Меня отправили на поиски богатства — Сундука, полного золота и бриллиантов. Дом не спал: стоны теней и монстров Эхом отдавались в пустых коридорах. Я сидела на кровати в полном одиночестве до самого утра, «Они придут за мной», рыдала я. И я пыталась сохранить свои секреты глубоко внутри, Мой разум будто бы смертельно болен.*
***
Вдох. Легкие опалил горячий воздух. Сердце совершило кульбит и рухнуло вниз. От ног поднялся жар, двинувшийся вверх по телу, а когда дошёл до груди, то исчез. Выдох. Стало холодно. Кончики пальцев мелко задрожали. Широко раскрыла рот и вновь втянула в себя воздух. Под носом нещадно зачесалось. Руки предательски не желали двигаться. Нижняя губа задрожала. Горячая бусина слезы плавно скатилась с уголка глаза до середины щеки. Казалось, что в ней тепла было больше, чем во всём моем теле. Глаза не верили тому, что видели перед собой. Я всеми силами искала подвох во всем происходящем. Здравый разум повторял снова и снова одни и те же слова: «Это ложь!». Но ложь была так сладка, так приятна моему замершему от радости сердцу, что даже думать о правде не хотелось. Но я всё равно думала о ней, не в силах принять обман зрения за что-то настоящее, существенное. — Мама? — тихий голос дрогнул на втором слоге. Я не двигалась, боясь спугнуть наваждение. Мне казалось, что если слишком резко двинуться вперед, то образ женщины ускользнет из моего поля зрения, точно напуганная лань, ринувшаяся прочь от охотника. — Мама? — на этот раз зов звучал немного громче. Не знаю точно, это я сама себя спрашивала или же просила женщину наконец обратить на меня внимание. Родной человек, которого желала увидеть больше всего, сейчас сидел за знакомым обеденным столом. «Это ложь!» — вторил мне разум, — «Ложь!». Но язык не мог повернуться назвать это всё лишь сладкой ложью или дурманящей от счастья клеветой. Как говорила, мама сидела за столом на кухне, находящаяся на первом этаже нашего двухэтажного дома. В её коротких волосах русого цвета с мелированными белыми прядками играли золотые лучи солнца, исходящие из окна. Голубые глаза с синим ободком всматривались в экран телефона. Женщина водила по нему пальцем, другой рукой подперев голову. С её губ не переставали срываться рваные вдохи. Я не сразу поняла, что она плачет. Так тихо, так сдержанно, как может только она. При очередном тяжелом вздохе матери моё сердце решило подать признак жизни, гулко стукнувшись об рёбра, и вновь замерев. В горле застрял смех, готовый в любую минуту вырваться наружу. Хотелось громко хохотать, ведь воображение опять вышло за рамки возможного, и, не сочтите странным, дозволенного. Раньше мне было страшно представлять лицо самого родного человека, боясь разодрать корку заживающих ран. Я не позволяла себе думать о тех голубых глазах. Но сейчас… — Ма-а-а-ам, — мои усталые ноги сами понесли вдруг потяжелевшее тело вперед, а голос сорвался на болезненный хрип. Ожившие вмиг руки потянулись к родительским плечам, желая обнять за шею. Я была уже готова полностью поверить в эту жестокую игру разума и приготовилась ощутить холодными пальцами горячую материнскую шею, как… Ладони скользнули сквозь круглых плеч. С психически нездоровой улыбкой на лице я наблюдала, как в прыжке прошла через мать и упала на пол, даже не чувствуя боли от столкновения носом о ковер, оказавшись подле ножек стола головой к голове с нашим любимым сиамским котом — Персиком. Тот даже не шелохнулся, а так же продолжал лежать с закрытыми глазами, подогнув лапы под себя. Это была пытка. Самая настоящая пытка. Меня сейчас истязали внутри. Мама плачет, а я лежу на полу, не в силах не то, что помочь ей, да даже дотронуться до неё. Под носом опять стало щекотно — это засохшие крошки крови издевались надо мной. Прошло немного времени, как оказалась стоя на коленях около стула, где сидела мама. Она всё так же плакала, но теперь утыкаясь носом в руку. А вот на экране телефона отображался значок вызова и моя фотография, где я стою около входа в школу на первое сентября такая вся недовольная, в черных штанах в комплекте с длинным пиджаком и белой блузке с красивым кружевным воротником. Звучание гудков из динамика сейчас мне показалось похоронным маршем, а когда девушка-оператор монотонно сказала, что абонент недоступен — приговором на вечные муки. Тут моя мама не выдержала и застонала в голос. Меня вдруг посетило ощущение, что моё сердце не замерло, а просто-напросто остановилось. Глаза не могли больше смотреть на образ плачущего родного человека, а слушать все эти завывания — тем более. Я закрыла глаза и прижала мертвенно холодные руки к ушам, пытаясь провести черту между собой и миром. Это ложь! Это ложь! Ложь! Что именно являлось ложью — тут надо подумать. Ложь то, что я сейчас наконец увидела лицо обожаемой матери, а ведь лелеяла эту мечту на протяжении долгих месяцев разлуки? Или ложь то, что попала в этот чертов мир? Где правда, а где — игра воображения? Всё это так надоело… Я уже перестаю узнавать себя. Какой я была раньше? Спокойной, в меру весёлой, сильной — в духовном смысле, — и, самое главное, плакала очень редко: минимум раза три-четыре за пролетающие месяца. А что сейчас? Нервная, легко вывести из себя, люблю посмеяться над кем-нибудь, плакса. Мысли о суициде никогда не посещали меня в том мире, но не в этом. Каждый мой неверный шаг оборачивался своим же самобичеванием. Что уж говоря о паранойе остаться одной среди незнакомых лиц, то слова никак не подбирались, чтобы высказать всё негодование. Я, сдерживая новый всхлип всеми оставшимися силами, поднялась на дрожащие ноги и повернула голову в сторону матери. Смотреть на её слезы являлось делом невыносимым, поэтому взгляд был расфокусирован, так что перед мной стояло только размытое пятно.***
Ресницы дрогнули. Веки приподнялись. Свет ударил в глаза, принуждая тотчас зажмуриться. Правду говоря, не очень-то и хотелось вновь взирать на жуткую реальность. Меня притягивала к себе мягкость и пружинистость той кровати, на которой сейчас лежу. Это самый настоящий матрас, а не просто доски. А одеяло, буквально придавившее тело от пяток до горла, не колется, не создает неприятных ощущений — просто вверх удовольствий. Хотя, нет, самой настоящей верхушкой роскоши была подушка, от и до наполненная перьями. А ведь в казарме они заполнены только на половину. Всё это так знакомо: слишком долго жила именно в таких условиях, чтобы забыть их за столь короткие сроки. Но сейчас я даже не надеялась открыть глаза и узреть собственную комнату, тонувшую в таком родном бардаке. Кажется, это и называется «наконец смириться». Я лежала и пыталась выискать в себе хоть что-то похожее на горечь оттого, что до сих пор нахожусь здесь. Но, на моё искреннее удивление, я была спокойна. Море внутри меня не бушевало, а мирно покачивало волнами. Нет удушающего ощущения «не в своей тарелке», а мозг перестал нашёптывать о том, что я — лишняя часть из всего набора пазл. Может показаться, что на меня вновь накатила апатия, мол, вот опять Серебрянской наплевать на эту реальность, она хочет убиться. Это не так. Почти. Да, есть что-то близкое к равнодушию, но нет навязчивой идеи умереть, чтобы прекратить свои муки. В голове всплывает образ плачущей матери и, как ни странно, снова становится стыдно от собственного поведения и эгоизма. Дура. Я просто тупая и легкомысленная дура. У меня нет права так распоряжаться дарованной жизнью. «Что теперь делать? Плакать или держать спокойное лицо?» — задаются вопросом мои эмоции и решают выбрать оба варианта. Спокойное выражение лица удержать получилось, хотя брови так и норовили сдвинуться к переносице, а вот слезы не шли. Я уже всё выплакала. Глаза сухи, как никогда. Из горла неожиданно вырвался хрип. Такой протяжный, скрипучий, режущий слух. Словно сейчас на моём месте умирающая старуха, которая издает последние звуки в своей жизни. Во рту царствовала «засушливая погода». Хотелось пить. Я с огромным нежеланием подняла веки и вцепилась взглядом в деревянный потолок. Глаза неспешно поплыли вниз и наткнулись на тройку кроватей, стоящие у противоположной стены. Они были аккуратно заправлены и словно сияли девственно чистым белым цветом благодаря белоснежной постели. Мне, не до конца пришедшей в себя ото сна, показалось, что это не ткань, а покрывало из снега. Даже не усмехнувшись над своей глупостью, перевела взор на окно. Причмокнув сухими губами, я со старческим кряхтением приняла сидячее положение, примкнув спиной к подушке. Одеяло сползло с груди. На мне оказалась белая рубашка, не застегнутая на первые две пуговицы. Вытянув перед собой руку, я с легким любопытством скользнула глазами по белым складчатым рукавам. В этот момент с моей головы что-то упало мне на живот, издав хлюп при падении. Это оказалась мокрый кусок ткани, от которого шёл щекочущий, но приятный аромат полей в солнечный день, когда всё цветет и пахнет. Однако, на одеяле в том месте расползлось желто-зеленое пятно, испортив его чарующую чистоту. Но я не ощутила ни капли сожаления, а лишь на долю секунды сморщила нос, хоть и отвращения тоже не было. Откуда-то слева послышались голоса. Там находилась дверь, чье присутствие заметила только в этот момент. До ушей доходил неравномерный и тихий топот нескольких ног. Моя бровь нервно дернулась вверх, стоило услышать противный скрип заржавевших петель. Сначала показалась светлая макушка лекаря. Мисс Клейн, держа в руках стакан с мутно-зеленой жидкостью, что-то кому-то проговорила и обратила внимание на меня. Я вопросительно склонила голову набок. Женщина подняла уголки губ и двинулась в мою сторону. Теперь из-за двери показался никто иной, как Эрик. Парень смотрел исключительно только в пол. Серые глаза были наполнены печалью и горечью. Я проигнорировала то, что Сабрина села на край кровати, пожирая взглядом лицо рыжеволосого друга. — Ты проспала около двух суток, — этими словами и их смыслом мисс Клейн наконец привлекла моё внимание. Уголок губ дернулся вниз, а нос на мгновение сморщился (эти движения стали уже родными). Глаза удивленно раскрылись на максимум. Мисс Клейн кивнула, давая понять, что она далеко не шутит, да и юмор не её конёк. Эрик же остался стоять около двери, не решаясь подойти, словно в чем-то провинившись перед мной. Я вновь выпала в астрал. Двое суток. Двое, черт их подери, суток. В сутках сколько часов? Двадцать четыре же было? Двадцать четыре умножим на два — сорок восемь. Именно сорок восемь часов я провалялась в кровати. Это почти в пять раз меньше, чем мой обычный сон. Сон. Говорил же мне разум, что мама — просто ведение. Просто, чтоб его, ведение. Да, реалистичное. Да, графика воображения была более, чем nice. И, да, оно разодрало корку заживающих ран. Мне казалось, что уже через года три моё сердце перестанет выть от тоски. Но, нет же, Даша же мазохист. А её воображение — главный сопровождающий в этом деле. Она не может прожить и недели без слёз. Молодец. Так держать. — Понятно, — горе горем, но рыдать в подушку сейчас не хотелось. Вообще. Знаете, иногда так приятно ощущать то чувство, когда тебе плевать на то, что вокруг тебя происходит. Когда ты ни от чего и ни от кого независим. В какой-то степени это настоящая свобода. Хоть ты и чувствуешь себя одинокой птицей, летящей куда ей вздумается, но везде есть подвох. Даже в самом лучшем можно найти оборотную сторону медали. Мне плевать на себя, на всех и вся. Не такой участи я хотела для себя в шестнадцать лет. Я не хотела стать один на один с миром. Не хотела быть одинокой. Меня даже выслушать нормально не смогут, если пожелаю кому-то высказать свою настоящую историю — историю про девочку, попавшую в непонятный мир, в котором есть самые настоящие чудища, пожирающие людей, а они далеко не выдуманные монстры под кроватью. Для одних я — счастливчик, выживший в той мясорубке два с лишним года назад, для других — очередной кадет, правда с целым комплектом разных странностей. — Ты почти здорова. Такой сон пошёл твоему организму на пользу, — мисс Клейн потянулась ко мне и поддерживающе похлопала по плечу, что со стороны выглядело странно. — Мы прикладывали к твоей голове компресс с охлажденным отваром цветов ромашки, охлаждали твое тело. Температура спа́ла, — под конец своих слов женщина резко посерьезнела. — Твой сон был таким беспокойным. Ты бредила, рыдала, выла, что душа кровью обливалась. Ты… — Сабрина сложила брови домиком. — Звала мать? Прости за вопрос, да и это не моё дело, но с ней что-то случилось? — Если вы забыли, то я беженец из Шиганшины. Большинство людей погибло в зубах титанов. Фортуна не ко всем была благосклонна, — мой ответ был сухим, словно я говорила время какому-то прохожему с улицы. — И да, это не ваше дело, — я повернула голову в сторону окна, откуда был виден кусочек лазурного неба. Не́чего ей знать что за кавардак творится во мне. Это только мои проблемы, а желания рассказать кому-то о них напрочь отсутствует. Но надо признать, что в нужные моменты мой мозг работает правильно. Не играет со мной, как он это делает обычно, а вполне хорошо выполняет свою задачу. Заученная история с Шиганшиной буквально отскочила от зубов. Хах, ложь облачилась в правду. Какая ирония. — Прости, дитя, — начала женщина, но я остановила её довольно раздраженным взмахом руки, вызвав внутри себя такое чувство, будто отмахнулась от назойливой мухи. Не надо извиняться за незнание моей жизни. Вы всё равно никогда не узнаете обо мне всю правду. Никогда не зарыдаю вам в плечо, рассказывая о том, что вы — лишь нарисованные картинки, и что я — не от мира сего, насколько бы это пафосно не звучало. — Кстати, — мисс Клейн немного оживилась. Она обернулась к Эрику, так и стоящему подле двери с опущенной головой. — Кадет Эрик Свон хотел поговорить с тобой о чём-то. Он так рвался к тебе, только сейчас что-то как-то поутих. Я выйду, а вы обсудите то, что вам нужно, — спустя пару секунд женщина словно испарилась. Наступила звенящая тишина. В груди до сих пор было подозрительно спокойно. Напоминание о том дне, казалось бы, ни на каплю не задело струны израненной души. На моём лице не дрогнул ни один мускул, а по спине не прошёлся холодок. Если сравнить с тем разом, когда мне стало на всё плевать, то те ощущения хоть и не в корне отличались, но были хорошо различимы. Это как сравнить красный и розовый. Если тогда мои наплевательские эмоции почти бурлили во мне, из-за чего я свою жизнь даже за грош не могла продать, ведь она казалась мне настолько никчемной и бесполезной… А что же сейчас? Я не кричала сама себе, что просто обязана убиться, не игнорировала людей вокруг, не посылала мир к черту на куличики. Просто… Всё равно. Живу? Живу, молодец. Получила солнечный удар, истекала кровью из носа, перетрудилась? Ничего страшного, с кем не бывает. Потеряла семью? С этого начинаются многие книги и фильмы, так что этим уже никого не удивишь. Увидела во сне родную мать и даже не могла до неё дотронуться? Это всего лишь сон, он не обязан быть осязаемым. — Эрик, если ты здесь, значит ты действительно хотел мне что-то сказать, — мой друг даже вздрогнул от резкости произнесенных слов. Мальчик, у меня нет желания продолжать смотреть на твою опущенную рыжую головушку. Я уже полностью рассмотрела каждый твой медный волосок. — Не надо тянуть кота за хвост, — глаза уже начинают закатываться от скуки. А Свон устремил на меня удивленные серые очи. Парень короткими шагами приблизился к моей койке и застенчиво уселся на самый краешек матраца. Я взяла тот несчастный компресс двумя пальцами и медленно опустила его на рядом стоящую небольшую тумбочку, на которой ещё стояла пузатая ваза с полевыми, но уже увядшими цветами. — Д-даш, — юноша сжался, визуально став меньше. — Я хотел тебе кое-что сказать… Я слушала его с пустым лицом. Первые слова были кое-как различимы — он глотал буквы. Но когда парень дошёл до самого главного, то даже самые громкие музыкальные колонки не смогли бы скрыть последнюю фразу Эрика.***
Меня отпустили только к вечеру, когда кадетам оставалось только поесть, умыться и уйти в казармы на боковую. Я, уставшая и голодная, неспешно шла в столовую вместе с остальными ребятами нашего отряда. Рядом плёлся Свон, не сказавший и слова после того, как в лазарете за ним закрылась дверь, а наш разговор, наполненный напряжением, закончился на грустной ноте. Да и с моих уст ничего не срывалось за последние несколько часов. Общалась с другими людьми преимущественно с помощью кивков и мотания головой, кратко высказывая своё мнение по тому или иному вопросу, либо продолжала молчать, чтобы отстали. С «троицей» пока не пересекалась, но я уверена на все двести процентов, что наша встреча произойдёт там, за столом. В голове давно построились ответы на все возможные вопросы: «С тобой всё нормально?», «Тебе плохо сейчас?», «А когда отпустить-то успели?», «Ты какая-то не такая. С тобой точно всё нормально?». Вход в столовую был отчетливо виден в опустившихся на землю сумерках. Оттуда исходил желто-оранжевый свет, а до ушей доходили достаточно громкие разговоры кадетов. Кто-то гоготал во всё горло, не стесняясь окружения, кто-то внимательно кого-то слушал, внимая каждой фразе, кто-то только что подавился едой, а теперь надрывно кашлял. На мой приход отреагировали аж несколько человек. Они потыкали пальцами и похихикали. Я поочередно кинула каждому из них холодный взгляд, всем видом показывая, что тут не на что смотреть. Но когда глаза наткнулись на золотые радужки, изящные тёмные брови, прямой нос — и все эти габариты на вытянутом лице, — то непроизвольно задержала взор, мысленно отвечая на немой вызов. Жан сидел сгорбившись, поставив локти на стол, сжав ладони в замок и прижав их к тонким, изящным губам. Эрик дернул меня за рукав белой рубашки — подарок от Сабрины, чтобы перестала ходить в тёмной, душной одежонке. Я оторвалась от «увлекательной игры в гляделки с Жаном Кирштайном». Свон смотрел на меня в упор и словно уговаривал идти к нужному столику, точно зная, от кого его подруженька глазки-то свои отодрать не может. Я не сразу кивнула, прибывая на тот момент в некой потусторонней вселенной из своих мыслей. Когда мы всё-таки пришли к нашему столу, то первый, кто заметил меня, был Эрен. Он, завидев мою мордашку, подскочил с места, но я жестом попросила его сесть и выдавила из себя улыбку, с трудом растянув уголки губ. Армин принялся меня расспрашивать об здоровье, а Микаса лишь кивнула в знак приветствия. Мне не составило труда доходчиво им объяснить, что всё в полном порядке, просто немного в сон клонит. На ужин была жареная картошечка и, так «оригинально», чай. По закону жанра, кусок в горло не лез. От одного вида этой золотистой корочки на покатистом боку овоща желудок скручивался в тугой узел. Но пришлось хоть чуточку в себя запихать. Если Серебрянская не хочет больше звенеть своими костями, то пусть ест. Кое-как проглотив пару кусочков, залпом выпила чай и посмотрела на Эрика. Тот, как обычно, уплетал еду за обе щеки, но от добавки в качестве моей почти целой порции он отказался, чем немного поразил, ведь обычно соглашался на такое заманчивое предложение. Я пожала плечами и оглядела остальных сидящих. Те тоже отказались. «Нет — так нет. Приставать больше не буду, » — пролетела мысль, когда поднялась со скамьи и лениво подошла к столу напротив, держа в руках свою тарелку. Ребята, увидев меня, замолкли и задали глазами немой вопрос, мол, что надо. Однако, одна девица не оторвалась от трапезы. Александра себе не изменяла — еда её интересовала гораздо больше, чем какая-то особа, неожиданно подошедшая к их столу. Я усмехнулась: у неё невероятный аппетит, просто неисчерпаемый. Хоть она и ела достаточно много, но была ничуть ни толще меня. Как говорится: «Ест и не толстеет». Привлечь внимание Саши получилось только тогда, когда перед её носом замаячила тарелка, наполненная картошечкой. Она сразу подняла удивленный взгляд, тут же наполнившийся самым настоящим счастьем. Раза три поблагодарив, Александра приняла добавку и вновь занялась своим любимым делом. Мне здесь делать было больше нечего.***
Стоило первой ледяной капле соприкоснуться с моей горячей спиной, как по телу пошла дрожь, а волоски на руках и ногах стали дыбом. С губ сорвался хриплый стон. Со временем на мне не осталось ни единого сухого участка кожи. Я запрокинула голову, подставляя лицо под струи воды. Вообще, за очередной летний день она должна была прогреться, но, увы, план сорвался из-за туч и прохладного ветра. Не спорю, что такая погодка — подарок после ужасно жарких будней. Да и могла просто нагреть жидкость на огне, но лень, что дана мне самой природой, не позволила это сделать. Есть пословица: проленишься, так и хлеба лишишься. В моем случае вместо хлеба — тёплая вода. Купание не заняло много времени, да и как-то не хотелось здесь задерживаться. В сон клонило ужасно. Я обтерлась далеко не мягким полотенцем, особенно замучавшись с головой, точнее с волосами. Понятное дело, что утром опять будет излюбленное мною воронье гнездо. Одежду, если судить по запаху, можно надеть ещё и завтра, а вот вечером обязательно надо постирать, т.к. не люблю запах пота. Все свои действия делала через пелену сна, опустившуюся на разум размытой дымкой.Но поспать у меня не получится.