***
Восемнадцать — путём нехитрой математики можно было выудить возраст Кати из синей книжечки. Восемнадцать равно совершеннолетняя равно мусорному баку с табличкой «человеческие глупости», который стоял у неё в голове. Люди полагают, что в восемнадцать человек становится взрослым, а значит способным нести ответственность. Мамы часто произносят «вот, когда тебе исполнится восемнадцать…». — То что? — часто хотелось выкрикнуть Решетниковой. Она обладала неоспоримым знанием: цифры не определяют содержание головы и сердца. В её доме живёт Коля. Его родители решили переехать на небо, а бабушку оставили за старшую. Коля знает, что кирпичик в магазине через дорогу стоит на 20 копеек дороже, чем в соседнем квартале. После школы Коля ждёт рогатый троллейбус, и тот проводит его до соседнего квартала. Он знает, что оранжевые таблетки стоит пить бабушке Маше до еды, а если родители тоже начинают скучать и приглашают её к себе в гости, то стоит дать голубую и жёлтую. Коле одиннадцать. Для Кати Коля совершеннолетний. Она внимательна. Веронику с «больных бальных» забирает отец, который ни разу не записывал на сетчатку блёклых серых глаз, как его девочка умывается солёными в раздевалке, в его ежедневнике не записано «моя дочь не хочет домой», «ей до слюны у моих ног на новую пачку денег», «моей Веронике нужен отец». Виталий забывает, что Ника уже давно помахала ладонью школе, он изменяет жене и не покупает им вафли. Виталию сорок один. Для Кати Виталий несовершеннолетний. Решетникова открыта для других, но в тоже время не распахнута как окно в общественном месте. Её сердце — не столпотворение, в нём мало стульев. Один из них принадлежит Ульяне. Если их вместе сфотографировать раз, то можно смело подписать карточку «Дружба учительницы младших классов и проститутки». Только, чтобы узнать человека, его мало сфотографировать всего лишь раз. Нужны разные ракурсы. Две светлые косички и юбку в клетку, от которой пробивает на хохот, Катя увидела, когда на часах было: 1 сентября, шестой класс. После она узнала, что встречаться на перекрестке в 07.40 утра и идти по листьям, снегу, лужам, неся за спиной не шесть учебников, а три — это не одиночество. Остальные три покоились вместе с бутербродами в рюкзаке у Пылаевой. Они вместе ели, влюблялись, списывали задания у «умных». С каждым годом их связывали канаты с профессионально затянутыми морскими узлами. Одним рыжим вечером, когда небо густо мазало багряным, а мама разогревала суп, квартиру проткнул звонок. Это была Пылаева и её океаны. Прерываясь на пену и волны Ульяна разделяла с Катей детскую трагедию: — Я забыла где-то свою скрипку, меня отец убьёт. Кать, что мне делать? — Я перезвоню. Решетникова отбросив учебник по литературе, измеряла комнату шагами, собирая мысли в горсть. Через минут десять она хватает домашний телефон, пытается вспомнить, как договориться с ним, чтобы он позвонил на мобильный номер. — Смотри. Вариантов не много, ты оставила её или в школе, или в троллейбусе. От последнего слова Ульяна взгадывает океан. — Успокойся, мы её обязательно найдём. Давай ты сейчас подойдёшь на перекресток, и я вместе с тобой схожу в школу, там ещё есть вахтёрша. А пока ты будешь идти, я с тобой буду говорить по телефону. Они нашли скрипку, что после отметили двумя пирожками с мясом в бистро на выисканные Ульяной деньги в кармане пунцовой куртки. А через месяц отец Решетниковой стукнул по стулу кулаком: — Екатерина, а ну-ка, поди сюда. Мурашки побежали по спине, Катя скрыто вела пальцем по всем своим грехам, терзаясь и отыскивая тот самый. — Нам пришёл счёт за телефон. Ты посмотри, сколько там? — он ткнул лист, пахнущий краской, в лицо. — Я знаю, что мама не могла. Куда звонила ты? Утром вторника отец Решетниковой набрал номер Ульяны, строга настрого приказывая, чтобы больше та не общалась с его дочерью, так как она дурно на неё влияет. Пылаева боялась потерять. Она вибрировала от мысли, что Катя наберёт в лёгкие обиды и замолчит. Но Решетникова, тогда, 1 сентября выделила ей тот самый стул. И выбивать его из-под неё так просто не собиралась. У них появился ещё один морской узел. Многие другие разворачивались царапинами на сердце. В одиннадцатом классе Катя сказала слово «люблю», что переводилось для Ульяны как «с тобой рядом появился новый стул, на нём сидит Олег». С Олегом Решетникова теряла уроки, ключи, сердце и девственность. Они были юные, правдивые, но резкие. Не все знают, что надо делать с Любовью, когда тебе семнадцать лет. Часы собирали всё больше кругов, а они наносили всё больше ударов друг другу. На зимних каникулах был финальный — его «лето» в Турции и измена. Катя не хотела уходить от него, Олег ускользнул сам, захватив её сердце. На фоне фильма Решетниковой снимали и другой, в главных ролях были Ульяна и Вадим. Они познакомились сентябрём. Ей сладкие восемнадцать, ему терпкие тридцать четыре. Всё как она и грезила: красивый, богатый, москвич. Екатерина особо не одобряла, но отрезала главный аргумент: Ульяна наивна, но любит. Вадим привозил букеты, что не поднять тонкими руками-веточками Пылаевой, писал хрустящие, как сахар на зубах, смс и говорил, что скоро та закинет ноги на диван в его четырёх стенах, где в окно вглядывается Красная площадь. Пылаева верит, ждёт, летает. Только развязка подкралась незаметно. Она хлебает воду, разведённую малиновым вареньем, скрупулёзно набирая смс «как ты?». Скорый ответ: «в магазине». Вадим пропадает на шесть месяцев. Ульяна, что не верит в Бога, покупает маленькую икону и каждый вечер промачивает графитовые леггинсы Решетниковой. — Его нет уже ебучих шесть месяцев. Скажи, он заблудился в своём Ашане? Катя ухмыляется и быстро стирает, сдавливает тишиной, зная, что Ульяне необходимо расстрелять все патроны-слова. — Я за шесть месяцев могла родить, почти, понимаешь? Я же его правда любила, как никого. Ну и что, что у него вся спина, блять, в прыщах. Я ему верила, он мне так нужен, — Ульяна срывается на пустынный хрип. — Так, всё. Нам нужно на воздух, — она резко подпрыгивает, тем самым заставляя подругу принять сидячее положение. Пылаева безлико шепчет: — У меня есть два билета на Митю Фомина. Именно там, её два ровно подведённых глаза сталкиваются с его ровно подведённым животом в обтягивающей водолазке. Длинные ноги ведут к тому, что клокочет. Текила оказывается на голове мужчины, из которой вылетает: — Прости, мне надо было разобраться в себе. Митя Фомин поёт «всё будет хорошо». Её отпустило? Трансформировалось.***
Когда песок сквозь пальцы, выпускной класс, утёк. Катя и Ульяна встретились лицом к лицу с Москвой. — Я посмотрю, — выкрикнула Ульяна, пихая острыми локтями абитуриентов и прижимая к себе незримую надежду. — Мы поступили! — она летела так, будто не видела Решетникову ровно три месяца как тогда в школе, уезжая в свою итальянскую семью. У Кати округлись глаза, осознание не спешило её подхватывать на руки, оно знало не много больше. — Мы поступили, но на платное отделение. Кать, я всё помню, но может… Нет, ты должна подумать! Ты должна не уезжать! Решетникова, это наш шанс, понимаешь?! — На платное — нет. Ты сама знаешь, сколько уже надо заплатить за полгода, где я возьму? У родителей? Да нам пожрать иногда нечего, одни макароны. Нет. Катя отвела взгляд к окну, смотря как капли дождя стекают по грязному стеклу, будто пытаясь полить ярко лиловую фиалку, живущую на потёсанном снежном подоконнике. Пылаева смотрела не в лицо, боялась сразу расплакаться, оттого взгляд был вдаль. Около античной колонны обнималась пара, она нервно поддёргивала плечами, он — пытался ухватить за хрупкие плечи. Ульяна сделала быстрый снимок и подумала: расстаются, как и мы. — Есть вариант. Я найду, кто будет платить за мою учёбу и твою. То есть я всё сама сделаю, тебе не придётся ничего, только учиться и жить. — Нет, я на такое не подпишусь. Ты — остаёшься, я — уезжаю. Точка. Но ты при этом помнишь, что я вернусь через год, поступлю на это грёбанное бесплатное и буду рядом. Стрелка часов подбиралась к шести, люди струились по улицам, спеша с работы в собственные дома, при этом небрежно ступали друг другу на ноги и так редко поднимали глаза вверх. — Всё, долгие проводы — лишние слёзы. Я в тебя верю. Я тебя очень сильно люблю. Я вернусь. — Я буду часто звонить. Вечером Пылаева натянула около тридцати сантиметров алой ткани на свою пятую точку и выписала себе маршрут в приличный клуб. Ещё через два часа по подбородку Ульяны стекала мужская сперма, а утром она отрапортовала Кате на её короткие пять букв: — Ну что? — Всё хорошо. Я буду жить у Бориса, он дал мне денег за учёбу на год вперёд. — Со счастливой рыбалкой, Манкая. Им не нужны были учителя, им нужен был друг. И у каждой он был.***
Родителям Решетникова сказала, что не прошла в хореографическое училище и вовсе. Она всё знала наперед, если скажет правду. Папа будет приговаривать: езжай, мы найдём тебе деньги. Да только прибавления количества рабочих часов, грусти в глазах у матери и таблеток на полке — Катя бы утонула. Поэтому «ложь во благо». — А я тебе говорила? Говорила ведь, надо было идти на бухгалтера. У всех дети, как дети. А наша, Саш? Вот в кого она такая уродилась. Каким местом ты думаешь? Танцует она, да так все танцуют, что в тебе-то особенного, — мама отреагировала на новости искрами, слезами и упрёками. — Ира, а ну успокоилась, — глава семейства, взглянув на жену с укоризной и подхватив её под локоть, повёл в другую комнату, кинув: — Дочь, она не со зла. Переживает просто. А Катя не прятала по углам обид, она знала, что мама из другого теста. Залезть кому-то под кожу — трудно. Решетникова смирно ждала, пока та добьётся своего, а мама с папой будут гордиться.***
Пылаева имела свои прописные истины, оттого звонила, как и обещала многократно. — Привет, как ты там? — голос сдавал, она устала. — Твоими молитвами. Нового ничего. Руку только сегодня сильно потянула, болит, пиздец, — Катя делилась обыденно особым, что постороннему в уши лить не станешь. — Только не на самотек, Кать. Помоги своей руке. Обещай? — звуки обрели другую тональность, намекая на строгость и не безразличие. — Ладно-ладно. У тебя-то как? Как там твой, этот, ты знаешь с именами и цифрами у меня туго. — Его зовут Борис, — Пылаева повторяет как хорошо отлаженный диктофон. — Дерёт меня, как сидорову козу. Быстрей бы у него член отвалился, чёртов извращенец. Так что я рада, когда он кидает меня дней так на десять и уезжает на свою работу. Решетникова впустила тишину. Ей не хотелось вставлять копьё Ульяне в сердце и проворачивать его там. Друзья так не делают. Слова были избраны: — Уль, я тебя прошу, просто не потеряй себя. — Ты всё знаешь моя мрачная сестричка. Пока так надо. Он платит за учёбу, а я хочу танцевать. Это грязный путь, я всё понимаю. И спасибо, что не судишь. — Рассмешила, как будто я младенец чистый. У меня своих грехов мешок, не мне тебя судить. — Настроение сегодня ни к черту. Только вот паренёк один и заставил улыбнуться, — Пылаева высыпала и своё обыденное, раскладывая детали. Именно они позволяли трогать нутро. — Что за чудо? — Да так. Машина у меня сломалась, он мне её чинил. У него такие руки, Кать, — Ульяна мечтательно затянулась, словно любимой сигаретой. — О, кто-то воспылал к холопам, с каких это пор? — Решетникова искренне засмеялась, поливая одинокий кактус у монитора. — Ну, нет. Женщина, ты всё неверно излагаешь. Я же не жить с ним собралась. Просто он чудной, быстренько починил и эти руки… Его Макс зовут, кстати. — Ага, все так поначалу говорят, а потом ипотека, собака и двое детей. Ты уже смотри, даже имя запомнила. Я записала этот момент. — Остановись, Решетникова. Я сожгу твои рукописи. — Манкая, я скучаю. — Я тоже.***
— Макс, ты завтра у нас или у себя там менеджером пританцовывать будешь? — Игорь кричал напарнику из-под капота. — Ага, завтра у меня танцы, — Нестерович играл улыбкой и глазами. — К вам вернусь только в пятницу, там Пашке сильно мои руки нужны. — То есть язык. — Ой, смотри там не оближи выхлопную трубу. Максу двадцать четыре, он работает автомехаником и менеджером. Испытывает трепет перед мамой, братом и бургерами. Он ворует женские сердца. Нестерович не знает, куда он идёт.