Март

Москва-река переполнена чувствами — вышла из берегов. Задиристые волны лижет спокойное старое солнце, которое вот-вот и спрячется ровно до завтра. Зима оттопталась за спиною. Книжный уголок завернут на новой странице. Москва всё та же, люди в ней новые. Женщины всегда хотят быть счастливее, хотя бы на одну причину. И Катя хотела, пока снова уши не заложило от шума в голове. Среди салютов лести, ароматов дорогого и чуть дешевле парфюма, собственных амбиций сберечь себя ту, настоящую в шерстяных носках и копейкой в маленьком кармане кошелька, сложнее раз в двести. В мире блёсток все играли так просто: один раз виделись — знакомый, два и пили — друг на всю жизнь. А Решетникова влюблялась с порога в натуральное, когда танцуют мимо нот, но от сердца. Когда утром яйцо задето сонным локтём, падает с треском на плитку, растекаясь слепящим желтком. Когда ботинок так легко соскальзывает с пятки, а ступня делает привычное усталое движение, и забирает его назад. Она ценила сутулые спины, неправильные кривые носы и честный мат с плевком. Чуждо было отдавать всю себя, чтобы взамен получить только деньги и одноразовую популярность. Важен процесс, а не сам результат. Это было и Москва не забрала у неё, взапой танцевать в зале, чтобы ступни сжечь о паркет, а потом выбежать на улицу и ещё там показывать остальным, что такое танцевальное рука и как нужно нормально вставлять колени, не глядя на прохожих с кривыми улыбками. С годами не стёрлись слова, автором которых была она сама: должно быть интересно, трудно, хорошо — вот и всё. Когда Катя была ростом чуть выше метра пятидесяти, она боялась музыку. Решетникова без особого труда и самая первая запоминала восьмёрку за восьмёркой, и чётко попадала в счёт Лилии Ивановны. Но как только включалась музыка, Катя цепенела. Она делала лишние паузы между движениями или совсем забывала, что должно быть дальше. — Не понимаю! Какого чёрта ты останавливаешься? Решетникова, музыка тебя ждать не будет! — Катя опускала глаза в пол и рисовала круги по свежей коричневой краске. — Давай сначала. Она возвращалась в исходную точку, но на места старых ошибок заползали новые, а грозный взгляд учителя и десятки пар шутливых детских глаз на скамейке не злили, заставляя сделать чище, а делали только хуже — грязнее. — Да что с тобой такое! Под противный звук звонка Катя убегала из класса, хлопая дверью и сдерживая слёзы. Раздевалка кишела одногодками, которые начали бы снова задираться, что танцует она хуже всех. Детские руки тащили все вещи в туалет, чтобы переодеться. Дома Решетникова закрывалась в комнате, включала магнитофон и пыталась повторить раз за разом. Не выходило. Тогда она легла на пол и искала ответ в тишине: почему она боится музыки? Получилось только спустя месяцы, когда Катя придумала игру. Музыка — её старый тёплый друг, который помогает, а не мечтает о том, чтобы она не попала в затакт. Катя разрешила музыке поселиться в себе. И станцевала свой первый самый грязный танец без единственной паузы. — Ну, хоть по лексике верно и без остановок. Иди, Екатерина, до завтра, — слова Лилии Ивановны звучали как победа. Она отыграла свою мечту у самой себя же. Дети перестали издеваться, появились первые друзья, с которыми Катя наперебой пыталась завоевать резиновые шлёпанцы. В раздевалке было всего две пары — одни на маленькую ногу, для младших групп, а другие большие — для выпускников. Кто успел — того и тапки. Остальные брели до класса босиком, стараясь не нарваться на гвоздь и не получить дырку на носке и подзатыльник от мамы. Решетникова в свои пять боролась. Ради чего? Жизнь перестала быть черновиком. Реалии любили ставить свою пластинку и заставлять под неё танцевать, желательно, с характером. Катя вместе с Максимом, и другими, которые не ушли далеко, разве что от молодости, запуталась в трёх соснах. Работала с теми, с кем взаправду не хотела, чтобы выживать и обманывать себя — когда-то, ведь, будет по-другому. Она помнит чётко до каждой хвостатой мелочи тот день, когда стало по-другому. Была ночь, и Катя вешала стирку на их маленьком балконе. Бельевые верёвки были закреплены высоко, всё хотелось поменять, но руки не доходили и время неподходящее с подписью «Ваше, всегда». Последними остались его штаны, и вот в попытках закинуть их наверх, все только что увешанные в ряд носки падают на лицо. Решетникова жмурится, сдерживается, не плачет. Босые ноги выходят на прохладный кухонный кафель, Катя открывает холодильник в поиске банки сгущённого молока, долго со звоном ищет открывалку, а когда находит, то понимает, что не может открыть эту чертову банку сама. Банка становится самой первой, кто видит её слезы, точнее чувствует, как на жестяную крышку падает тёплая капля. Нестерович приезжает из любимого им и Владом караоке, мурча какую-то новую попсу и заставая Катю всё на том же полу и всё с той же сгущёнкой. Тогда он протягивает ей свою руку, просит не быть идеальной и не загонять себя в угол и, конечно, открывает банку. А потом проводит рукой по подбородку и делает самое лучшее в мире предложение — стать самостоятельными. Так километрами из штрихов и событий появился Loony Band.

***

Он сидел в одной из десятка похожих друг на друга кафешек на Арбате, потирая седые виски. За стеклом дребезжал город молодым закатом, говором прохожих и огнями машин. И думал о чём-то путанном своём, пока не заметил её. Ульяна замедлила шаги и остановилась напротив панорамного окна, чтобы поправить капну светлых волос и вяло улыбнуться отражению. — Пылаева, не может быть! — он вскакивает, чуть не оборачивая кофейную чашку, начиная бежать к выходу. Они сидят друг напротив друга, разделённые маленьким круглым столиком и единственной чашкой с блюдцем. Она внимательно слушает короткие цельные мужские фразы обо всём: работе, сыне, сломанной машине, завтра и вчера. И чертит взглядом по серым вискам: — Послушай, всё будет хорошо. Вадим, это просто время такое. Такие полосы. Он замечает, что она стала старше. Меньше говорит, больше слушает и куда-то дела всех своих танцующих чертей. Пылаева пальцами ведёт по седому, будто пытается остановить, купировать гибель — стук вены у виска и улыбается, едва замечает рассыпающиеся морщины у таких же серых глаз. — Мань… — кодовое слово, почему-то с первого дня он стал называть её своим именем, что комом грусти в горле. — Скажи, ты меня ненавидишь? Она тут же вспоминает все их общепрожитые моменты. Как они январём пошли на своё первое свидание, Ульяна ужасно замёрзла, потому что хотела быть красивой и не надела шапки. И Вадим всеми дворами и неправдами затащил её к себе на съёмную квартиру в Новосибирске. Они пили простой чёрный чай из пакетиков с половинкой шоколадки, завалившейся за дверцу холодильника — он не готовился. Потом катал её на офисном стуле по всей квартире. И когда Вадим по третьему кругу заваривал чай, ей хотелось подойти и обнять его со спины. Ей очень хотелось узнать, что она почувствует, если это сделает. Тогда Пылаева и поняла, что влюбилась в мужчину, который был старше на годы, бывшую жену, сына и миллион без неё прожитых моментов. Летом он занимался с ней сексом с открытым окном на всю катушку, а днём гулял по городу, перенося на руках с одного бордюра на другой, чтобы принцессу не съели злые драконы. Они были обычными. Целовались, ходили в кино, когда Вадим приезжал снова, ссорились. Одним четвергом поругались так, что Ульяна расцарапала ему всё лицо в кровь. На следующее утро под дождём оба пошли в церковь, хоть никогда там не были. — Я не могу тебя ненавидеть. — Я тогда ушёл, потому что по-другому не мог. Ты была маленькая, а у меня целая жизнь за плечами. Нормального бы ничего не вышло, так было лучше. — Но тебе же было хорошо? — Я был счастлив. — А я боролась до последнего, даже когда уже знала — безнадёжно. И не жалею, лучше знать что ты сделал всё, что мог. Хуже знать, что сбежал. Уже можно было быть искренними и не оглядываться назад, иначе заденет. Больше было сказано глазами, чем словами. Да и проще было просто рассказать, что их сглазили, а не то, что кто-то всё-таки трус или просто устал. Он останется сидеть за столиком, а она выскачет в незастёгнутой кожанке и снова проиграет в тот момент, когда отпустит такси с красивым водителем и вернётся, махнув официанту просьбой: «самый большой кофе», при этом нечаянно и обидно сломав ноготь. Пылаева утыкается взглядом в его лицо, бегая как по карте в поисках нужной страны, и молчит. — Давай уже, спрашивай, телишься. — Хочу пойти на проект «Танцы на ТНТ», что думаешь? Теперь молчит он. Руки их переплетает, левой подпирая подбородок, ещё немного смотрит на неё и уходит глазами в город, где солнце заканчивает плавиться мыслями грешными. Ульяна замечает, как он так, до чёртиков породному, впервые за вечер улыбается, будто сейчас мальчик и виски ничуть не седые, и ей становится не страшно. Это их измученная кривая с током. — Так, ты со мной? — К сожалению, всегда с тобой. — Ну, я, наверное, позвоню? — Ульяна сползает со стула, двигаясь в очередной раз спиной к выходу, но сейчас точно. — Да, Мань. У тебя платье задралось, — он хохочет. Вадим был тем, кто мог устроить бардак в её голове, но остаться при этом хорошим. Уже из такси она позвонит Решетниковой, чтобы по-девчачьи выговориться: — Ты можешь всегда улететь к нему. — Да самолёты как-то неудобно летают, Кать. Красная кнопка на телефоне, и кино из бегло сменяющихся кадров дремлющей Москвы за окном машины. — Почему ты так на меня смотришь? — Потому что гладиолус, — играет его голосом. Любимое выражение Вадима. После их первой встречи, где виноват был случай, она имя его не запомнила, но не эту фразу, чтобы потом на обратном пути по Новосибирску очень долго рыться в своей голове: а как выглядят гладиолусы? Мы по-особенному любим тех, с кем самое первое острое жадное, когда ещё не знаешь, что там на дне. Когда ко всему приставка «навсегда» и сердце не в шрамах, мир весь добрый воздушный шар и люди женятся только по любви. — Девушка, так почему вы такая грустная? — водитель такси любил играть, особенно, с молодостью. — Потому что гладиолус.

***

Он прокручивал в голове одну и ту же короткометражку. Стул, скорее всего не очень удобный, горячий желтушный свет лампы бьёт в щёку справа и журналистка, вероятно, крашенная и с прокуренным голосом. Он в центре. Как только плёнка показывала последний кадр, Максим начинал сначала. У Нестеровича бизнес с приставкой шоу не отнял одного — состояния мальчишки. Когда он заходит в помещение, любую компанию, он становится центром, потому что заражает своим харизматичным хулиганством, которое совсем в разрез с цифрами в паспорте. Нестерович свободный и азартный. И сейчас ему хотелось быть по-настоящему в центре. Выйти из тени. Перестать появляться на экране кусками. Взять в руки микрофон и сказать, что чтобы танцевать хорошо, нужно пережить несколько жизней, залов, больных историй и переломанных костей. Что они все не декорации у тех, кого зовут звёздами. Максиму очень хотелось сказать. — Да ты, сука, поймёшь меня или нет? — Решетникова кричит так, что слышит весь их панельный дом. Горячий лоб прислоняется к стене, секунда тишины, с ним так нельзя разговаривать, она знает. — Макс, — голос становится тише, сипит только куда хуже, дыхание тяжёлое и частое. — Пойми, как только все узнают, а они узнают, то ты перестанешь существовать в этом проекте как танцор. Они начнут рассматривать нас по миллиметру, рыться в грязном белье, обсуждать, в конце концов, как и сколько ты меня трахаешь. Не будет тебя больше, понимаешь? Тема появится интересней — наши с тобой отношения. Я не готова к этому. Я вообще не уверена, что мы с тобой это выдержим. Ещё на пороге, когда их мало кто знал, да и они толком не знали всех правил шоу-бизнеса, Максим и Катя приняли решение прятать любовь. Насмотрелись по сторонам. Сегодня щедро обливают друг друга грязью, а завтра улыбаются искренне в огромных кавычках: «я так скучал». И слюнявят щёки на французский манер. Кате хотелось, глядя на всё это кино, кричать: «что, блять?». Максим ухмылялся и блевал словами: «подожди, завтра ещё у того день рождения, поэтому будет какой-нибудь великий пост о лицемерной любви». — Макс, а ты думал, что будет, если ты жёстко провалишься? Что будет дальше с твоей работой? Как мы будем с тобой жить? Или ты думаешь, что ты такой классный вылетишь с проекта, и всё вернулось на круги своя? Мол, «а давайте позовём того парня?», «какого?», «а вот того, что выгнали вчера с проекта». — Ты утрируешь, пиздец как, — Максим отвлекается, чтобы не поддаться львиному и не сорваться, делая за столом упражнения на изоляцию, чем ещё больше заводит Катю. — Может, но я знаю, что такое тебе проиграть. Ты же не умеешь, — нервный смех вырывается из грудной клетки, осаживая Катю на пол. Потом снова будешь думать, что ты хуёвый танцор, и надо всё бросить. А Решетникова, блять, должна будет тебя спасать. И потом, я не хочу, чтобы они все тыкали мне пальцем, посмотрите, вот ваш парень… А они будут… — Подожди-подожди, то есть ты думаешь, я приду такой на кастинг, а в ручках плакат: «У неё классная жопа. Живу с Решетниковой. Сплю с Решетниковой. Люблю Решетникову», серьёзно? — Сейчас утрируешь ты. Там пол кастинга будет наших с тобой знакомых. Они расходятся в разные комнаты. Катя остаётся наедине с бушующими волнами внутри: — Ты пакеты не мог нормальные купить? Для мусора. Эти рвутся и в них ни хуя не лезет! В ответ она слышит только лай собаки и звук телефонного приложения. — Ты можешь выключить звук в своём телефоне! Заебали эти сообщения, — Решетникова не хочет с ним так, но быть сейчас взрослой и мудрой, которая спокойно начнёт раскладывать по полочкам у него или у себя в голове не получается. Она отпускает своё бешенство с поводка. Любовь всегда ходит за руку со страхом: разлюбит, уёдет, умрёт. Вдруг ему будет больно, а я ничего не смогу сделать? А если будет больно мне? Макс кладёт руку под Катину голову, касаясь подушечкой большого пальца её века. Через раз-два-три он чувствует горячее дыхание и поцелуй в раскрытую ладонь. Решетникова бы выиграла все премии, как главный «тактильщик». Ей важно его трогать, обнимать или просто так внезапно поцеловать в плечо в самолёте. — Ты куда? — он спрашивает, когда её ноги уже стоят на полу. — Пойду удалять все наши общие фотки, ну что бы там не это… В комнате темно, она не видит, но он улыбается как шальной. — И да, тебе надо придумать какое-то движение. — Какое движение? — У тебя правое колено вечно сводит, нужно какое-то простое движение, если что в любом танце, когда снова заклинит, вставишь. — Дура. Он тянет её за руку назад в нагретую постель, заставляя забросить свою остывшую ногу на бедро, а вторую просунуть между его ног — вечная поза. А потом они срываются оба, усаживаются на подоконник и курят в настежь открытое окно.

Мне хочется не монтировать свои дни, Чтобы сразу, без неудачных дублей, Пересвета и киноляпов. Чтобы искренне очень. Чтобы не было массовки, а только мои люди И роли у них главные. И музыка конечно на фоне любимая.