***
Время переминалось с минуты на минуту, томясь и передразнивая: шаг вперёд и два назад. Неуклюжие балетные танцоры в военной форме вынесли Гюнтера и навсегда затихшего охранника, подтёрли лужицы рвоты и крови — в воздухе сразу же распространилось приторное благоухание жасминового освежителя. — Что я должен сделать? — спросил Хаген. Звук проходил как сквозь подушку, глухо и безынтонационно. — Ничего особенного, — успокоительно сказал Райс. — Что вы побледнели? Никто не собирается бросать вас в топку. Скорее уж в ледяную пещеру, — он хихикнул и посерьёзнел. — Есть две вещи, с которыми вы можете мне помочь. И обе касаются нашего доктора. — Я должен его… убить? — Ни в коем случае! — ужаснулся лидер. — Совсем наоборот. Вы должны… — Позаботиться о нём? — Именно. Вы понятливый малый, Юрген Хаген, приятно иметь с вами дело. Райх — прискорбно маленькое государство, мы все зависим друг от друга, и бывает, что дипломатия творит чудеса, восстанавливая нарушенные связи, исправляя то, что должно быть исправлено… Не так ли, Вернер? — Не всегда, — ответил тот, кому был адресован вопрос. Только услышав его суховатый, негромкий голос, Хаген понял, с каким нетерпением ждал ответа от создателя знаменитых излучателей, загадочного человека, знакомого лишь по изображениям на мониторах «Моргенштерн». Про Вернера ходили слухи, один другого нелепее. Любая странность привлекает больше домыслов, чем липкая бумага — мух в летний полдень. Поговаривали, что у физика искусственная нога, а вместо левого глаза — экспериментальный оптический протез с функцией поиска по базе изображений. Что он ненавидит людей и потому никогда не выходит из «Куба». Что обе ноги — искусственные, и людей он ненавидит именно поэтому. Наконец, поговаривали, что ног у него и вовсе нет, не зря же камера настроена так, чтобы охватить лишь верхнюю половину туловища до середины груди, и никогда не опускается ниже. Сейчас Хаген мог убедиться в справедливости пословицы про молву и свиней. Ноги у Вернера имелись, и даже свои, но одна ступня — детская лодочка, культя, а не ступня, — была обвита сложной системой ремней и металлических трубок, врастающих прямо в тело. Что же касается мизантропии, то чтобы оценить толщину свиного сала, приходилось полагаться на первое впечатление. Пустоцвет. Надменный вымороченный хлыщ. На-уч-ник. Все атрибуты стереотипного гения меркли перед ледяной сосредоточенностью, с которой физик взирал на мир сквозь стёкла затемнённых очков, и только выпяченная нижняя губа и набухшие складочки по углам рта смазывали впечатление, придавая лицу капризное выражение, слегка смягчённое фигурной профессорской бородкой. Высокий выпуклый лоб служил визитной карточкой выдающегося интеллекта, но ни одна из черт не говорила о том, что их обладатель склонен к душевным порывам. Так могла бы выглядеть чистая логика, озабоченная собственной внешностью до такой степени, чтобы догадаться обернуть шею шёлковым кашне — предметом одежды, о котором Хаген знал лишь понаслышке. Однако напротив чистой логики сидела изрядно утомлённая, смердящая кабаньим по́том прагматика. И у неё имелись претензии. — Напрасно вы бросили свой проект на полпути, Вернер, — ворчливо сказал Улле. — Вам всего-то и нужно было продумать вопрос контроля. Судя по накалу, с которым собеседники перебрасывались репликами, спор начался уже давно и с каждым витком набирал остроту. — Я остаюсь при своём мнении, — отрывисто произнёс физик. — Вы видели результат. И это провал. Форсированная интеллектуальная и физическая подготовка даёт в итоге не сверхчеловека, а спятившую термоядерную бомбу со способностью к самообучению. Попомните мои слова, тут нужен не «Дорненкрон», а смертельная инъекция! Они говорят о Кальте. Проект. Это он — проект… — Ну-ну, — возразил Алоиз Райс. — Не будем забегать вперёд. И отбегать назад тоже не нужно. Всё это история, и давно уже быльём поросло. Мой бравый норд в замешательстве. Он не знает, чем мы обеспокоены. Видите ли, Юрген, доктор утверждает, что способен деактивировать периметр. И у нас есть подозрения, что он не лжёт. А как считаете вы? — Деактивировать… — Уничтожить программы-обработчики. Протоколы трансляции. Вывести из строя сами излучатели. У Айзека была масса возможностей внедриться в систему. И теперь он угрожает её взорвать, если я не предприму некоторые шаги… часть из которых весьма разумна, а часть просто возмутительна! И я спрашиваю себя, насколько велика вероятность, что он осуществит свою угрозу? — Обычно он говорит правду, — ошеломлённо сказал Хаген. Вот уж козырь так козырь! Потерпев поражение на шахматном поле, белый ферзь восстал, отряхнулся и выложил пиковый флеш-рояль. Блеф или не блеф? — Я не знаю… — Мы тоже, — сказал лидер. — И потому нам пришлось прийти к соглашению. Я делаю шаг, и он делает шаг мне навстречу. И тут в игру вступаете вы, мой будущий обермастер. Какой головокружительный карьерный взлёт, какой успех! Если справитесь с двумя поручениями. — Какими? — Вы уже догадались, хитрец, — улыбнулся Райс. — Бравый парень, печальный джокер. Айзек не подпустит к себе никого. Кроме Йегера. И вас. — Я должен… — Проконтролировать, чтобы он выполнил обе части договорённости. Отключил систему самоуничтожения Периферийного Контроля. И закончил то, что мы начали сегодня. Именно с этой частью возможны сложности. Вам придётся проявить дипломатию и смекалку, чтобы доктор получил то, что ему причитается. А потом вы отдадите его Мартину. — Вас проконсультируют, — сказал Улле. — В «Моргенштерн» уже направлена хель-бригада. Придётся действовать быстро, через несколько дней проблема должна быть решена. Если поймёте, что не справляетесь, сообщите мне, попробуем иначе. Но хотелось бы обойтись малой кровью. Что вы об этом думаете, мастер? — Мне хотелось бы обойтись совсем без крови, — сказал Хаген. — Это возможно? Он знал ответ и спросил лишь для проформы. Пиксельные рыцари на картинах выпускали друг другу кишки, воюя с обезьяньей природой и кальтовской необходимостью. Проклятая разница часовых поясов! Пока в Пасифике восходило солнце, в Райхе зажигали лампы с леденцовыми абажурами, прикрывали газетой, подсвеченной изнутри как волшебный фонарь, а потом законопачивали щели, перекрещивали окна бумажными полосками и затягивали их плотной тканью, скрываясь от огненных знаков, неумолимо выплывающих из небесной черноты. Невозможно… — Увы, — с сожалением произнёс лидер. — Но кровь должна пролиться на севере — не на юге! И именно Айзек сделает так, что её прольётся очень много. Ведь это его работа. Он же доктор! — Ах, в самом деле, — тихо сказал Хаген. — А я едва не забыл.***
Он внимательно выслушал все указания и всё-таки заблудился. Немудрено — подвальные коридоры Штайнбрух-хаус походили друг на друга как больничные переходы — безликие, с равномерными секциями, помеченными литерами и цифрами, которые всё равно ни о чём не говорили. Направо или налево? Он ориентировался по звуку. Рокочущий трах-тах-тах фейерверка, приглушённый толстыми стенами, воспринимался скорее как вибрация, но издалека доносились голоса, и музыка, и громыхание железа от какого-то подъёмного механизма. «Я убегаю. Дезертирую. Смазываю пятки салом». Он и вправду ускорял шаг, стараясь оставить позади воспоминания о Комнате Сна, о прозрачно-восковом лице, незрячих глазах («Закрой глазки — окажешься в сказке», — пошутил лидер, прикрывая никак не желающие опускаться веки своей шершавой, песочной ладонью) и о том, как доктор Зима застонал в забытьи, когда Улле хозяйским жестом положил руку на его татуированную шрамами грудь. «Это не моя война! Моя война впереди. Я должен её остановить — но как? Как? Шпион и джокер Юрген Хаген. Прелестно!» В одиночку остановить войну. А почему бы не выпить море? Не достать звезду с неба? — точь-в-точь такая же смарт-задача — заверит любой кайрос-менеджер. «Как бы то ни было, утром мы все вернёмся в „Моргенштерн“, — при мысли об этом он испытал чувство облегчения. — Территория. Я выйду на Территорию и уж теперь никто не помешает. Никаких больше заспинных оруженосцев. Только Мориц и пара надёжных ребят. А Кальт… он будет занят. Что-то подсказывает, что в ближайшие два-три дня доктор Зима будет очень занят, а вместе с ним и вся команда, до которой он только сможет дотянуться…» Ох! Наткнувшись на выбоину в каменном полу, он оступился и подвернул ногу — давало о себе знать растянутое сухожилие. И услышал шаги. Мерные, ровные, тяжёлые — кто-то приближался, уверенно прокладывая дорогу среди коридорных ответвлений, ведомый компасом или внутренним навигатором, настроенным на выслеживание крупной дичи. Туп-туп. Такой чёткий стук могли издавать армейские ботинки, сделанные по спецзаказу, с шипованной подошвой и металлическими вставками для контактного боя. Ах же, дьявол! Хаген поспешно заковылял вперёд, не обращая внимания на стон натруженных мышц. Секция «L206». Влево или вправо? Какая разница? Туп-туп. Преследователь решил ускориться. Хаген побежал — сначала нехотя, вразвалочку, трусцой, потом быстрее, не оглядываясь, но чувствуя, как тот, за спиной, тоже переходит на бег. Ах, чёрт-чёрт-чёрт! Заметив лестницу, ведущую наверх, он едва не подпрыгнул от радости. Всё многообразие желаний свелось к одному — как можно скорее оказаться среди гостей, в безопасности. Вряд ли охотник станет нападать прилюдно. Беспощадный франц-сигнал нашёптывал «загони и убей», бормотал о тёмных углах, тайниках, пещерах, подвалах и лестничных клетках, о местах, в которых никто никогда не жил. Разминка закончилась. Дурные новости. Спарринг-партнёр неплохо подготовился: оснастил себя резервуаром неиссякающей ярости, которой Хаген мог противопоставить лишь растерянность и чувство вины. Шансы? Ноль из ста.***
Удивительно, но лестница вывела в Главную башню. Хаген привалился к стене, чувствуя как утекают последние силы, сведённые клубками мускулы дрожали так, что он не мог заставить себя отлепиться от опоры. Не важно. Он был в окружении людей, его толкали, на него смотрели, и кто-то уже выкликал настойчиво: «Юрген! Дуйте к нам!» Подхваченный круговым движением, он сам не заметил, как очутился в гуще зрителей, окруживших знаменитых на весь Траум игроков в «Тарок». — Да где же вы болтаетесь весь вечер? Держите! Круглощёкий, сияющий Бертольт Леманн, бессменный куратор технологов «Кроненверк», торжественно вручил ему налитую до краёв безразмерную пивную ёмкость, увенчанную шапкой нереально красивой синтетической пены. — «Штайнбир». А чего такой квёлый? Вас ещё должен поздравить лидер. — Меня уже поздравили, — сказал Хаген. Ш-ш-ш… Оглянись, солдат!.. — Его уже поздравили, — подтвердил Франц, крепко обнимая сзади и отбирая тяжёлую кружку. — Дай-ка сюда! Вот так. Ему уже хватит, Берти. Смотри, какой он весёлый! Хаген встрепенулся, но охотник оказался быстрее. Сноровисто избавившись от кружки, он притиснул добычу к себе, больно заломив руку соперника. Со стороны их возня походила на дружескую потасовку. Леманн добродушно кивал, тряся валиками жира, разделёнными щетинистой ниточкой аккуратно подстриженной бородки. «Сволочь!» — простонал Хаген. Он выгнулся, силясь ударить захватчика затылком в челюсть, но Франц уклонился и выкрутил здоровую кисть так, что в запястье что-то хрустнуло, а всю руку пронизал игольно острый электрический разряд. Хаген обморочно вскрикнул. Перед глазами почернело, на коже выступил холодный пот. Вокруг звенели стеклом, смеялись, кто-то громко комментировал карты игроков, вызывая у тех взрывы непристойной брани. «Хох, Йегер! — воскликнул гнусавый, сифилитический басок, вибрируя и удаляясь в сумрачные дали. — Твоё здоровье!» «Прозит! — со смехом откликнулся Франц. — Спокойно! — шепнул он, суетливо копошась за спиной, как будто доставая или передвигая что-то. Левый бок кольнуло — скосив глаза вниз, Хаген увидел блеснувшее лезвие. — Улыбайся, солдат! Не порти людям праздник». — Не здесь! — попросил Хаген. — Ну, конечно, нет, — согласился Франц. — Отойдём в уголок да потолкуем. Ты мне всё расскажешь! А потом я тебя немного порежу. — Айзек тебя убьёт! — Айзек он для меня! А для тебя он герр доктор, шеф, хозяин. Которого ты запросто слил, маленькое дрянцо! — Кто тебе сказал? — А мне не нужно говорить, — прошептал Франц, уткнувшись ему в макушку, раздвигая жарким дыханием корни волос. Лезвие вошло глубже, надрывая плоть. — Мне не нужно говорить, солдат, всё написано у тебя на лице. Не лицо, а энциклопедия, и чего там только нет. Я чувствую твои мысли. С каждым днём всё громче. Давай, смейся. Смех — лучшее лекарство! — Сломаешь мне… — Ещё бы. Ай, не повезло. Не сыграть тебе на клавикордах. Больно, да? Больно? Сейчас ему ломают мозг. Слышишь, как он кричит? Никто не слышит, кроме меня! Он опять надавил, чем-то хрустнул, и Хаген поплыл, погружаясь в чёрные воды, безвольно обвисая в медвежьем захвате. Мир кружился и удалялся, и Леманн вопрошал уже с противоположного конца комнаты, узкой и длинной как телескопическая линейка. — О чём вы там шепчетесь? Эй-эй, мастера! Чур не шептаться! Что там, что там… о чём там… — О девочках, — насмешливый голос Франца звучал тоже издалека. Линейка продолжала раздвигаться, крестообразно раскладываясь квадрат за квадратом, парсек за парсеком, относя всё живое на край вселенной. — Мы с солдатом те ещё ходоки. Направо и налево, шмыг и в дамки! Да, солдат? Скажи «да», мой славный! Ах, какая жалость, гляньте-ка — упился в доску и сомлел. — Должно быть, его заездила фрау Тоте, — хохотнул кто-то. — Она уже его искала. Счастливчик, а? — Даже не подозреваешь, до чего ты прав! Всем-то он по сердцу, как волшебный талер! Кто положит в кошелёк, тому год сопутствует удача. — Что-то твоему доктору она не сильно улыбнулась! — Улыбнётся ещё, — процедил Франц. — Я уж постараюсь. Пошли, солдат, провожу, а то лестницы здесь крутые, не ровен час — свернёшь себе шею! Пойдём, мой приз, моя счастливая монетка! Он стиснул вырывающееся тело, вгоняя нож наискось под нижнее ребро. Хаген захрипел, опрокидываясь назад, ослеплённый плюющими в глаза призматическими осколками тысячи солнц. Один из осколков угодил прямо в зрачок, и сразу стало темно и глухо, и барабанные перепонки сжались от давления воды, когда илистое дно стало медленно приближаться и в черноте забрезжили остовы затонувших кораблей… Пасифик! Я не могу!.. Из последних сил он извернулся и, внезапно ухнув вниз, засадил плечом вполоборота, вкладывая в удар слепую и яростную мощь раскручивающейся пружины. Не ожидающий подвоха Франц откачнулся назад. Хаген толкнул ещё, отчаянно вывинчиваясь, скидывая с себя удушающий хомут и цепкие пальцы, защипнувшие одежду. Захват разомкнулся. Освободившаяся грудная клетка наполнилась воздухом. С резким выдохом Хаген сложился, заехал шишечкой локтя по чему-то твёрдому — о, какая боль! — и метнулся вбок и вперёд, расталкивая оторопевших мастеров. — Вот же дерьмо! — изумлённо воскликнул Франц, бросаясь следом.***
Шёл второй час ночи. Точнее, шесть минут третьего. Шесть минут третьего дыхания, открывшегося после второго. Самой тягостной и неудобной была необходимость сохранять тишину — опираться на стопу так, чтобы не заскрипеть подошвой, не шаркнуть о плиты — чуткие локаторы Франца улавливали каждый шорох. Он был совсем рядом — Хаген слышал его тяжёлую поступь, посапывание, шелест одежды — охотник не пытался скрываться. Время от времени он начинал говорить. А потом прибавлял ходу, и Хагену приходилось выжимать остатки сил, чтобы оставаться впереди. Если он ускорится, я труп. И если нет. В любом случае. Сейчас их разделял один поворот. И преследователь неуклонно сокращал расстояние. — Йорген, — позвал Франц. — Остановись. Подожди своего капитана! Хаген моргнул. Слёзы набухали сами, затуманивая обзор. Наверное, это и есть туннельное зрение. Тьма сгущалась по краям, скашивая взгляд, он мог видеть скачущие пятна, будто пришпиленные к сетчатке помпоны делали рывок, перекатываясь на новое место. — Не беги, а то упадёшь. И не сможешь подняться. Что верно, то верно. — Мудак! — бросил Хаген через плечо. — Какой же ты мудила! Франц засмеялся. — Я тебя вижу. Солдат, я тебя вижу! — Знаю, — сказал Хаген. Он не стал оглядываться, заметив впереди кое-что любопытное. Лестничный подъём, отделённый приоткрытой дверью. Достаточно прочной, чтобы выдержать натиск. Конечно, всё это имело смысл лишь в том случае, если на обратной стороне была задвижка, или скоба, или крючок. Если я побегу, то рассыплюсь. Если нет — он меня убьёт. Он рискнул и побежал, и был вознаграждён рычанием Франца, глухо стукнувшегося в закрывшуюся перед его носом дверь.***
Где же я? Заблудился? Если верить внутреннему компасу, он всё ещё плутал где-то в Главной башне, ближе к переходу и, поднимаясь, этаж за этажом, отрезал себе пути к спасению. Франц остался позади, отделённый парой лестничных пролётов. Скачки с препятствиями. «Делаем ставки на победителя! Смотрите — вопреки прогнозам, вперёд вырывается тёмная лошадка, на полкорпуса обходит фаворита, но получает травму и рискует сойти с дистанции, так и не достигнув финиша…» «Ублюдок, животное, чуть не сломал вторую руку», — подумал он опять, кривясь от жалости к себе и отвращения, вытекающего из собственной глупости. Идиотизма на грани фантастики. Безопасное место? Какой ещё нужно получить урок, чтобы понять, что в Райхе нет безопасных мест? Так просто, кр-рак и вдребезги. Входит в привычку. Цирковой номер, братья-акробаты: Гипсовое Чудище и Бесконечно-Ломающийся-Лунный-Йорген. Хрупкий как дрезденский фарфор. Что такое «Дрезден»? Где это? Ложная память. Но я видел… Что я видел? Взлетающие над башнями и башенками тонкие, ажурные шпили, и бронзовых воинов Хофкирхе, золотые шары на крыше смотровой площадки Хаусманнстурм, потемневших от времени бородатых сатиров, подпирающих фасады Цвингера, лёгкие подвесные мостики с решёткой из двойных переплетённых ромбов… Был вечер, и в стёклах фонарей отражалось покрасневшее небо, и ветер, дующий с Эльбы, отдавал холодной осенней горечью… Ведь это же не Пасифик? «Я хочу вернуться! — прошептал он, чувствуя влагу на ресницах. — Пожалуйста! Верните меня обратно. Хоть куда-нибудь. Только прочь отсюда! Я больше не могу здесь быть!» И словно в ответ — жестокая насмешка — услышал знакомое туп-туп, скрежет тракторных протекторов. Его личное привидение, взбесившийся командор Франц Йегер преодолел ещё один лестничный пролёт и намеревался идти дальше. Идти до конца. Заарканить тёмную лошадку и доскакать на ней до финиша. А потом перебить хребет. — Йорге-ен! Где ты, солдат? Как близко! «Да пропади ты пропадом!» — бессильно пожелал Хаген, прибавляя ходу. Левая рука висела плетью, он помогал себе правой — ещё не слишком ловкой, но уже, как выразился бы Кальт, вполне боеспособной. Вот только одной руки было мало. Разве что вложить в неё тот самый восьмизарядный «Кригер». Или пистолет-пулемёт «Штейр» с возможностью ведения непрерывного огня и автоматическим прицелом. Не помешала бы также наступательная граната… И какое-нибудь устройство для телепортации, когда вся эта музыка не сработает. Если бы предоставился второй шанс, я сделал бы всё иначе. С самого начала! «Жалеть о сделанном — обезьянья привычка, — предупредил знакомый голос, прочно обосновавшийся за левым плечом. Голос того, кто ни в чём себе не отказывал, руководствовался здравым смыслом и представлением о результате. — Не морочьте себе голову, эмпо-эмпо-техник!» Все сожаления позже. Основная задача — дожить до утра, до пяти-сорока пяти, когда упрямый доктор Зима откроет глаза, вылезет из транспортировочной капсулы, шуганёт конвой, наградит парамедиков дрессированной шаровой молнией, сам сядет за руль и устремит чёрный бронефургон Улле прямиком в «Моргенштерн».***
И всё-таки — где я? Он двигался по сумрачным коридорам мимо занавешенных зеркал, среди теней, каждая из которых имела свою неправильность — слишком острый угол, дикий градиент, рассеяние, плотность… Все предметы стали неузнаваемы. Он вдруг забыл, как называется белое, продолговатое, вытянувшееся в углу, и проследовал мимо, брезгливо стряхивая со щеки липкую паутину сквозняка. Холодно! Он подул и без удивления проследил за облачком пара, тут же растаявшим в темноте. Сквозь неплотно заклеенные окна просачивался лунный свет, образуя на стене ровные квадраты. Это тупик. Даже исчезновение шагов за спиной казалось закономерным, и с чувством, смутно напоминающим облегчение, он увидел впереди тёмную перегородку, заколыхавшуюся при его приближении. Западня? Конец пути? Осторожно отодвинув тяжёлую ткань, он скользнул в комнату и поразился уюту, варварскому тряпичному великолепию, застилающему кровать… Нет, не кровать, а ложе. Мягкое бархатное гнездо в багровых тонах, и тут же шёлк, и кружево, и шерстяная клетка, и негритянские маски в ковровых ромбах; и обязательная лампа с зелёным абажуром, стакан брусничного морса на прикроватной тумбочке, поблескивающая ртутная полоска поднимается по молочной шкале, преодолевая красные температурные отметки… Зелёный и красный — самый опасный. Не считая литеры L. — Коллега. Милый-милый Юр-ген! Он всё равно не мог защищаться, поэтому просто стоял, опустив голову, слушая надтреснутый колокольный звон собственного сердца. И стук каблучков — даже пёстрый, мохнатый ковёр не смог его заглушить. Хаген застонал: Тоте нежно обхватила ладонями его влажное от испарины лицо. — Герр Хаген. Я дам вам конфетку. Не уходите от меня! — Я не могу уйти, — сказал он отчаянно. — Да вы и не хотите. — Я бы хотел захотеть, — объяснил он. — Но не знаю, как. Она рассмеялась, рассыпала звонкие хрустальные бусины. — Вас опять кто-то мучил. Это Франц? Хотите — починю? — Я больше ничего не хочу. Совсем ничего. Но он соврал. Он никогда не чувствовал себя таким тяжёлым и плотным, и яростная пружина уже дрожала где-то в низу живота, рассылая вибрацию по всему телу. — Раздевайтесь, коллега. Я вас осмотрю. Тоте тормошила его как куклу, шарнирного деревянного ганса с дурацкой фарфоровой головой. Как марионетку. Как оловянного солдатика. — Вы сжигаете людей, — сказал он, смотря куда угодно, только не на неё. — Меня… тоже? — Какая мысль! — сказала она, забавляясь. — Да. Нет. Может быть. Вы будете красиво гореть, Юрген? Любите драмы? А доктор не любит. Но он уже спит и ничего не узнает. Тс-с-с! Когда кот уходит из дому — мыши танцуют на столе. — Он мало спит. — Очень мало. Но Улле ему поможет. Всё сложилось как нельзя лучше. Мартин, наш горный король, известный жадина. Спрячет у себя в крепости, на секретном этаже, в экранированной камере, куда запрещён доступ всем, даже лидеру, и… — Позаботится? — Правильно, позаботится. Он очень бережлив и не ломает вещи без необходимости. У райхслейтера нет фантазии, но уж в грамотном использовании ему нет равных. Вот увидите, Юрген, они ещё подружатся. Айзек любит учиться, а Мартину нравится оружие, которое делает наш суровый доктор Зима. Теперь он будет делать только оружие. — Значит, это будет уже не он. — Если вам оторвать лапку, Юрген, вы останетесь Юргеном? А если вторую? И опалить крылышки? С каждым разом вы всё прекраснее и при этом остаётесь Юргеном, моим любимым Хагеном. И Айзек останется Айзеком. Только с одной лапкой. Потеряв дар речи, он позволил ей расстегнуть четыре пуговицы из пяти и только потом перехватил проворные пальчики. — Откуда ты всё это знаешь? — А разве мы уже выпили на брудершафт? Поцелуйте меня, Юр-ген, и получите возможность называть меня на «ты». — И какое крылышко или лапку я при этом потеряю? — Все, — сказала она очень честно, глядя на него своими лучистыми, пустыми, сияющими глазами, составленными из множества непрозрачных стёкол. — Но я не стану спешить, коллега. Будет приятно и почти не больно. Мы начнём сегодня, — озорной пальчик постучал его по кончику носа. — И продолжим завтра, — трум-пум-пум, множество холодных, щекочущих шариков покатилось по шее, обнажённой груди, рефлекторно втянутому поджарому животу, сведённому судорогой, как у молодой гончей… — и послезавтра… У нас много работы. Она всё-таки избавила его от рубашки и провела губами по чувствительной коже над ключицами, нашла пульс и прислушалась, постукивая в такт и постепенно ускоряясь. И часовой механизм внутри разгонялся в ответ. Ты — Фрейя, белая и острая, как ледяная кромка на заре. Слёзы твои — янтарь мёртвого моря. Дыхание твоё — шёпот горных вершин и питьё — звёздная роса, кровь серебряных эдельвейсов… Кровь? Да, именно кровь… — Хорошо, — шепнула Тоте. — Так и есть. Не отвлекайся, Юрген. Не останавливайся. И не обращай внимания. Он ничего нам не сделает. Он опоздал. Он?! Тотен-рыцарь развалился в кресле у входа в очень знакомой позе нога на ногу, прищурившись, скрестив руки и прислонив голову так, чтобы наблюдать происходящее во всех подробностях. — Не стесняйтесь, — сказал Франц. — Милая парочка. Блудница и предатель. Вы мне не мешаете. И я вам тоже. Тебе нужно было выбрать меня, солдат. Умер бы как мужчина. Она у тебя кое-что попросит. А я взял бы сам, не обеспокоив твою дырявую лунную совесть. — Что? — Пустяк, — сказала Тоте. — Не слушай его. Ты мужчина, Юрген, и пора бы тебе повзрослеть. Расстаться с игрушками. Сделай это, и Айзек будет тобой гордиться. Пиф-паф. Раз и два. Скажи «прощай», скажи «до свидания». — Ну нет, — сказал Хаген, расширяя глаза как всегда, когда оказывался перед пониманием, внезапно открывшимся во всей своей омерзительной, болезненной наготе. — Нет-нет! Да вы что, с ума тут все посходили? Боже, нет! — Бедный путаник, — отозвался Франц с оттенком сожаления. — Это же всякий знает. Сначала «нет-нет-нет», а потом «да-да-да». Так и работают в Райхе. «Не обращай на него внимания», — посоветовала Тоте. Он думал, что это невозможно, но когда она начала двигаться, и гигантский маятник подхватил это медленное, плавное восхождение, оказалось, что то, что прежде казалось важным и серьёзным, больше не имеет значения, и разгорающийся огонёк в зрачках гипсового охотника не хуже пламени, облизывающего фитиль рождественской свечки. Выкуси, Франц! «Быстрее, — ломким голосом попросила Тоте. — Ты можешь?» Он мог. Теперь он мог куда больше, чем раньше — держать наготове несколько лиц, ходить через клетку и зигзагом, тратить и восстанавливать силы, принимать форму любого сосуда, скидывать слабую масть и до последнего беречь вскрытые козыри. Оставалась некоторая неуверенность в отношении пиф-паф, но глядя в сияющие янтарные глаза, Хаген не сомневался, что эти сложности вполне преодолимы. Каждая живая вещь имела сигнал, кодированный импульс, звучащий на особой частоте. Теперь он мог слышать их все и слушал очень внимательно. И, ускоряя темп, шептал сорванным голосом: — Да. Да. Да…