Art and Decay

Всё началось с Пиджея Лигуори, неугомонного итальянца в широком жёлтом свитере, с крекером и инжиром в руках. Он выглядел необычно и сразу привлек моё внимание: всё в нём было как у каноничных, немного сумасшедших художников — растянутая одежда, перепачканные в краске пальцы и неаккуратные кудрявые волосы. Он улыбался немного коварно, даже когда говорил о чём-то обыденном. Лето 1943-го было нетипично холодным, особенно август. Деревья уже в середине последнего месяца выглядели уставшими, а на солнце листья становились совсем бледными, почти прозрачно-зелёными. Но даже этот холод не мешал молодёжи Нью-Йорка ходить в лёгкой одежде, а на человека в тёплой кофте смотрели как на ненормального. И только Пиджей Лигуори стоял на голову выше моды и общественности, ставя собственный комфорт на первое место. И в первый раз мы встретились, когда я заселился в общежитие при Колумбийском университете. В коридорах сквозняки били по ногам, и когда я зашёл в комнату, дверь громко захлопнулась, отчего внимание парня, сидевшего на кровати, тут же пало на меня.  — О, привет, — безэмоционально сказал он, меняя пластинку в патефоне, — извини, что я занял и твою койку. Скинь всё барахло на пол, если хочешь. Я замялся. На второй кровати лежал чемодан, книги, одежда — в общем, всё, что привёз Пиджей с собой. Мне показалось, что если я всё именно скину, то это будет неуважением к соседу, поэтому я аккуратно убрал его вещи на пол. Из патефона играл французский джаз, и сам парень выглядел спокойно, не тянулся к новому знакомству. Меня это не оскорбило, но волнение, присущее почти каждому человеку, поступающему в университет, давало о себе знать. В школе я не особо тянулся к знакомствам, особенно в старших классах — мысль об университете как о символе новой жизни с каждым днём становилась всё ярче и отчетливее. Я жил в другом конце Нью-Йорка, но уже тогда знал, что поступлю именно в Колумбийский университет. Я так и не понял, почему душа тянулась именно туда — дело ли в величественности здания или в некой свежести и мудрости, которыми веет от него? Я не разобрался до конца. Мне просто хотелось обучаться там, и всё. С факультетом дело обстояло сложнее — мои увлечения диктовали одно, а родители и реальность — другое. Я с детства писал стихи, поэтому мама и папа думали, что мне понравится журналистика. Будто бы умение связно писать — единственное, что требуется от журналиста. Да и при мыслях о газетах, журналах и постоянных разговорах с людьми мне становилось не по себе. Такое будущее казалось мне чужим и излишне требовательным. Я долго думал о будущей профессии, но в итоге решил поступить на лингвиста. И родителей, и меня это устраивало, хотя меня все равно мучила некоторая доля неуверенности, будто бы лингвистика теперь будет преследовать меня до конца жизни. Поэтому я и чувствовал такую странную необходимость познакомиться с этим парнем — мне казалось, что именно он может стать связующим звеном между мной и новым этапом в жизни. Но, увы, незнакомец так не думал, и продолжал спокойно заниматься своими делами, не обращая на меня никакого внимания.  — Я… Эм… — Я не знал, с чего лучше начать разговор.  — Ты что-то сказал? — Он поднял глаза и его взгляд остановился на мне, будто чего-то выжидал.  — Да. Меня зовут Фил Лестер, привет, — я подошёл ближе и протянул руку для рукопожатия. Пальцы парня все были в голубой и белой краске.  — Я Пиджей Лигуори.  — Факультет искусств? — Я улыбнулся и остановил взгляд на разводах краски.  — Довольно проницательно, Фил! — Пиджей усмехнулся, — Да, мне пришлось сюда поступить. Хотя, знаешь, искусство не должно поддаваться изучению. Его лицо стало серьёзнее.  — У меня всё намного скучнее — факультет гуманитарных дисциплин. Слушай, тут всегда так холодно? — Я поежился и с грустью посмотрел на неработающий радиатор.  — Я заселился только вчера, откуда мне знать? Можешь надеть один из моих свитеров, если хочешь. Благо, твой новый друг оказался более продуманным и не надевает одну лишь рубашечку в такую погоду, — он опять усмехнулся. В его голосе не было заботы, но каким-то домашним теплом веяло от Лигуори, даже если он не придавал этому значения. А может, я всё это придумал. Но когда я поверх своей свободной рубашки надел свитер дымчато-серого цвета из валяной шерсти, он как бы между делом сказал:  — Может, ты хочешь перекусить? У меня… Ох, на самом деле, из еды у меня только упаковка крекеров и инжир. И где-то в чемодане были сухари, но я их съел ещё вчера, — Пиджей задумался. Видимо, теперь перед ним стояла единственная цель — накормить нас обоих. Я благодарно улыбнулся.  — Ничего страшного, я не голоден…  — Зато теперь мне захотелось есть, — он с каким-то сожалением открыл упаковку печенья, будто бы это была последняя еда на Земле, и вздохнул: — Даже масла нет. Я обычно ем крекеры со сливочным маслом. Это звучало как огромный намёк. Видимо, прямолинейность Пиджея, в наличии которой я не сомневался, иногда давала сбои. Глаза парня горели, но не азартом, а скорее медленно и ровно, как фитиль свечи. В нём таилась энергия, которую я пробудил, и теперь так просто мне её не успокоить. Он явно хотел проводить последние дни лета перед затяжной и трудной учёбой, но не знал, как сказать об этом без намёков.  — Я тебя понял. Пойдём, погода на улице ещё по-летнему прекрасна, а холод нам теперь не страшен, — я встал с кровати и только сейчас заметил, что на руках у меня остались крошки. Видимо, сухари были съедены именно на моей кровати. Да, ещё вчера Лигуори был королём этой комнаты, а уже сегодня ему приходится доедать последние запасы еды и отдавать одежду незнакомцу, думая, что иначе он не выживет. Эта мысль показалась мне какой-то книжной. Будто бы не я её придумал, а где-то вычитал. Дело ведь в том, что Пиджей тоже был больше похож на карикатурного персонажа. Сейчас на улице — одни правильные мальчики-чистюли, с выглаженными воротничками и ровным цветом кожи. Они не были иссиня-бледными, не были излишне загорелыми, до черноты на лодыжках. Они были такими, какими их хотят видеть местные преподаватели и родители — без упреков, без вылезающих ниток на швах, без мешков под глазами. И поэтому когда я увидел Лигуори, который не вписывался в начищенные броги и классическую униформу, меня будто бы самого завлекло его странной магией. Особенно отчетливо это чувствовалось, когда я стоял в его свитере, посреди почти его комнаты, слушая французскую песню. Наверняка, о любви и свободе. Ведь сейчас всё должно петь о любви и свободе?  — О, так бы сразу, — парень вновь улыбнулся своей кривой, немного пугающей, но искренней улыбкой, отложил печенье и вскочил с кровати. Он надел потертые лоферы с одной оторванной кисточкой и пошёл вперед.  — Если честно, — Пиджей снова заговорил только когда мы вышли из здания, — будь моя воля — я бы никогда не пошёл сюда. Университеты, особенно изучающие что-то неподдающееся изучению, противоречат моим убеждениям. Видимо, он предпочитал не разговаривать в узких, людных коридорах, когда вокруг так много незнакомцев. Мимо них Пиджей проходил с равнодушным, задумчивым лицом. Среди незнакомых студентов он выглядел как угрюмое цветное пятно в серо-бежевом море, но наедине раскрывался, будто цветок.  — И каким же? — Я сел на одну из широких ступеней и растянулся, подставляя лицо солнцу. Оно по-прежнему тепло грело, жаль, что это почему-то никак не влияло на погоду. Пиджей лёг рядом, прикрывая глаза.  — Нельзя изучать что-то изначально не научное. Что-то, созданное человеком для нефизического удовлетворения. Искусство быстротечно, оно зависит только от одного человека, и когда мы пытаемся анализировать, мол, что хотел сказать Гомер в своей «Одиссее» или почему Сатурн у Гойи пожирает своего сына, мы изначально обречены на провал. Кто знает, может автор закладывал великий смысл, а может просто обдолбался морфием и пытается хоть как-то повлиять на мир, расплескивая краску по полотну. Он пожал плечами и посмотрел на меня, в ожидании ответа. А мне нечего было сказать. Я был удивлён такими смелыми рассуждениями нового знакомого — он говорил вещи, которые противоречили моему изначальному взгляду на искусство. Я всегда, когда смотрел на картины или читал книгу, пытался понять писателя или художника, думая, что он хотел донести. Ведь можно ли интерпретировать искусство иначе, чем попытку превратить свои мысли и взгляды в вечность? Пиджей же считал совсем иначе. Он не хотел рассматривать творцов как новых богов, не выискивал мировой смысл в признанных шедеврах, пытался убедить в своей правильности и меня.  — Я… Я не знаю, я никогда не думал об этом, — признался я, почувствовав себя ребёнком.  — Мне многие так говорят. Что ж, я думаю, тебе надо познакомиться с моими друзьями. У них всегда много мыслей по этому поводу. Кстати, почти все из моих знакомых бросили университет, а я хочу почувствовать себя нормальным студентом хотя бы месяц. Убедиться, что прав, и искусство нельзя изучить. Солнце заходило за облака, тут же уступая место привычному холоду. Лигуори неторопливо вставал.  — А если твоя точка зрения изменится? — Я встал вслед за ним, и мы медленно направились в сторону небольшой забегаловки. Вместо вывески на людей смотрела огромная тёмно-синяя рыба, и её пластмассовые жабры, отражая солнечные лучи, слепили глаза.  — Ну, значит, на следующий день я уложу волосы, надену форму и наконец выкину эти туфли, на радость моей матери, — он шутливо толкнул меня плечом и ускорил шаг. Мне казалось, что мы знакомы с Пиджеем не пару часов, а несколько лет, и я поспешил за ним, как маленькая неаккуратная копия — уж слишком, наверное, одинаково мы выглядели со стороны.