Art and Decay

Я с тобой в Рокленд где ты безумней меня

После нескольких стопок шнапса и новости о том, что у Пиджея везде есть друзья, которые иногда делают ему скидки на некоторые особо любимые блюда, мы окончательно сдружились. Я умилился чуть не до слёз, — алкоголь, даже в самых ничтожных количествах, делает меня слишком сентиментальным, — когда он потратил последние деньги на огромную тарелку картофеля фри и яблочный пирог. Официантка подала это всё с грушевым шнапсом, и я сам не заметил, как расплылся в удивлённой, радостной улыбке. Крекеры и инжир, оставшиеся в общежитии, теперь казались далёкими и несущественными. У нас был мини-пир, и среди остальных посетителей кафе, мы были самыми счастливыми, потому что нет радостнее людей, чем голодные студенты, которым дали еду. После нескольких стопок, нас обоих понесло в рассказы о прошлом. Лигуори говорил о себе кротко, часто останавливался, и кутался в свой безразмерный свитер. Мне почему-то стало его жаль, и я потянулся через весь стол, чтобы обнять парня, но в итоге запачкал жиром от картошки свитер, и заметил это только на улице. Там же мне пришлось придерживать парня под локоть, чтобы он не упал, а тому было слишком смешно от этой ситуации, и поэтому он постоянно приговаривал, чтобы я отпустил его и дал полежать на таком приятно холодном асфальте. Был уже свежий и сумеречный вечер, мимо всё ещё сновали идеальные студентики, и на их фоне мы выглядели как недоразумение. Хорошо, что в глазах немного плыло, и поэтому всё вокруг казалось красивым и нечётким. В конце концов мне надоело тащить пьяного, веселого и тяжелого Пиджа, и мы оба упали на красно-белую плитку. Дышали воздухом, пропахшим почти наступившей осенью и яблочными пирогами. Теперь мне везде мерещился этот запах.  — Я обожаю такие знакомства, — Пиджей всё ещё улыбался, — настоящие, крепкие. Сразу понятно, что мы подружимся, да? Всё можно судить по первому знакомству. Я тебе говорил, что тебе обязательно надо познакомиться с моими друзьями? Пиджей вдохнул холодного воздуха и закашлялся. А я кивнул. У меня не было никаких слов, мне хотелось схватиться за рукав его свитера и лежать так до самого утра, чтобы протрезветь, застать рассвет и уйти на учёбу. Мимо нас прошёл высокий, серьёзный мужчина. Такой же, как и все в этом Колумбийском конвейере. Он взглянул на нас так, будто мы — червяки, огромные, человеческие червяки. Подумал, наверное, что мы геи. В его взгляде всё читалось, и мне даже как-то стало грустно, что он такой невзрачный и предсказуемый. Он обратился к счастливому и яркому Пиджею:  — Вы в курсе, что это территория университета? — Он был злой и очень смешной, поэтому я закусил губу, чтобы не засмеяться, — Я вызову охрану, если вы сейчас же не уберетесь!  — А куда нам убираться? У меня завтра тут занятия, и у Фила тоже, — Пиджей говорил с вызовом и улыбкой, что восхищало меня, потому что я лишь молчал, не зная, что ответить. Алкоголь не развеял моего смущения и страха, а у Лигуори их и вовсе, кажется, не было. Тот поджал губы и, что-то пробубнив себе под нос, ушёл, а мы переглянулись с Лигуори и засмеялись. Тот вечер остался у нас в памяти частично, но само упоминание греет душу. Я не помню, как мы добрались до общежития, но помню, что остальные так же странно и недовольно на нас поглядывали, как и тот мужчина. И помню, как поймал взглядом наши отражения в мутном зеркале (или же я смотрел на него затуманенным взглядом? Кто знает!) и заметил, как красны наши щёки, а свитер стал ещё более серым и извалявшимся. Пиджей кое-как открыл дверь и тут же уснул на полу, свернувшись на куче своей одежды. А я ещё немного полежал на кровати, на голом матраце, наблюдал за проезжающими машинами на улице. Без энергетики Лигуори меня тут же заставал стыд за происходящее, я никогда раньше так не напивался и не видел настолько явного неодобрения в чьём-то взгляде. Даже неловко, как много всего произошло в один день, но потом мои веки всё же закрылись, и меня настиг сладкий, тяжёлый сон. Я проснулся от звона будильника, стоявшего на подоконнике. Пиджея уже не было, как и горы одежды, отчего мне тревожно показалось, что я его выдумал. Только серый свитер, пропахший маслом и жаром выпечки, остался при мне, но я не хотел идти в таком виде на первые занятия. Голова, как и ожидалось, болела и тянула меня вниз, но я решил, что как-нибудь продержусь. Сам не верил в такую натянутую ложь, но другого выхода не было, и я, печально вздохнув, переоделся. Не знаю, сама ли компания Пиджея или же ношение его одежды так влияет на жизнь, но в его безумных и ярких свитерах сразу хочется жить как он. Теперь я и сам выглядел как все остальные студенты, в белой рубашке и немного мятых брюках. Я вышел из комнаты, надеясь, что тот мужчина не узнает во мне вчерашнего гея-пьяницу, а ещё лучше, чтобы мы с ним вообще не пересекались. Как иронична наша жизнь. Когда я вошёл в аудиторию, этот незнакомец читал большую, несомненно серьёзную книгу, и явно был увлечён. Стыд тут же захлестнул меня, проявился краснотой на щеках, и я сел на самое дальнее место, чтобы не сразу оказаться замеченным. Пиджей мне, несомненно, нравился, но после первой же совместной прогулки я вынужден расхлебывать проблемы. А ещё печальнее, что тот тут же куда-то ушёл. За всё утро я ни разу его не увидел: ни в общежитии, ни в коридорах. Наверное, не вытерпел и уехал куда-нибудь к друзьям. Погода на улице была отличная: теплее, чем вчера и в последние дни августа, солнца так и слепило глаза, вряд ли он стал бы сидеть и изучать предмет, в который сам же не верит. Мне стало неожиданно одиноко и печально. Сегодняшний день слишком кардинально отличался от второго: вместо смеха и яблочного пирога со шнапсом у меня только головная боль и неудобная форма, смешивающая меня со всеми остальными. Но начался урок. Преподаватель отвлёкся от прочтения, оглядел класс и улыбнулся. Непривычно было видеть доброжелательность в глазах, которые до этого выражали только презрение. Но несмотря на мою тревогу, лекция прошла интересно. Он рассказывал плавно, вдумчиво, и его хотелось слушать и слушать. Я уже начал думать, что перепутал его с кем-то — мало ли, что может показаться в сумеречной темноте. Но когда я выходил из аудитории, тот с усмешкой сказал:  — Так значит, вы — Филип Лестер? А в форме вы даже похожи на человека! — Он снял очки в тонкой оправе и посмотрел на меня. Его лицо было похоже на старое дерево — всё в неглубоких морщинах и старческих пятнах, но улыбался он тепло и чем-то напоминал моего дедушку. Я остановился и растерянно взглянул, не зная что ответить. Я ожидал более суровой реакции, строгих слов, а получил лишь легкую, саркастичную ухмылку.  — С-сэр… Мне очень жаль, что вы вчера увидели это, — Только и пробормотал я, спрятав руки за спиной. Будто думал, что он мне их может сломать.  — А как же зовут второго молодого человека? Или вы даже не запомнили его имя? — Он продолжал с заинтересованностью наблюдать за тем, как я хочу провалиться сквозь землю.  — Это мой сосед, сэр. Пиджей Лигу… Стойте, а вы же не будете делать нам выговор? — Я чувствовал себя как школьник, оправдывающийся перед директором, хотя я уже вышел из того возраста, когда подобное актуально. Но в душе, оказывается, я всегда запинающийся, волнующийся ученик. И Колумбийская форма не то чтобы выдает, а даже подчеркивает это моё качество. Унизительно, но по-другому я не могу. Но преподаватель лишь рассмеялся ещё сильнее.  — О, Филип, мы не в школе, чтобы я за малейший прокол ругал вас, как волнующаяся мать. У вас уже, знаете ли, должны быть маломальские ценности в голове, своя совесть, своё ощущение мира и внутренний порядок. Как говорил Ницше, — человек — это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью. Если ты понимаешь меня, Филип. В эту же минуту я посмотрел на него совершенно по-другому. Ещё вчера тот казался мне занудой, очередным недоумком, а сегодня — я видел в нём источник мудрости и какого-то человеческого тепла, которое он дарил, не оглядываясь на мои промахи. Я зачем-то кивнул, не зная, что ответить на эти самодостаточные слова, и попятился к двери.  — Хорошо, сэр, этого больше не повторится, — только и добавил я, но тихо и жалко. А как только вышел из кабинета, то быстрым шагом ушёл, куда глаза глядят. И даже под конец учебного дня нигде не встретил Лигуори, а слова преподавателя горели в моей голове, звучали зычным эхом до самого конца, даже заглушая стыд.