Побратим змея

      – Не спеши, Взы... Внемлющий.       Вождь Марух поравнялся с Кнышем, впервые рискнувшим вывести Айрат в Ближний лес на прогулку.       Родичь жила в селище уже по-пальцам-руки-и-два восхода, и за это время страсти вокруг нее успели поутихнуть.       Поначалу Род к новому соседству отнесся, мягко говоря, настороженно. Нет, воспротивиться Внемлющему духу ни у кого не хватило, – но лица поселян, собравшихся на площадке у Общего костра, явно говорили о том, что подобного самоуправства, грозившего закончиться трагедией, они от Кныша не ожидали. В равной степени неясным было, почему Тур, стоявший рядом с ним, хоть и не сводил со зверя внимательного взгляда, – но ни убивать его, ни выдворять из селища не спешил, и недовольства соплеменников, казалось, не разделял.       На ум поселянам закономерно пришел грандиозный скандал из-за детеныша родича, приведенного в селище, от которого сын вождя должен был, по приказу родителя, избавиться. Неужто он тогда ослушался, и родич – тот самый?!       Затем последовала короткая, ставшая уже чуть ли не традицией, перепалка Внемлющего с вождем, из которой стало ясно, что Айрат в селище так или иначе останется, ибо на то воля духов и Великого предка, и всякий, кто причинит ей вред, будет иметь дело с ними.       На вопрос вождя о том, кто ответит, если вред причинит сама родичь, Внемлющий уверил, что ничего сверх воли Предка она не сделает. А за тем, чтобы не произошло трагедии, он берется лично проследить. Как именно он собирался это делать – оставалось неясным, и ситуацию не спасло даже вмешательство Тура, который к обещанию Внемлющего присоединился.       Поселяне разошлись встревоженными, и в первые восходы после общего сбора в селище словно напрочь исчезли все дети: родительницы, проникшись угрозой, строго-насторого запретили им покидать хижины. За исполнением запрета, однако же, нужно было следить, а это закономерно привело к тому, что ежевосходние обязанности бдительные поселянки стали исполнять через пень-колоду. Их мужья от миссии стеречь малолетних чад отказались сразу и решительно: этак, мол, проще их сразу тоже на привязь брать, как ту же родичь, и за собой таскать. Такая позиция мужского населения Рода привела к многочисленным скандалам, в результате которых обстановка накалилась до предела – за тем, однако, чтобы вскоре пойти на лад.       Лад объяснялся прежде всего тем, что Айрат вела себя примерно: с некоторыми поселянами, особенно почему-то с Анхэ, даже подружилась, и теперь при встрече бросалась бурно их приветствовать, к остальным же относилась равнодушно, и даже стайку назойливых ребятишек, сбежавших-таки из-под домашнего ареста, не растерзала, а только гневно обругала на своем, родичьем, языке. Этого, впрочем, оказалось более, чем достаточно, и границы дозволенного и для Рослых, и для Айрат были с той поры проведены максимально четко.       За всеми этими событиями Кныш так и не успел поговорить с вождем Марухом, и теперь, услышав его голос, почувствовал себя виноватым. Айрат, ради прогулки отпущенная с привязи, неспешно потрусила навстречу вождю и обнюхала его руку, словно одновременно приветствуя и уточняя его намерения. Внемлющий не без почтительного удивления отметил, что Марух воспринял такое внимание с полным хладнокровием, и если и испугался, то виду не подал.       – Вождь?.. – Кныш склонил голову в знак приветствия.       – Поговорить бы надо, – Марух все же отнял руку, которую неугомонная Айрат уже успела лизнуть. – Для начала – про обряд этот, на Летние Проводы. Неправ я был. Погорячился. Что да почему – уж не серчай – при себе оставлю... Но что бы там ни было – негоже мне твою власть оспаривать. Вперед не случится.       – Ты хорошо сказал, – Внемлющий коснулся рукой груди. – Но и мне есть в чем виниться перед тобой. Слова духов ранили тебя, да и других тоже. Я не должен был этого допускать. Это было... Немилосердно.       Марух бросил на него быстрый острый взгляд.       – О милосердии задумался? Сам, что ли?..       – Фетха подсказала, – не стал скрывать Кныш.       – А-а, Фетха... Ты ее слушай, мальчик... Она... Знающая, одним словом. Из тех, кто сердцем видят. А знаешь, что она Анхэ в ученицы выбрала?       – Знаю.       – Во-от... – вождь опустил голову, по привычке заложил руки за спину и сделал несколько неуверенных шагов по тропинке, словно не мог выбрать, куда собирался пойти. – О том и разговор у меня к тебе.       – Об Анхэ?       – О ней, но не только. Вообще... Все новое приходит, Внемлющий. Молодая волна. Анхэ... Ты... Ты не думай, я зла на тебя не держу. Другое дело – что не вижу, зачем тебе понадобилось все с ног на голову переворачивать. Ее вон в селище приволок, – он кивнул на улегшуюся в теньке Айрат, и та заинтересованно подняла голову, словно поняв, что стала предметом беседы. – Это ведь та самая, что перед Большой жертвой?       – Да, та самая.       – Ну вот... Только знаешь, о чем подумал... То, что я этого не вижу – так это я не вижу. Не значит ведь, что и видеть-то нечего... Просто однажды ты останавливаешься, – а все вокруг тебя вперед уходит – дальше и дальше. И ты, пока можешь, – гонишься за всеми... А как не сдюжишь – гнаться-то – так просто вслед глядишь. А там уж и не видно ничего... И это старость и есть. А ты... Ты, как тебя ни называй, и чего бы ты ни вытворял – тот, кто на границе миров стоит. И хорошо это – что так есть. Потому что пока это так – значит, что-то все-таки не меняется. Видишь, о чем я?       – О том, что есть что-то главное, что не меняется.       – Ну вот. И о том, что однажды для кого-то не остается места...       – Ты думаешь о том, чтобы назначить поединки?       Марух вздрогнул от прямого вопроса, бросил на Внемлющего быстрый взгляд, качнул головой:       – Да, ты и правда всего видишь-видишь... – они помолчали, затем вождь продолжил. – Я бы и назначил... Давно уже. Я ведь не потому до сих пор тут место занимаю, что власть мне нужна... Просто... Знаешь... Вот я тебе говорил – то, что ты, как ни прозывайся, между мирами стоишь – означает, что есть что-то неизменное. На что опереться можно. Как на Мать-Землю – и знать, что она-то из-под ног никуда не денется...       – Угу...       – Да вот только бывает так, что и девается, и из-под ног уходит. И тогда то, что круговоротами считал чем-то... Ясным. Обязательным. Уверен был, что так и будет – и оно распадается, песком сквозь пальцы утекает – а ты – ни ухватить, ни удержать, ни исправить...       – Ты про Тура? О нем всегда все говорили, что он займет твое место...       – Ты знаешь, что с ним? – Марух поднял голову, впервые с начала этого разговора взглянув собеседнику в глаза.       – Думаю, да.       – Не... Не скажешь ведь, верно?       – Нет. Я и ему самому не могу сказать.       – Почему?       – Об этом не подсказывают. Можно только увидеть и принять самому.       – Об этом... – повторил вождь. – Значит, и правда, все серьезно, и пути назад нет, хоть весь свет переверни.       – Да, это так.       – Так... Это я уж давно увидел, что так... Ты мне другое, мальчик, скажи, – он снова взглянул на Кныша, в его глазах плескалось отчаяние и горечь. – Как мне-то с этим жить? На что мне, старику, теперь опираться? Что делать, если всю жизнь – «сын – будущий вождь, глава Рода» – а теперь этого нет – и времени у меня нет на то, чтоб на другое переучиться?!       – Он отказался участвовать в поединках?       – Не отказался... Пока. Может, потому, что я не спрашивал... Видишь, до чего дошел? Родного сына спросить – сердце дрожит. Потому что спрашивал уже... И про то, сможет ли он вернуться... И про союзы... Он ведь не хочет молодую в союз брать, ты знаешь?       – Знаю.       – Знаешь... Все знаешь... – он помолчал. – На нем ведь все закончится. Наша часть большого Рода. Уйду я, уйдет он... И все. Как с твоим родителем было – я еще тогда думал, как в Холмы предков его провожали... По-пальцам-руки восходов на почтить память – и гора несъедобного мяса на поминальный пир. А потом все. Что жил – что не жил... Так-то... Вот и думаю, Внемлющий, и тебя о том же спрашиваю – на что мне опираться? Что делать, чтобы восходы до Колыбели Матери считать не приходилось, да не думать «скорее бы»?       Кныш долго молчал, не будучи уверен, что Марух и правда хочет услышать какой-то ответ. Тот, однако, словно уловив его сомнения, добавил:       – Я дожить нормально хочу, Внемлющий. А не рвать себе сердце тем, что вокруг меня творится.       – Отпусти его, – наконец негромко ответил Кныш. – Дай ему стать тем, кто он есть, а не тем, кем ты его видел...       – Уважил, нечего сказать!.. – в голосе Маруха звучала ядовитая ирония. – Отпустить! Ты хоть знаешь, как это – отпускать-то?! Это ж – как себе самому из сердца кусок вырвать!.. Отпустить! Скажи уж – выброси, Марух, сына из жизни – пускай сам как знает, без корней, без Рода... У самого-то детей нет и видно не будет – вот и говоришь!..       – Ты верно сказал, – голос Кныша звучал ровно – слишком ровно, чтобы отражать настоящее спокойствие. – У меня и правда нет и не будет детей. Но я круговороты был тем, кого не принимали. И я точно знаю – что бы ни было между тобой и Туром – ему сейчас не лучше, чем тебе. Он чувствует, что ты ждешь от него чего-то – чего-то, чего он при всем желании не сможет тебе дать. И ему от этого плохо. Может, это не такая боль, как у тебя – но она такая же сильная. Потому я и говорю – отпусти. Дай ему самому увидеть, кто он – и не чувствовать себя в том виноватым – ни перед тобой, ни перед другими. И тогда ты сможешь держаться за это – за то, что поступил правильно.       – Правильно... – Марух горько усмехнулся. – А кто скажет, что правильно, а что нет... Ты вот, вижу, на родителя твоего обиду держишь... Так он все, что делал, считал правильным. Искренне считал. А прав был или нет – не мне решать.       Он помолчал, однако никакого ответа от Внемлющего так и не последовало.       – В любом случае, твою мысль я увидел, – закончил он, направляясь к селищу. – А ты постарайся увидеть мою.