Настроение Кати было сравнимо с салютом, что летает по небу чередой разноцветного. Одно врывалось без стука, безобразно, не думая ждала ли. Другое плавно отворяло деревянную с отпечатками на стекле от пальцев, вглядываясь во время ли. Третье выворачивало наизнанку с полной уверенностью, что Решетниковой это нужно.
Ей иногда хотелось сдаться и поддаться обстоятельствам. Стать той самой серой, скудно думающей, зато по плану и без надрыва. Вдруг, плаванье по течению — хороший спорт.
Ключевое — иногда. Решетникова жадно до ломоты не желала, чтобы то кино, что играет раз за разом, будто зараза, в её голове осталось просто фильмом. Она хотела, чтобы кино было её собственной выструганной силой и опытом жизнью.
Сегодня подливало в неё меланхолии, особо, когда бабушка на рынке скрипуче прошептала: пакет не нужен? Ей было не нужно от слова совсем, но она отдала чуть задетые ржавчиной монеты. А после отлаженный ряд часов думала, купил ли кто-то ещё целлофан из рук, продетых морщинами?
Катя была трогательная, про себя и рядом с теми, кому было разрешено входить с любым настроением и в её любое настроение.
Решетникова любила свой дом.
Ей в детстве какая-то там лохматая Вера в синем спортивном костюме на горе песка, что и был местной песочницей, прошептала: дети родителей не выбирают, всё это придумки. И Решетникова ей поверила.
Она видела, что отец стал более молчалив, а мама аккуратными закоулками пыталась вывести к «правильному решению». Но у Кати в голове было своё кино.
— Хорошая фотография, — Решетникова сидела вместе с матерью на полу, деликатно перебирая чёрно-белые карточки.
Всё что осталось со свадьбы родителей — кольца, несколько снимков и мамина фата. Свадебные платья тогда были дорогие, поэтому своё Ира брала напрокат. Она в тот час шутила, главное, чтобы муж не был напрокат. А её Саша всё понимал, оттого серьёзно пообещал заработать и купить её собственное платье, такое, какое выберет жена.
Клятвы на свадьбах бывают разные.
— Видишь, как мы тут красиво смотрим в глаза друг другу? Это я ему говорила, смотри на меня, смотри.
— Зачем? — Решетникова не пыталась сдержать смех, что выплясывал наружу.
Мама ведёт смело плечами:
— Ну, ты как твой отец. Если бы не я, то не было бы сейчас такой красивой фотографии.
Тот самый отец подпирал дверной проём, закатил синие уставшие и убежал на зов бурлящей воды на кухне.
— Мам, красиво, когда естественно. А ты заставила его глазеть на себя.
— Вот в кого ты такая, а?
— В вас, если, конечно, ты с соседом не грешила.
— Типун тебе на язык, дурная голова, — мама решается на оголённый, как провод, разговор, что давно замотал её мысли. — Я не знаю, мне иногда думается, что мы с папой совсем другие. И я не знаю, как с тобой говорить.
— Может всё, что ты видишь сейчас во мне, есть и в тебе. Просто ты в какой-то момент решила это глубоко закопать?
Ира отлучилась в пыльные воспоминания, кажется, все аргументы сочинённые заранее убиты всего одной фразой дочери.
— Знаешь, я ведь хотела когда-то стать актрисой.
— Да ладно, — в эту секунду Решетникова словно заново знакомится со своей мамой, календарь подсказывает — 1 ноября. Она пытается соединить воедино всё, что она знала о ней до этого, с этим коротким признанием. Пока выходило из рук вон плохо.
— Я в молодости представляла как буду блистать на сцене театра, сниматься в большом кино, получать цветы.
— И почему не решилась, мам? — на лице играл неподдельный интерес.
— Ну как, ведь тогда такие годы были. Да и мне было дико страшно, у нас же в семье из этой сферы не было никого, все были заняты точными науками. Думала, что не поймут. А когда провалюсь на поступлении, то ещё и осудят, — женщина отводит глаза, из которых Катя успевает выдернуть лукавство.
— Ты что-то мне не договариваешь. Начала, так давай уже до конца.
— Я ездила поступать в Москву, — на одном дыхании выпалила мама. — Ездила одна, мне были тогда горькие шестнадцать лет. Я села не в тот автобус и опоздала на прослушивание. А меня и никто не стал принимать вне времени. И я уехала, у меня тогда была такая обида на людей. Я же ребёнком ещё была, это вы сейчас в шестнадцать взрослые.
— Почему опять не попробовала, через год? — Кате до кривой улыбки были смешны эти игры судьбы, чёртовое зеркало.
— Не решилась, да и отца твоего встретила, семью выбрала. Теперь ты понимаешь, почему я так переживаю, когда ты так рвёшься в эту столицу, что там хорошего? Вот твоя Ульяна уехала и что, сладко ей там?
— Нет, не сладко. Но я хочу лучшей жизни, понимаешь? — внутри что-то щёлкало, Катя не могла правильно и равномерно объяснить, что такое для неё «лучшая жизнь». — Мам, ты только не переживай, вот увидишь я своего добьюсь.
— Горе ты луковое, вот лучше бы бухгалтером была. Я между прочим десять минут назад хотела тебя в этом убедить снова.
— Вот только не начинай, я не хочу ссориться, только не сейчас.
Мама тянется с объятиями к Кате, а та тихо утыкается в мягкое плечо, не спеша закидывать за спину матери свои руки. Ей всегда было по-особому обнимать ту, в которой она прожила свои первые девять. То ли боялась задушить в чувствах. То ли боялась того, что в такие моменты так хорошо, что мама расплачется, а сама Решетникова стушуется от прыскающей на её футболку солёной воды.
Этим вечером Катя точно узнала в кого она и под звуки мирно спящих родителей вышла на балкон, аккуратно ставя чашку с чёрным чаем рядом. Привычка, снятая у отца, томиться в любое время года около оконной рамы и вглядываться в далеко стоящую Никольскую церковь. Сейчас роем, около, мельтешат лица той самой Веры, Ульяны, молодых родителей с фотокарточек, Олега. Сколько их ещё будет, что памятуем?
Утром было взвешенно решение пойти на работу, куда Решетникова долго не думала, приличных ресторанов в городе было не так уж и много. За хорошую фигуру, связную речь и быстрые реакции её сразу берут в «Фасоль». Кате, кажется, что она скользит точно по льду. При этом не падает.
Смены два через два хорошо сочетаются с тренировками, от которых новые кровоподтёки и шальная усталость. Решетникова танцует «больные бальные» в любую лунную фазу, выпытывает у Ульяны чему учат в хореографическом, чтобы самостоятельно под копирку освоить тоже самое дома, занимается до ошалелости мышц.
«Фасоль» даёт Кате не только грязные тарелки и чаевые, но и человека. С Ксюшей Решетникова знакомится в свой первый рабочий день. Пока стрелка часов задевала всё новую цифру, Катя нанизывала кольца-заметки о Бутузовой.
Ей было с подчерком необыкновенного, когда Ксюша спокойно погладила свой и Катин фартук, а потом правильно завязала на ней чёрную неподъёмную материю. И до самого не ловкого, когда она сдержанно десятый раз объясняла Решетниковой, что та вновь перепутала стопку и хайбол.
— Откуда ты всё это знаешь, работала?
— Да, ещё в понедельник в Москве. Семейные обстоятельства вынудили временно вернуться в Новосибирск. Так что я твой этот, ангел.
Во время супа с хлебом Ксюша показывает свои фотографии, что сделала на обыкновенную доисторическую Nokia. А Катя серьёзно подчёркивает:
— Когда будешь выставляться в каком-нибудь Париже, пригласи хоть.
Девушка с яблоками-щеками смеётся, не веруя в собственные таланты, но просит сфотографировать Решетникову. Она начинает позировать, наивно думая, что акцент Бутузова будет делать на лице. А когда видит снимок, то почему-то плачет. На нём просто ключица с веснушками, что так и не смыло детство.
— Эй, ты чего, ну. Бу, — издаёт нелепые звуки фотограф с притянутой за уши гласной, за что получает вековое прозвище «Ксюша Бу».
В конце первого ударного у Кати стоит звон в ушах от белых тарелок с эмблемой ресторана, невыносимо стонут позвонки от натирки приборов и постоянного положения стоя. И думается, что если бы не Ксюша, то побег был бы хорошей идеей. Ей нравилось, что сегодняшняя находка, была молодой, но не давила на жалость. Читалось, что у Бутузовой своих шрамов карман, но это не мешает ей жить так, будто их нет. А ещё Ксюша знала, что руки для того, чтобы их протягивать другим.
***
Вечерами в Москве пахнет чаем и звёздами. Холодно трехмесячной осенью, но так красиво.
Здесь легко закружиться в толпе, ноги обтоптать в этом бешеном танце, потеряться. Ульяну выдёргивает только память о маме и дерзкой мимики Кати.
Когда-то Пылаева была нежной и доверчивой, когда-то ей казалось, что она создана исключительно для любви. Когда-то равно Вадим. И если лучшее, что с ней случалось он? То, что тогда худшее? Ей сделали больно в спину, теперь живот жрёт грязь, а нежность сменилась на циничность, когда дело касается мужчин.
У Пылаевой традиционный вечер выходного, она перебирает фарами машины по улицам в попытках вернуться в квартиру позднее, чтобы застать уже спящего Бориса. Так не придётся вновь снимать нижнее бельё.
Тормоза и каблуки приводят в бар, просит морковный фреш и начинает скользить зрачками по соседкам. Ульяна делает некую тайную отметку: сидят несчастные в платьях и пьют по списку всё, что со льдом. Мысленно вновь натыкается на Катю, как та обожала маленькой, есть хлеб с вишнёвым вареньем, запивая водой.
Пылаева не заметила, как оказалась на крыльце, водя пальцем по экрану и ища соединения с девочкой из памяти.
— Привет, — от сурового голоса уголки губ скользят вверх, Ульяне уже не холодно.
— Я тут вспомнила, как ты в детстве топтала хлеб с вареньем и водой.
— Пылаева, блять, ты мне это всю жизнь теперь будешь вспоминать, да, — у Решетниковой на том конце провода хохотали искрами глаза.
— Я просто до сих пор не могу понять, как это можно есть.
— Хорошо, что ты позвонила. Я хотела тебе рассказать, я познакомилась на работе с девушкой одной, её зовут Ксюша.
— Так, я не поняла, я твоя любовь навеки-вечные. Что там за бляди вертятся у твоих ног? — Пылаева не дает договорить и заливается звенящим грудным.
— Уль, она хорошая, вроде бы.
— Я так мимо шучу. А теперь серьезно. Я буду рада, если ты себе найдешь человека, пусть это будет Ксюша или кто-то другой.
— Я…
— Подожди. Это плохо, когда есть свой единственный человек. Если со мной что-то случится, то я должна быть спокойна, что у тебя ещё кто-то есть, кроме меня. Ты не одна. Поэтому я рада, Ксюше, да?
Решетникова не могла выкинуть хоть две буквы «да». В горле стояла заглушка.
— Так, не реви. Давай я лучше тебе историй расскажу столичных. Я тут на днях ездила к Максику…
— Стоп, куда ты ездила?
— О, оживилась. Сразу точки. Я просто ездила к Максу, мне очень нужен здесь человек, — Ульяна запнулась, пыталась правильно донести до Кати, чтобы не расплескать, кто ей Нестерович.
— Можешь не объяснять, я понимаю. Максим равно Ксюша.
— Он всегда меня слушает, смешит, не осуждает. Я с ним не сплю. Так вот, вернулась я обратно в гнездо, а там алый лак на холодильнике и расчёска чужой бабы.
— Цвет лака, как и ситуация, классика. Наскучило Борису?
— Пока нет, но запасной аэродром искать надо заранее. Он себя ни чем не выдаёт, мы даже на днях на балет ходили. И прикинь, квартира на Патриарших, а в ней такой дубак, как в наших хрущёвках в Новосибирске. Борис обогреватель привёз.
— Может он неплохой человек?
— Знаешь, мой папа всегда мне говорил: не бывает плохих или хороших людей, есть плохие или хорошие поступки. Запасной вариант всё равно придётся искать, расчёска — сигнал.
— Сейчас бы сушек тех, что твоя мама с хлебозавода приносила, — Катя пыталась сбежать от реальности, утащив за собой Пылаеву.
— Да, — мечтательно выдохнула Ульяна, выпуская облако дыма с губ со смазанной помадой. — Вот поеду к Максу, спрошу у него, где тут вкусные продают. Нестерович, он знаешь, вот он не пытается быть шаблонно счастливым. Это подкупает. И он честный.
— Мне иногда становится за тебя страшно, когда ты так рассказываешь о нём, — Решетникова украшает интонацией «так».
— Ой, за себя бойся. Вот приедешь и влюбишься.
— Я? Я своё уже отлюбила.
***
Максим завидовал тем, кто точно знал, что хочет быть программистом или жениться на Наде из соседнего подъезда. Он же не носил конкретики за плечами. Плыть по течению — вот его спорт. Он принимал эту правду: прожигатель жизни, собиратель чуши и алкоголя. Он признавался себя, что и когда стукнет тридцать, то мало что изменится.
Ничего не может стать другим, пока ты сам не знаешь, что ты хочешь.
В этих реках были единственные буйки — мама и брат. Нестерович был старшим в семье, с того дня, поэтому повесил на себя две работы. Нравились ли они ему? Нет, он был хорошим исполнителем и с удовольствием запихивал белые конверты в тумбу, живущую в прихожей.
Девушек вереница, правила одно — быть честным.
— Через пять минут всем будет хорошо, но на утро мы в ЗАГС не идём. Этого не будет ни завтра, никогда? Согласна?
Не трудно догадаться каким был ответ. Многие из них загоняли в плен себя сами, самообман: со мной он будет другим.
Руки Нестеровича по локоть были перепачканы мазутом так, что еле виднелись чернила залитые в кожу. Перчаток он при работе не признавал, теперь уговаривал «волшебное средство» всё смыть. Ульяна крутилась на ярко-синем целковом стуле, испачканном каплями белой краски. Отдыхала от того, что накапливалось за пределами автосервиса.
— Слушай, а твой варенный Рис ничего не говорит, что ты ко мне ездишь как на работу?
— Он Борис, — губы Пылаевой раскрываются в ровной улыбке.
— Рис, Борис — какая на хуй разница? — Нестерович слов не выбирает.
— Да, ты прав. Хуй один и тот же. Поверь, мы не в тех отношениях, чтобы он трепетно относился к моим поездкам.
— Уль, твои голубые джинсы уже не голубые?
— Что? — она опускает голову вниз, узнать, во что вляпалась на этот раз. — Блять, месячные. Макс…
— И даже не проси, я не пойду за твоими подгузниками, — Нестерович специально начинает пятиться вглубь помещения, упорно оттирая грязь.
— Ты мне друг? У тебя что прокладки не найдется?
— Могу дать автомобильные.
Катя не просто так когда-то повесила на Пылаеву «Манкая», Нестерович пошёл за женскими прокладками в торговый центр за три улицы от стоянки, так как «только там такие есть». И даже принимает звонки от виновницы:
— Что? Твой водопад резко высох?
— Нестерович, пиздюк, нет. Купи ещё морской капусты, — на том конце повесилось молчание, — пожалуйста.
***
— Катюха бы сейчас умерла от смеха.
— Ты мне, кстати, так и не рассказала, что это за котик.
Ульяна не сменила табуретку, но сменила джинсы размера на три больше, чем её. Протягивала пластиковую коробочку с морской капустой Максу вместе с единственной вилкой.
— Если бы ты так её назвал, то получил бы асфальтом в рожу.
— У, — тянет Нестерович, — так она горячая. А красивая как ты? Тогда бы мы с ней разок прокатились.
— Она не такая, — острота букв видна невооружённым глазом.
— Она не любит Рис? — он ведёт бровью, желая заполучить правдивый ответ.
— Если бы она любила Рис, то была бы сейчас в Москве.
— Два предложения, а я уже заинтересован. Сейчас многие любят Рис. Приглашай её к нам на Новый Год?
— Он же через полтора месяца только?
— Подождём.
***
— Решетникова, тут такое дело, мы тебя с Максом хотим видеть 31 декабря у ёлки, — ключевое через несколько секунд, — в Москве.
Города не забирают людей, люди забираются подальше от тебя сами.
А города, они не забирают людей.
