О люди! все похожи вы На прародительницу Эву: Что вам дано, то не влечет, Вас непрестанно змий зовет К себе, к таинственному древу; Запретный плод вам подавай: А без того вам рай не рай. ©А.С. Пушкин
— Мать моя женщина, — непроизвольно сорвалось с губ, когда очередной женский стон раздался в помещении. Мои щеки горели алым огнём, почти плавясь от жара. Уши норовили свернуться в трубочку, лишь бы не слышать те пошлые хлопки от соприкосновения двух тел. Руки дрожали от напряжения, сердце теплым комком билось в глотке. До моих ушей донесся мужской возбуждённый шёпот, заставивший нервно сглотнуть появившийся горький ком в горле. — Етишкин-коротышкин, — ещё парочка матов так же желала слететь с языка. — Чёрт их побери. Глянь, что творят, придурки, — мой товарищ по несчастью был немного смелее меня, поэтому не боясь выглядывал из-за стога сена.Минутами ранее
Лунный луч падал на деревянный порог казармы. Ночь была безоблачной, что удивительно, ведь некоторое время назад небосвод находился в плену у серых туч. Звёзды сверкали холодным блеском. Сверчки играли свои звонкие мелодии. Воздух по-необыкновенному чист и свеж. Лёгкий ветерок колыхал витиеватые ветви деревьев. Идеальный момент, чтобы заснуть сладким, но крепким сном, а утром, когда солнце слегка покажется из-за ленты горизонта, проснуться более-менее отдохнувшей. А сон, точно обиженный на что-то мальчонка, никак не желал приходить, капризно обходя меня стороной, но не мою соседку. Микаса пришла чуть позже: буквально спустя десять минут как я пришла. За долю секунды забравшись на свой второй этаж, девушка улеглась и спустя пару мгновений спокойно засопела. Я пыталась вернуть себе тот самый настрой на долгожданный отдых, который исчез так резко, что даже задремать не успела. Безрезультатно. Глаза также раскрыты, а круговорот мыслей продолжал волчонком вращаться в голове. Сначала поразмышляла об средневековье, что описывалось в наших книгах по истории. По телу прошла колкая дрожь, когда перед глазами всплыл мрачный образ виселицы, на чьих крепких веревках безжизненно висели тела людей. Затем, причём в сотый раз, подумала о себе. И вспомнила о своих планах. Как и говорила, раньше мысли о своём будущем были, в основном, пугающими: общество меня не примет, никому не сдалась, нужно умереть. Ведь, действительно, кому нужна брезгливая девчонка, которая даже посуду помыть толком не может? А что, собственно, мне вообще нужно? Жильё. Хоть и в каком-нибудь захолустье, сырое, с дырявой крышей, злющими соседями — но, всё же, жильё, куда можно будет возвратиться после тяжёлого рабочего дня, где можно укрыться от ледяных объятий ветра. Если будет жильё, тогда зачем людское присутствие в моей жизни? Да и когда я стала так зависима от общества? В том мире чьё-либо мнение мне было по боку. Скажут что-то нелестное в мою сторону — забуду уже на следующий день. Сейчас же я стала уязвимой в психическом плане. Внутренний стержень прогнулся, — но, к слову, не треснул. Превратилась в девочку-плаксу. Эй, Серебрянская, тебе шестнадцать, а не семь, надо наконец намотать сопли на кулак и выпрямить спину, а то осанку окончательно испортишь. Этот мир ценит сильных. Чем я хуже здешних людей? Ничем. У меня так же две руки, две ноги, пара глаз. Я, хоть и не в совершенстве, но обучена некоторым наукам, что даёт преимущество. И если постараюсь, то смогу научиться следить за хозяйством: полы мыть, картошку чистить и так далее. Главное — желание. Когда человек хочет, он делает всё, чтобы достичь нужной цели, несмотря на преграды. Без труда не вытащишь и рыбку из пруда. Уголок губ дрогнул. Меня посетило то приятное чувство, когда свободен от своего же самобичевания. Оно ласкало мою душу, зализывая раны. Моё спокойствие теперь за крепким щитом. Прочным, каменным щитом, сотканным из любви к себе. А как называют тип людей, которые лелеят себя? Эгоисты. Значит, кто Серебрянская? Эгоист. Я вдохнула чистый воздух полной грудью, улеглась на бок, спиной к выходу, чувствуя пронзающий холод, исходящий от кровати. Кровь в жилах была ничуть не жарче. В ушах стучало сердцебиение. Оно было таким медленным, размеренным, тихим, но одновременно громким. Мне казалось, что ещё чуть-чуть, всего через несколько мгновений, и я услышу тиканье настенных часов, висевших на стене в нашей гостиной, чьи чёрные, изящные, тонкие стрелки проделывали очередной круговорот. Помнится, часы были с рисунком белых медведей. Их изображено, вроде как, двое. Или трое. Не помню. Не помню. Мои воспоминания стираются, выцветают, покрываются катышками. Очертания лиц собственной семьи расплываются, рассеиваются, словно на картины воспоминаний разлили воду, в то время как морду того ужасного титана я помню с такой ослепительной ясностью и чёткостью, что непроизвольно становится больно глазам. Несправедливо. Мне захотелось ударить себя с размаху, чтобы выбить грустные мысли, ведь они так тяжелы и невыносимы. Сколько всего повидала за эти шестнадцать лет? Многое. Сколько боли ощутила? Предостаточно. Люди такое количество страданий десятилетиями накапливают, а у меня, чёрт, рекорд — два года. Два года… За эти два года я могла школу закончить и поступить куда-нибудь. «Видно не судьба, видно не судьба, » — так пелось? Я повела правым плечом, разминая сустав до хруста, и приняла сидячее положение, поставив ноги на пол. Взгляд зацепился на рядом стоящие сапоги, а потом я вытянула из головы мысль, что куртка валяется под кроватью. Нос беспричинно сморщился. Я лениво притянула к себе сапоги и обула их, а после отыскала куртку. Думаю, моя идея была всем ясна — немного прогуляться. Совсем чуть-чуть, минут пятнадцать-двадцать, если не больше.***
Поле, где находился знакомый нам колодец, тонуло в белоснежном покрывале лунного света. Лёгкий ветерок игрался с ветвями деревьев, шелестя листьями. Отсюда лес, что начинался совсем недалеко, выглядел пугающим, словно в его тени жили невиданные миру существа. Слышалось монотонное уханье совы, чей облик скрывали листья. Отовсюду веяло умиротворенностью и спокойствием. Казалось, что это поле — ещё один мир, хоть и совсем маленький. Я сидела подле колодца, уперевшись взглядом в ладони. Вопреки сей нейтральной атмосфере, моё настроение было далеко не спокойным. Чего мне в казарме не сиделось… Честно, я не знала, что нужно сказать. Да и вообще, нужен ли нам этот разговор. Подумаешь, человек ошибся в своих суждениях, с кем не бывает. Как мне кажется, лучшим выходом из этой неловкой ситуации являлось хладнокровие к возникшим неудобствам, т.е. забыть как глупый сон. Но, нет же, наш оппонент не мог просто взять и оставить вопрос открытым, ему нужно всё разложить по полочкам. Видите ли, совесть ему глотку грызет. Может, в другое время я бы с самым преспокойным видом выслушала его, дав возможность высказать всё, что на душе лежит, потом бы язвительно посмеялась. Но сейчас не тот момент. Я пришла сюда остудить голову, а не решать личные проблемы и смеяться. В общем, когда только уселась на мягкий ковёр изумрудной травы и подумала: «вот оно, спокойствие», то меня неожиданно решили навестить. Даже не удивилась, честно. Я никогда не понимала, — и, скорее всего, никогда не смогу понять, — что творится в голове у Жана, да и у всех людей мужского пола. А ещё что-то Кирштайна стало слишком много в моей жизни. Причём в плохом смысле. Такое чувство, будто между нами стартовала гонка, чья цель состоялось в том, кто больше друг другу напакостит. Сначала она, — гонка, — напоминала детскую игру: кто дольше задержит взгляд, у кого язык острее. Постепенно игра выходила на новый уровень. Брошенные слова стали грубее, острее, больнее. Затем перешли к физическим действиям, — не будем тыкать пальцами в тех, чей умысел был кое-кого сбросить в речку. Но вот когда мне приписали происшествие с крапивой, то я реально разозлилась. Как и говорила когда-то: хоть моя особа немного сумасшедшая, но не настолько, чтобы такое совершить. — Рыжий сознался. Вот так начался наш напряженный разговор. Без этих «Привет», «Здравствуй», «Добрый вечер, как поживаешь?». Это лишние слова. Мы даже другу другу не кивнули, а сразу перешли к главному. — Знаю, он рассказывал, — лениво почесала кончик носа и поправила задравшийся рукав куртки. В голове пронеслась мысль, что надо уходить. Я не жду искренних извинений, ведь главное, что он узнал о моей невиновности и чтобы сделал какие-нибудь выводы для себя. Мне просто не нравилось выглядеть в чьих-то глазах подлой и способной на что-то выходящее за рамки. — «Рыжий»? У него, тороплюсь напомнить, имя есть, которое весьма легко запомнить. Или в твоём мозговом отделе мало памяти? — какой раз понимаю, что мой язык работает быстрее мозга. В ненужное время он всегда так активен, что даже отрезать хочется. — Без разницы, — Жан повернул голову в сторону тёмного леса, пропустив мимо ушей мою колкость. Лунный свет очерчивал его изгибы высокого лба, носа, губ, а после шею, острый кадык. Повисла тишина. На заднем фоне пел сверчок. Такое чувство, будто краски вокруг сгустились, а воздух стал тяжелее. Я решила, что разговор окончен. Но окончена ли та война между нами? Как теперь себя вести? Также ему язвить или не замечать, словно он — лишь предмет интерьера? Нет, на предмет интерьера Кирштайн не похож, уж слишком он выделяется, как пятно жира на белом полотне. Я провела языком по сухим губам, а потом поднялась на ноги и отряхнулась от травы. Когда Жан снова обратил свой взгляд янтарных глаз на мою особу, то махнула ему рукой, мол, бывай, и двинулась по направлению казарм. Хоть сон всё ещё не хотел идти ко мне, я хочу лечь в постель, послушать сопение Микасы и подумать обо всём. Думать, думать, думать. Думать так много, что мозг бы начал нагреваться и плавиться, как накаленное на огне железо. Пока не забуду значение слова «размышлять», буду продолжать мысленно просчитывать ходы. Нужно иметь план жизни. После того, как закончу Кадетский корпус, у меня не будет бесплатной крыши над головой. Это — мои проблемы. И мне их решать. Когда домики казарм уже были близко, в метрах двадцати, то резко остановилась и обернулась. Тёмный силуэт парня тихо, точно кошка, шагал совсем близко. Он тоже остановился. Я непроизвольно сглотнула появившийся ком в горле и еле слышно прошептала в приказном тоне: «Быстро за мной!». И побежала чуть ли не на носочках за казармы, боясь наделать много шума. Жан проявил умение «молча действовать» и последовал за мной, только не с такой озабоченностью, явно не понимая, что сейчас происходит. За, кажется, мужской казармой было ещё темнее и прохладнее, отчего по спине пробежались мурашки. Тьма здесь была настолько непроглядной, что даже не видно собственного кончика носа. Но вот звуки как будто стали громче, звонче. Хруст камней под моими ногами мне показался целым оркестром. Дыхание опять сбилось. Я мысленно материала всех: себя, Жана, эту ночь, Кадетский корпус. Негодование накрыло меня с головой. «За что?! Где я так провинилась?! Почему именно при мне всё подобное происходит?!» — крутилось в мыслях. Но, если подумать, то моя особа здесь никаким боком не причастна. Это не моё дело, так что не стоит совать туда свой нос. Но, — да, ещё одно «но», — боги, что посылают мне эти приключения, — даже не «приключения», а «злоключения», — знают, что я очень любопытная. — Ты, что, с ума сходишь? — Жан, по звукам, остановился где-то в полметре от меня по левое плечо. — Крыша поехала? Тебе делать нечего? — я готова была кинуть в него камень, ударить, закопать, лишь бы он заткнулся. Тишина сейчас казалась неприкосновенной, так что наугад махнула ногой, чтобы отвлечь парня от вопросов. Задела его колено. — Дура! — прошипел он. — Ты мне всегда казалась чудачкой… — Что, прости? — я напряглась. Последняя брошенная его фраза резанула слух, заставляя скривиться от отвращения. Чудачка? Это как понимать? — В смысле? — В прямом. Брезгливая, злая, иногда ещё слова непонятные говоришь! Нормальные бабы не воротят нос от работы! — в его голосе заиграли злые нотки. Мои ладони сжались в кулаки. Ногти впились в кожу. — Признайся, ты какая-нибудь дворянка? Или дочь богатого купца?! — А почему сразу дворянка или дочь какого-то там торговца?! — сказала я громким шепотом. — Если я ворочу нос, то это не значит, что брезгливая! Да и что за выражение: «нормальные бабы не воротят нос от работы»?! Для тебя женщины лишь что-то вроде служанок, рабов?! Что за дискриминация?! — меня наполнила ярость, словно внутри пробудился спящий вулкан, давно ждавший свой час. — Нафиг тебя! — я вытянула руки и двинулась в предполагаемую сторону казармы, а когда дотронулась до деревянных досок, то медленно, по стеночке, начала двигаться в право. Совсем недалеко должна находиться уже женская казарма. Я почувствовала, что в сердце вновь желает пробраться некая склизкая субстанция, оставляющая после себя послевкусие горечи, боли и обезоруженности. Мой внутренний мир отозвался на критику, слегка посерев. Вот что значит быть зависимым от чужого мнения — бояться что-то сделать не так, ощущать постоянное давление. Ты как птица в золотой клетке, в которой себя сам запрятал. И из которой только ты сам можешь себя спасти. Я ещё находилась в клетке, но крепко держа в руке ключ и намереваясь избавить себя от моральных стенаний. Чудачка… Получается, я странная… Необычное выражение с каким-то мутным значением. Это не комплимент, но и не оскорбление, — в моём случае это больше оскорбление, а не поощрение за некую индивидуальность. Вот какой меня видят здешние подростки? Странной? Не соответствующей норме? Так ещё и злой, брезгливой и говорящей необычные слова… Ну, извините, что я не похожа на тех дев, что живут в этом мире. У меня нет желания уподобляться им. Если б они знали, что я пережила, перетерпела, то так бы не говорили. Мне ещё везёт, что моя психика оказалась не такой уж и неустойчивой. А вот если бы на моём месте оказалась семилетняя девочка? Что бы с ней стало? Просто страшно представить. — Диск… Что? — парень ещё раз попытался выговорить столь сложное слово, но его попытка не увенчалась успехом, поэтому он забросил это «гиблое дело». — Ну, знаешь ли, золотые серьги не каждая прохожая себе позволить может! Да там ещё и камень такой цветной, красный. Кажется, рубин. Я их не различаю, — Кирштайн немного стих. — Эу, ты там сваливаешь, что ли? Тогда зачем ты меня сюда притащила, мать твою?! — уже громче продолжал злиться кадет. Я задумалась. И, правда, зачем? Уж точно, чтобы не словами перекинуться. Такое решение у меня как-то произвольно всплыло в голове, даже всё обдумать не успела, ведь ситуация требовала мгновенных действий. — Кирштайн, если ты сейчас же не заткнешь свой болтливый рот, то, мало того, сюда люди сбегутся, так я ещё материться начну хлеще сапожника, — не дав парню ответить, продолжила: — Ты слишком громкий, значит с тобой идти мне дальше нельзя. Да и, собственно, мне и не надо было теб… — Со мной нельзя? — бессовестно перебил меня Жан. В его тоне прозвучала усмешка. — Как будто я горю желанием с тобой куда-то там переться. Так что… Стой, — он замолчал. Я замерла и попыталась рассмотреть кадета через плечо, но увидела лишь сгусток тьмы. — Ты собралась и дальше нарушать комендантский час? Серебрянская, серьёзно? Если тебя заметят, то отправят в карцер. Пацан, которого туда последний раз отправили, совсем нелестно отзывался о том месте. В моём воображении появился образ тёмной, холодной комнаты, где нет окон. Там должно быть сыро, а по закону жанра в углу ещё валяется мертвая крыса, которую уже изрядно поели личинки. Честно говоря, я не задумывалась о таком развитии событий. Поощрительно, что Кирштайн, несмотря на скверный характер, пытается отговорить меня от своей идеи, но всё моё нутро воет, стонет, чтобы я пошла дальше. Перед мной предстал выбор: идти или не идти. И я выбираю внутренний зов приключений. В конце концов, если постараюсь, то смогу не попасться патрульным. — Карцер карцером, но вот одну дуру я о-о-очень хочу поймать с поличным. — Вокруг дур много, — Кирштайн, успокоившись, перешёл на нормальный тон. — Какая именно тебе дорогу перешла? — Так, — я остановилась. На губах расползлась ехидная улыбка, скрытая от парня тьмой. — Мне показалось или, кхм, тебя моя ситуация заинтересовала? — мои брови игриво поднялись и опустились. Вы только посмотрите, кого я так неожиданно для себя привлекла. Жан, не знала, что это так легко. Ты не хуже меня ищешь приключений. — Тебе показалось, — гордость явно сдавила его горло, раз уж ответ ни капли не звучал правдиво. Хах, не хочет признавать мою правоту. Я бы также себя вела на его месте, честное слово. — А если серьёзно, то кто та девка? — Джозефина.***
В детстве я очень любила лошадей. Собирала магнитики с их фотографиями, раскрашивала раскраски, смотрела всё: от документальных фильмов до мультфильмов, лишь бы там фигурировало это величественное животное. Оно сразило моё сердце своими гибкими изгибами тела, вьющейся гривой, вытянутой мордочкой. От копыт до ушей сие животное казалось мне чем-то волшебным. Чего только стоили сказки про единорогов и пегасов — для меня им цены не было. Но когда передо мной одна из мною почитаемых лошадей встала на дыбы и утробно заржала, то прекрасный образ таинственного существа расплылся, словно туман. Не сказать, что стала их бояться до дрожи в коленках из-за давнего случая, но больше того интереса к ним я никогда не ощущала. К моему сожалению, в Кадетском корпусе также обучают верховой езде. Поэтому здесь стояла конюшня. Глазам не удавалось разом рассмотреть длинное здание, поэтому приходилось вертеть головой. Лошади спали, изредка постукивая копытами. Но нам нужна была не конюшня… Чем кормят лошадей? Сеном. А где складируется сено? На сеновале. А сеновал нам как раз и был нужен. Сколько помню, во многих фильмах это место считалось прекрасными для съемок кадров эротического характера. Без понятия, почему. Для меня сеновал лишь пыльное помещение. Из-за своей аллергии на различные запахи растений, я бы задохнулась от бесконечных чихов, находясь в том месте. Джозефина была сразу нами замечена в углу сеновала. Свеча, стоявшая на блюдце, как бы боролась с тьмой, озаряя мягким янтарным светом рядом прилегающее пространство, при этом создавая чарующий полумрак. Близлежащие стога сена переливались изумительным золотым цветом. Сама дева сидела на одном из них. Её тонкие пальцы рук умело заплетали светлые пряди в тонкую косу, — ведь, всё же, волосы у неё были жидкими, поэтому в «тонкую» косу. На ней был надет белоснежный сарафан, напоминающий мне одеяние греческих богинь. Весь образ девушки был словно окутан колдовской дымкой. Но вся эта картина была только «песком в глаза». Джози, как называл её любовник, являлась лишь снаружи невинной, хоть на самом та ещё грязная девка. «Она кого-то ждёт…» Мне на плечо легла рука, силой потянувшая вниз. Я присела на цыпочки, уподобляясь всем нам знакомым гопникам, и вопросительно посмотрела на Жана. Тот кивнул куда-то влево. Мой взгляд устремился в том же направлении. Как оказалось, между деревянной стеной и стогами сена пролегал проём небольшого размера, но достаточной ширины для того, чтобы пролезть дальше в помещение, причём делая это незаметно. Горы из стогов создавали некое укрытие от чужих глаз. Мы юркнули туда. Торчащие золотые колоски так и норовили игриво пощекотать моё лицо. Некоторая трава цеплялась за одежду, а также звонко хрустела под ногами. Я молилась богам, чтобы ничего страшного не случилось. Если на меня накатит приступ аллергии, то, всё, пиши пропало. Нас заметят. О последствиях даже думать не хотелось. Кирштайн и я остановились на дистанции около пяти метров от Джозефины и затаили дыхание, поглядывая из-за стогов. Та сидела к нам спиной и ничего заметить не должна была. В этот затянувшийся момент тишины я задумались о правильности своих действий. Чувствую себя нарушителем личного пространства, кем, по сути, сейчас и являлась. Какой бы дрянью девушка не была, но она также имела право на неприкосновенность своей личной жизни, не посвящая никого в свои дела. Но, нет же, у нашей Серебрянской нос слишком длинный, и как бы его никто не оторвал. Да и ещё рядом со мной, так скажем, враг нашей дружеской компании — сам Жан Кирштайн пошёл за мной, ведомый тем же пленяющим чувством любопытства. Ну раз уж один в поле не воин, так пусть хоть не одну меня упрекнут в содеянном. Я вздрогнула от зазвучавших шагов совсем рядом. На сцене нашего небольшого театра появился новый персонаж — Донни Фостер, также известный как «Донничка». Тот самый учитель, который рассказывал нам о титанах. Мне стало, честно говоря, стыдно за него. Он, как уже достаточно взрослый и зрелый человек, должен понимать, что перед ним похотливая девушка, ждущая от него решительных действий. Общение с ней всё равно, что тонуть в разврате. Тем более, она ещё маленькая, глупенькая. Возможно, она даже не понимает, каково это — близкие отношения мужчиной. Но если уж Донни для неё не первый, то мне незачем защищать её. Майер, точно всеми фибрами почувствовав приближение своего любовника, резко дернулась, как будто от страха, и обернулась. И начались приветствующие ласки: девушка резво вскочила на ноги и лёгкой походкой подошла к парню. Не произнося ни слова, Донни наклонился к ней и жадно впился в губы, словно её уста — желанный глоток воды. Сильные руки прижали хрупкое тельце к мужской груди. Та сквозь губы игриво хихикнула и руками обвила его крепкую шею, зарываясь пальцами в короткие густые волосы. Послышались мокрые причмокивания. Большая ладонь Фостера крепко сжала ягодицу девушки, отчего та издала едва слышный рваный вздох. Мои глаза расширились от удивления, а нижняя губа задрожала. Руки так и норовили закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого разврата. Такое я видела только в фильмах. Но тогда всё казалось не таким вызывающим. Сейчас же подобная сцена происходила на моих, мать вашу, глазах. Полная негодования, я присела на пол и зажала ладонями уши, — благо, здесь всё вдоль и поперёк было покрыто мягким сеном, поэтому сидеть было вполне удобно. Эти двое безумцев собрались здесь совокупляться?! Я не выдержу! Лучше потерять зрение и слух, чем присутствовать во время оплодотворения женщины! — Это просто что-то, — раздался тихий шепот моего товарища по несчастью. Чуть менее удивленный Жан на мгновение глянул на меня, всю дрожавшую из-за избытка чувств. Он продолжал также стоять и подглядывать на стремительно развивающееся представление. Парень не пытался закрыть уши, глаза. Кирштайн оказался во много раз устойчивее меня в психическом плане. Я слышу гортанный стон Джозефины и ещё сильнее сжимаю веки, отчего перед глазами поплыли разноцветные круги. Прозвучал звонкий треск ткани. — Мать моя женщина, — непроизвольно сорвалось с губ, когда очередной женский стон наслаждения раздался в помещении. Мои щеки горели алым огнём, и было такое ощущение, будто они вот-вот начнут плавиться от жара. Уши норовили свернуться в трубочку, лишь бы не слышать те пошлые хлопки от соприкосновения двух тел. Руки дрожали от напряжения, сердце теплым комком билось в глотке. До моих ушей донесся мужской возбуждённый шёпот, заставивший нервно сглотнуть появившийся горький ком в горле.— Етишкин-коротышкин, — ещё парочка матов так же желала слететь с языка. — Чёрт их побери. Глянь, что творят, придурки, — Жан всё ещё стоял и следил за процессом. В один момент что-то внутри меня щелкнуло. Я резко встала. Взгляд сам зацепился за очертания двух фигур в интимном полумраке. Девушка стояла наклонившись, руками ухватившись за сено, чтобы не упасть. Парень быстро двигал бедрами, вызывая волны наслаждения по телу мерзавки. Его руки находились на её талии. Крови нигде не было. Следовательно, Джозефина не была девственницей, а, значит, жалеть её не надо. Испорченная девка. Я хватаю Жана за воротник куртки и силой тяну вниз. Тот не был к этому готов, поэтому упал мне прямо под ноги. Не обращая внимание на тихие ругательства кадета, я перешагиваю его и быстро прошмыгиваю в проём. Жан, явно понявший мой намёк, что с нас хватит на сегодня таких приключений, полез за мной. Сзади продолжали раздаваться сладкие стоны, томные вздохи и хлопки, вызывающие у меня рвотные позывы. Который раз ругаю себя за излишнее любопытство. Этой ночью был его предел! Господи, если б мама узнала, что я застигла людей за половым актом, то, схватив мою руку мёртвой хваткой, повела бы меня прямо в кабинет психолога, чьи консультации сейчас были бы кстати. Никогда не думала, что со мной может произойти такое! Джозефина окончательно упала в моих глазах, хоть даже ей на моё мнение плевать с высокой башни. Подумаешь, какая-то замарашка, Серебрянская, считает прекрасную Майер последней тварью. А мистер Фостер… Как он может чему-то кого-то учить, если у самого мозги в починке нуждаются?! А Вера, Ирина… Они хоть в курсе, что их дорогая подруга творит ночью? Дверь в сеновал была лишь слегка прикрыта. Мы с легкостью вышли на улицу. Когда прохладное дуновение ветерка проскользило по моему лицу, я почувствовала насколько горячи щёки. Вздохнула полной грудью и мысленно досчитала до десяти, пытаясь утихомирить взбудораженные мысли. Жан, стоящий в шаге от меня, отряхивал одежду от золотых тростинок. До этого казавшийся мне спокойным, парень оказался в действительности таким же красным. И, к слову, его руки чуть заметно подрагивали, как и у меня. Но вот лицо юноша продолжал держать серьёзным. Значит, в театр хладнокровия играем, Кирштайн? Хочешь казаться храбрым? Вот почему я так не умею? Оставаться здесь было рискованно, ведь нас могли заметить патрульные, которые и так потеряли из виду четыре личности, — позор на их голову. Сделав первый шаг, я ощутила дрожь в ногах из-за пережитых ранее эмоций. Колени так и норовили прогнуться, а стопы словно налились свинцом. Я шла, превозмогая усталость, которая так неожиданно накатила на моё тело. Да, шла шаткой походкой, как будто уходила с какой-то пьянки, но шла. Жан ничуть не отставал и даже немного обгонял. Непривычно, что Кирштайн в этот момент показался мне обычным человеком. Скорее всего, это из-за того, что разум обволокло дымкой, посему вся враждебность к нему притупилась. Без своих речей про предшественников Эрена Йегера он вызывал гораздо больше положительных эмоций. На меня произвело впечатление то, что он тоже может рисковать, как и я. Другой бы на его месте струсил и ушёл в казарму, побоясь попасться в немилость к потрульным. Мало того, что он пошёл за мной, так ещё из-за сена всё время выглядывал, в то время как я застеснялась и спряталась. Разносторонний пацан, больше нечего сказать. «Сделал бы такое Эрен?» Очертания казарм мне показались настолько родными, что аж на душе стало необычно тепло. Сколько минут назад я вышла на улицу? Чуть больше сорока минут. А зачем вообще выходила? Найти тот настрой на отдых. Мало того, я его нашла, так ещё и приключений нахваталась, нервы изрядно себе потрепала и стала немного иначе воспринимать Кирштайна. — Никому? — спросил Жан, когда мы подошли к крыльцу женской казармы. Его голос звучал хрипловато и устало. Не одну меня в сон клонило. Время — ночь, как никак. — Конечно, — я уверенно кивнула, — а то нас потом достанут вопросами, мол, откуда такая информация. А нам это не нужно, правда же-е-е? — в конце не удержалась от широкого зевка, который поспешила прикрыть ладонью. — Да, — легко согласился парень. — Бывай, — он развернулся и пошёл в сторону рядом стоящей мужской казармы. — Ага. Эту ночь я никогда не забуду.