающиеся глаза Дауда — ради такого стоит убивать и жить. Там, под знойным небом, негой воздух полон, Где под говор моря дремлют горы в облаках. Там так ярко солнце светит, Родные горы светом заливая.* А теперь, когда он уже давно ассасин-мастер, мужчина не ходит с ним на задания и на свои не берет. Почему? Хотел бы Томас знать. И даже если парень коротает с ним ночи, это вовсе не мешает ему ревниво и зло поглядывать на Билли, которая обладает неведомой блондину женской интуицией и является единственной, кто ходит с Мастером на задания, из-за толстых стёкол маски. Но теперь он рядом впервые за долгое время. И вовсе не для того, чтобы помочь — Томасу он без всяких сомнений доверил бы и более ценное задание — Дауд смотрит. Следит за тем, как подчиненный движется, как прячется и как сжимает в руке клинок. И все это волнительно и прекрасно, но… Но жертва не появляется, а место прямо под ними пустует, так никем и не занятое. На сцене играют русскую оперу, Томас не разбирается в этом, но несколько раз слышал ее из аудиографа в комнате Дауда. Должно быть, ему нравится, но парень не понимает ни слова и не уверен, что сам мужчина понимает, но на его лице какое-то очень непривычное успокоение, а карие глаза, обращённые к певицам, странно блестят. — Удивительно, как порой спокойно может быть на задании, да, Том? Замешкав, после долгой паузы блондин кивает. Ему вовсе не спокойно. Он потерял шанс показать своё мастерство и теперь не знал, куда деть чувство горького разочарования, отравляющее душу. Но… Дауду было хорошо? — Заказчик уведомил меня, что жертвы здесь не будет этим вечером, — говорит мужчина, не отрывая взгляда от сцены и чуть прикрывая глаза, — Мы сходим с тобой на это задание после, когда нам сообщат новую информацию. Мастер пришёл сюда, чтобы послушать с ним оперу… — Как скажете, — кивает Томас, чувствуя, как сердце пропускает удар за ударом, а гулкие женские голоса отдаются вибрацией в грудной клетке. В долинах пышно розы расцветают, И соловьи поют в лесах зелёных.* С балок, на которых расположились мужчины, видно оркестровую яму и то, с каким энтузиазмом и как слажено работают музыканты, вместе с певицами творя нечто настолько прекрасное, что это даже не поддаётся адекватному описанию. У Томаса болезненно-приятно сжимается солнечное сплетение, когда он замечает скопившуюся в уголке глаза Дауда влагу. Он никогда раньше не ценил оперу. ** Дауд поднимается на постели и так тяжело вздыхает, опираясь на локти, что одевающийся рядом Томас оборачивается и чуть наклоняет светлую голову, будто щенок. Обычно он встаёт раньше Мастера — нужно привести в порядок журнал — но и тот надолго в постели не задерживается. При большом желании он мог бы спать до обеда, и никто бы ему ничего не сказал — это классическая привилегия любого командира — но никогда этим не пользуется, должно быть, зная, как это сближает его с китобоями, боготворящими хозяина за то, что тот строг прежде всего с собой, а потом уже с ними. — Сколько мне там лет, Томас? — хрипло спрашивает мужчина, крепко жмурясь, будто бы от невыносимой боли, и делает неопределенный жест рукой; конечно же, он прекрасно знает, сколько ему лет, и спрашивает с лёгкой издевкой. Блондин деловито заглядывает в журнал, пытаясь вспомнить, какое сегодня число, и удивлённо хлопает светлыми ресницами. — Тринадцатый день месяца льда, Мастер. Тысяча восемьсот тридцать шестой год, сегодня вам исполняется сорок один. — Даже так, — мужчина мрачно хмыкает и переносит опору с локтей на ладони, раздраженно глядя на дрожащие руки, — Я всего-то любил тебя этой ночью, а у меня болит все тело. Я старею так стремительно, что от этого даже грустно. — А у меня ничего не болит, — Томас позволяет себе добавить в голос долю ехидства, и едва улыбается, а Дауд строго смотрит на него из-под низко опущенных бровей. Мужчина чувствует ужасное головокружение, а когда наконец встаёт и делает пару шагов в сторону собственного стула с одеждой, то вдруг резко останавливается, пытаясь прогнать от глаз черно-фиолетовую пелену. Последнее, что он успевает увидеть, это удивлённо-испуганное лицо Томаса и обшарпанный потолок собственной комнаты. — Когда-то я тоже был человеком, мой дорогой Дауд, — говорит Чужой и привычным жестом обводит рукой окружающую их Бездну, — Потому иногда мне сложно сделать выбор и сложно принять решение насчёт некоторых людей. Примешивается что-то вроде жалости — глупое человеческое чувство. Но течение времени, череда смертей и рождений — вещи, подвластные судьбе. Судьба, видишь ли, подвластна мне, но порой она гораздо умнее и дальновиднее меня, так что едва ли я решаюсь ей противоречить. Разве что иногда. Дауд за все эти годы привык к тому, что не получает прямого ответа ни на один свой вопрос, а потому уже давно молчит, оставляя при себе свои вопросы. О чем говорит Чужой? Только ему одному и известно. — Твои дни не сочтены, и впереди тебя ждёт кульминация твоей жизни. Во многом все зависит от тебя, мой старый друг, но кое-что я добавил в твою историю сам. Всегда помни, что это мое решение, и что порой мне даже немного жаль принимать их. Чужой растворяется, как та пелена, что нашла на мужчину утром, и он наконец просыпается, тяжело дыша. Перед глазами все ещё плывёт чёрный дым, но мужчина с ужасом различает слабую освещённость комнаты — неужто уже вечер? Потом его взгляд фокусируется на обеспокоенном лице Томаса над собой. — Мастер? Все в порядке? Дауд силится ответить, но язык не шевелится, потому он просто нащупывает рукой гладкую кожу перчатки парня и сжимает его ладонь, мягко похлопывая по ней пальцами. Глаза закрываются сами, и мужчина лежит ещё минуту, не двигаясь. Едва ли он когда-нибудь замечал, какие голубые у Томаса глаза и как красиво пшеничные ресницы оттеняют их, выстраиваясь ровными, золотистыми колосками на веке. — Вы, наверное, очень устали. Полежите спокойно, китобои выполнили все задания на сегодня успешно, бюджет распределён равномерно. Мастер, я… Мастер? Парень на секунду переводит взгляд на крепко стиснувшую его руку ладонь, метка на которой загорается особенно ярко, а затем размыкает губы, с удивлением глядя на блеснувшую на щеке Дауда слезу. ** Перед глазами только плывущие на грязном потолке водостока блики от воды да быстро снующие, отвратительные, чёрные мухи. Томас уже давно не хочет отогнать их, не замечает, как они садятся на его лицо и как облепляют руки, а ощутимые неудобства приносят только крысы, которые кружат рядом с ним небольшими стайками, будто стервятники. Почему они до сих пор не напали, Томас не знает. Он уже давно выглядит как ходячий труп — светло-золотые волосы потускнели, бледная кожа стала серой, а под глазами и скулами залегли фиолетово-красные синяки-раны. На собственные конечности он не хочет даже смотреть, зная, что те покрыты язвами. Умирая, он уже в который раз пытается вспомнить Дауда, но воспоминания мутны и теряются среди вороха неясных мыслей в поражённом мозгу. Парень будто хватает их пальцами, а они ускользают, проходя сквозь изъеденные чумой руки. Потому он не верит своему сознанию, когда ему кажется, что перед глазами — знакомое и родное лицо Дауда, а его тело прижимают к себе тёплые руки. Он верит только лишь ощущению капающих на его лицо капель. ___________ * - опера " Князь Игорь" А.П. Бородина