Март

Миндальные глаза в плену чёрной радужки с обожанием следят за витриной, укатанной искусственным светом. По тарелкам разложены эклеры, каждый узнать из которых можно по своей яркой полоске крема сверху. Пёс тычет мокрым носом в стекло, будто делает нелёгкий выбор, и уверенно урчит, отвечая на реплику бариста: — Нюх не подвёл дружище. Это правда те самые эклеры, о которых все говорят. Началась зима. Кафе площадью в несколько квадратных метров, что смело можно становиться в очередь на расширение, со своими брутальными кирпичными стенами, молотым кофе и парнем за стойкой из артхаусного кино, кольцо в носу явно дополняло картину, стало не прилично уютным. На барной у окна болтали ногами и о мальчиках школьницы. Они чувствовали себя натурально взрослыми, когда пачкали кофейные чашки яркой помадой, громко и заразительно смеялись, и делали фото как будто просили конфетку у Боженьки. И пусть ноги, свисающие с высоких стульев, не доставали до пола. За столиком около витрины сидит тучная женщина, уплетающая пирожное за пирожным, на этот раз, анонсируя своей взрослой дочери Димку с работы. «Ну да, он на лицо страшненький, но не женат и редко пьёт, руками всё может» — дар убеждения был так себе, в отличие от аппетита. Последний широкий диван у двери заняли двое. Больше в заведении мест не было. — Угомонись, блять. Ты танцор, а не этот, как его… — подушка летит за спину, рюкзак на край дивана, а слова в парня, который пытается отрегулировать столик, стоящий напротив. — Вот именно, ты слышишь? Я — танцор! А чтобы деятель самого великого вида искусства был честным, ему ох как много надо попробовать в этой маленькой жизни, Екатерина. Решетникова сейчас поспорила бы так, что у него заболел бы язык ей отвечать, но он бы продолжал. Не случилось — усталость заткнула рот. Взгляд ушёл на стеклянную дверь с часами работы и эмблемой кафе, за которой не пряталась метель, быстро глотающая самые свежие людские следы на асфальте. Картинка начала пахнуть не только кофе, но и американщиной, когда появилось желтушное такси, и из него выпрыгнул парень в бежевом пальто. Колокольчик над дверью, как умеет, встречает нового гостя, тот не стесняется и кричит в сторону стойки: «халвичный раф», быстрее поворачивая направо в сторону сортира. — О, у него маленький, — упирается макушкой в мужской подбородок и продолжает смотреть на объятья снега и редких звёзд. — Откуда ты знаешь? — может когда-нибудь он и будет реагировать никак, а сейчас ведёт бровью и отрывает её от себя. — Ну говорят же, что у кого большой, те пьют крепкий кофе из маленьких чашек, — Катя говорит с серьёзным лицом, а её нутро балованное радуется, заметив ревнивые искры. — Блять, — всё, что выходит у него в ответ. — Я думал… не важно. — Хуйню ты, Нестерович, думал. Лучше укради кусочков сахара. Максим нагло улыбается и такими же наглыми движениями идёт к парню из артхаусного кино. — С лесными ягодами, — нараспев догоняет с дивана. Щипцы тянут рафинад на блюдечко Кате, и, пока хозяйка не видит, Нестерович засовывает сладкое в пасть псу. — Всего пять кусочков, я была лучшего о тебе мнения, — она бубнит, Максим не может не смеяться, за что получает подзатыльник, а после одаривает её строгим взглядом. Катя тут же меняется, начиная раскусывать свой сахар, и кладя на язык кусочек и Максу. Рука расчёсывает запутанные волосы под самый лучший в мире философский бред и попеременно трёт красный прыщик на виске. — Болит? — Угу. Ещё все смотрят на него, — у Решетниковой выражение лица детское, — что делать? — Стрелочку нарисуй. — Чем, мать твою? Два огромных шага, и Нестерович рядом со школьницами, у которых в сумке местный салон красоты. Через считанные минуты у Кати на лбу красуется аккуратная графитовая стрелка, и усталый хохот тонет в тяжёлой музыке, звоне колокольчика и диалогах других. Они вместе прожили год, не досчитывая некоторых месяцев, по календарю. Если бы это была комната, где свет цвета крови, в наполненной ванной отмокают чёрно-белые снимки, а на верёвке в лапах прищепок висят уже те, что сохнут, и попросили бы развесить их кадры первой недели совместной жизни, то верёвка осталась бы одинокой — вешать было нечего. Первые семь дней они будто держали курс на мёртвую петлю и не вылезали из кровати. Катя разрешала ему в сексе делать то, что запрещали другие женщины. Она его заводила, баловала, злила, любила. За что получала в ответ свои оргазмы, засосы и крепкие сентиментальные слова. В перерывах он ржал лошадью в потолок, а она, лёжа на боку, повторяла, обхватывая свою шею мокрыми ладонями. Они вели только им понятную войну, как только появлялся какой-то острый угол, а после старались к нему привыкнуть. Узнавать кого-то всегда опаснее, чем ты мог бы себе представить до начала этой игры. И когда ты полностью сближаешься с кем-то, то остаёшься незащищённым. Максим привыкал каждое утро не бояться нежных скул, и отгонять от себя мысль, что этого завтра может и не быть. Привыкал к ранним поцелуям, когда на деле одна прядь волос Решетниковой лезет в рот, а другая колит посеченными кончиками левый глаз. Но он обращает внимание на нос, который давит на щёку, и губы покрытые корочкой, смыкающиеся на его нижней тонкой. В сердце будто что-то нарастает, хочется стать магом последнего титула и время остановить или хотя бы потянуть. Получается только руки сжимать на голой талии и целовать в улыбку, не разлепляя сонных глаз. Дни, когда забывалось чистить зубы, были одними из самых любимых. В такие Нестерович часто танцевал до кухни по короткому коридору, крепко сжимая острые лопатки, и чувствовал, как Катины руки смыкаются на небритой шее, держа между пальцев почти выкуренную сигарету с тусклым кудрявым дымом. Он привыкал к тому, что у Решетниковой настолько большое сердце, которое она уверенно прячет за хриплым юмором и матом, что ей не всё равно на всех собак этого города, инвалида, живущего у них в доме, потому что «у нас в подъезде нет пандуса, как ему спускаться, блять, Макс?», на каждого в танцевальной группе. И Максима иногда это бесило до тошноты. Но он понимал, что если хочет с ней жить, то нужно привыкнуть. Катя же привыкала к слову «вместе». К тому, что теперь не обязательно тащить все продукты с магазина самой, нужно отвечать на звонки Максима, потому что он волнуется, и привыкать, что он тоже привыкает отвечать ей. После бесконечных восьмёрок, точек и импульсов на репетиции без Макса, она спешит домой, быстро ковыряет ключом в замке и на своё «Нестеров…» слышит шум воды. Одежда прокладывает ковровую дорожку до ванны, ледяное тело падает на лежащее в воде второе, за что получает звонкий хлопок по пятой точке. Она так и лежит, зажмуривая глаза, когда он вслепую поливает её спину летней водой из дождика. А потом упирается лбом в его губы, и начинает рассказывать. Она привыкает разговаривать с ним не только о важном, но и о мелочах. Жалуется на Рудника, на Пылаеву, на себя саму и кривых учеников, сломанный автомат с кофе, свою фантазию, боль в колене… А он привыкает слушать. Им было хорошо вместе, потому что не приходилось объяснять. Раньше во времена «с другими» нужно было методично раскладывать по полкам сидящему напротив кто ты и чем занимаешься. Объяснять, почему танцы, доказывать, что в этом есть смысл. Объяснять, почему ты выбрал это движение, костюм и этот взгляд в зал. Объяснять, почему ты сейчас молчишь или хочешь уйти на дно в одиночестве, что так часто делают творческие люди. Объяснять, где ты был ночью, и почему живёшь так, как живёшь. Было облегчением оказаться рядом с тем, кому объяснять не надо. Они оба боялись существования по расписанию. Стать толпой, которая каждый день едет по одному и тому же маршруту, даже не поднимая глаза на окно, зачем? Ты и так знаешь все картинки за ним наизусть. Работаешь с понедельника по пятницу с девяти до шести. И никогда не погуляешь по парку в будни где-то около трёх в расстёгнутой куртке и, может быть, пижамных штанах, потому что вроде бы так не принято, да и уволят к чертям. Не узнаешь, что именно около трёх белки чаще слазят с деревьев — людей в это время в парке мало. Ты можешь попробовать это увидеть только в выходные или в отпуске раз в год. Они оба этого боялись. Решетникова с гордостью смотрела на него, когда стоя в длинной очереди напротив ларька с органической косметикой, увидели девушку-продавщицу, болтающую по телефону до мозолей на языке. — Мне бы такую работу, — мечтательно протянул голос из той самой очереди. — Люди, почему вы не понимаете, что если ничего не делать, то после вас останется это ничего! У Максима в тот день настроение было «сносно», и Катя, конечно, извинилась перед толпой, но в глазах плескалась самая настоящая гордость. Один из острых углов, который они так и не научились объезжать без травм, — сам Максим, точнее танцующий Максим. В зале он чувствовал себя маленьким мальчиком, который стоит за женской спиной. Нестеровичу это не нравилось, это было не по его правилам. За ним слишком часто бежали гиены — сомнения, что танцы это его. Он так часто в её адрес повторял «гений», абсолютно ещё не понимания, что без него бы тот самый «гений» не получился. И сам не верил, что сможет хотя бы танцевать прилично, при этом при всех держался уверенным чёртом. Ему нужно было напоминать, что, то что он делает, нравится не только ему, что это важно, что это, в конце концов, красиво, и он на своём месте. И Катя это делала, нервно хлопая кухонной дверцей: — Ты талантливый, пойми это наконец, — он приводил новые аргументы. — Всё, я заебалась объяснять! — обычная концовка. Максим спрашивал себя: когда погоня за мечтой перестаёт быть чем-то, что восхищает окружающих, и превращается в глупость? Когда тебе 35, и язык не повернётся называть тебя не взрослым? Или можно подождать до 40? Или прямо сейчас, после завтрака, ему нужно оставить всё это, не мучить Катю, и начать делать то, в чём он будет уверен. Разделять работу и дом они так и не научились, под тусклый свет коридора тащили всё, что было в зале. Вот и сейчас обстановка на диване изменилась, Катя кричала, он немедля смачно выплёвывал слова в ответ. Продолжили и на улице около входа в кафе. Нестерович пытается поджечь кончик сигареты, но чёрта с два получается, что злит ещё больше: — Ну, пиздец. Кать, я так заебался вот от этого всего, — у него расширяются и тлеют зрачки, смотрит мимо неё и в одну точку. У Решетниковой под ногами снег хрустит, она устала не меньше. Рука Максима притягивает ближе, заставляя засунуть свои ладони в карманы его куртки. — Ну давай уже, обними в последний. — В хуеслед… — у Нестеровича не получается прицепить мат к слову, отчего они горько смеются. Он накрывает ладонями её уши с покрасневшими мочками и целует ровно посередине лба. Нашёптывает: — Успокойся, успокойся… Пройдёт всё, серьёзно, — и повторяет так восемь раз. Они вместе решают сегодня ехать не вместе. Люди стараются убегать от боли. Решетникова проиграла всю игру под названием «разделять», не научилась не только работу закрывать в зале, но и делить себя между ним и другими, теми, с кем раньше дружила. Не вспомнит, когда в последний раз они откровенно менялись старым и новым с Пылаевой или когда заезжала к Насте. Нет, они виделись иногда и говорили о чём-то в зале между счётом и ожиданием машин. Самохина жила в их древней съёмной, а Ульяна за год уволилась из магазина, утонула в танцах и в душе у Рудника. Ключевое — «о чём-то». Поначалу Катя стала реже звонить Пылаевой, а потом и реже банально спрашивать «как ты?» в переписке. Они обе перестали за стройкой личной жизни. Уже не знали, кто что купил, куда ходил на тех выходных и где болит. Дружба — это вечный обмен: чувствами, деньгами, информацией, временем. Их обмен приостановился. Ноготь, покрытый серым лаком, давит на звонок, а рука оттянута пакетом, в который вместится пятиклассница: — Ну привет, подруга! — Решетникова, — Ульяна стоит на пороге в коротких шортах и гнездом на голове, и тепло разливается по телу. — Мужик дома? — Не-а, — рука Пылаевой уже тащит пакет на кухню, ставит электрический чайник на подставку и выгоняет собаку из комнаты. Кажется, словно и не было той паузы, но это обман. Катя падает на стул, рассматривая Ульяну, будто и не видит её в зале, будто прошло сто лет. Она думает, что та стала ещё красивее и, почему-то, взрослее. — Как будем всё исправлять? — всегда к делу. — Ты с детства в наших отношениях и таких вот вопросах была смелее, я бы не знаю, когда пришла, — Ульяна сидит на кафеле и рассматривает свои носки с зелёными ёлками. — Но и ты вот просто так бы не припёрлась, что, с Максом посралась? Хитрые глаза Пылаевой ждали ответа, хотя он ей и не нужен был. Сценарий, затёртый до дыр: встречаем парня, забывая обо всё на свете, а как только желчь уже начинает подходить к горлу, то вспоминаем о тех, кто слушал нас раньше, кто любил нас раньше. — Достал, — Решетникова была не многословна, начиная вынимать конфету из открытой коробки на столе и пытаясь ногой открыть дверь, чтобы серая Таисия с ушами по праву присоединилась к их вечеру. — Я с Вадимом встречалась вчера, — Ульяна решает, что соединить их заново может только откровенность. — Ты его засосала? — удивляться успела разучиться. — Ну нетушки, — пятка Пылаевой прилетает в колено Кати. — Он тебя своим беззубым ртом? — Всё у него там нормально, — Ульяна рисует овал по воздуху, — во рту. И срывает смех Кати, которой уже легче сидится на стуле, и вспоминается прошлое, когда они были одни. — Зачем Игоря используешь? Ульяна молчит долго и ещё чуть-чуть и начнёт ненавидеть Решетникову за то, что та не глупая подружка, за её прямолинейность с острыми углами. Пылаева срывается, наконец-то, позволяя появиться в этой комнате прежней откровенности. — Катя, когда ты поймешь, а? Не всем нужны твои розовые сказки! На хуя эта любовь? Что я от неё увидела? Это ты у нас якобы такая хорошая и правильная, секс по любви и весь мир посыпан блёстками. А я не такая, понятно тебе! — Просто сейчас остановись, — Катя смотрит и не узнаёт. Ей, кажется, что она сейчас, и сама для Пылаевой чужая. Они обе не узнают тех прежних. А может быть они друг друга никогда и не знали? Ульяна по тормозам не бьёт: — Я ему не вру, он всё знает. Я его уважаю, я о нём забочусь, как умею. Я всегда выберу его, будь рядом кто другой. И это он тоже знает, принимает, ему достаточно. Так что просто не лезь. — А Вадим? — Если он окажется в больнице в своем Калининграде, на Камчатке, на Луне, то я поеду и возьму с собой сетку апельсин. И буду сидеть там, пока его не выпишут. И ты знаешь, почему я поеду. Но разница в том, что я посижу, почищу апельсины, подержу за руку и вернусь обратно. Вадим часто мне говорил: «нужно правильно расставлять приоритеты». Мне было тогда семнадцать, я не понимала, что он имеет в виду. А теперь понимаю и правильно расставляю приоритеты. И я всегда вернусь обратно. В этом мой смысл. Игорь — мой приоритет. Поэтому Кать, просто не лезь. Решетникова выполняет чётко, без оговорок, выходит и захлопывает за собой дверь. Пока она курит на площадке, Ульяна плачет на кухне, ненавидя Катю за то, что ей всегда удаётся раскопать главное. — А у тебя что? — хлопок двери, и светлая голова появляется на лестничной клетке, кажется, обе остыли. — Устала. Мы путаем работу и дом. Он думает, что я королева танцев, а он так, просто вышел рядом постоять. Я устала, — по слогам выговаривает Решетникова. — Ну детка, Москва не сразу строилась. Ты что думала, что как в сказке всё будет? Нет, подожди, вы же не расстанетесь? Моё фанатское сердце не выдержит, — казалось бы, она сейчас шутит. А потом серьёзно добавляет: — Кать, вы для меня вместе — это как… как живое подтверждение того, что любовь есть. Как же вы блядски смотрите друг на друга, как… — Всё, хватит-хватит. Нет, конечно, мы не расстанемся. Просто убьём друг друга, ну, или поживём немного отдельно, — Катя улыбается и заталкивает Пылаеву обратно в квартиру. Лёжа на полу в гостиной Решетникова скажет: «прости, я не должна была лезть», а Ульяна ответит, что-то вроде — «нет, ты права, ты права…». — Пылаева, никто не знает как в этой жизни правильно. У тебя так. У меня вот так. Главное, чтобы всем спокойно спалось. Ульяна снова начинает плакать, обнимая Катю и получая нужные слова и то плечо, которого ей не хватало. — Подожди, ты плачешь не правильно, — в красных глазах отсутствует понимание, пока Катя ползёт до ноутбука и открывает Яндекс Музыку. — Так-с, посмотрим. — Решето, только ты так ищешь песни, — Ульяна уже лежит головой на её коленях, успев подсмотреть что её ждет. — «Пора мыть окна», «Музыка для расслабления» — всё не то, — колёсико мышки крутится вниз, пока глаза Кати привыкают к яркому свету экрана в тёмной комнате. — О, блять, оно. Выбирай! «Самые печальные песни об отношениях» или «Саундтреки к подростковым истерикам»? — Я не знаю. — Ясно, значит подростковые истерики. Поехали. — Блять, тут какие-то все весёлые песни, я отказываюсь под них рыдать, — через пять хитов выносит вердикт Ульяна. Они хохочут, танцуют, обнимаются, прощают и не прощаются. Потом долго друг другу обещают попробовать заново учиться разделять. Но, главное, осталось: они не бояться достать что-то самое чёрное и страшное со дна, и выложить это к столу. — Кать… — запыхавшееся Ульяна вновь рухнула на пол, и укрыла себя, и ступни Кати, сидевшей у стены, пледом. — М, вода есть? — Я тебе ещё не всё рассказала, — Ульяна игнорирует, потому что заново будет подготовиться сложно. — Я слушаю. — Рудник спал с Самохиной, — и у Кати глаза всё-таки выходят из орбит. — Почему ты не сказала мне раньше? — Да как-то… — Ульяна крепче кутается в плед, и выдыхает. — Прости. Это я её к нам привела и сказала, что ей можно доверять. Пиздец, я не знала, что она может. — Ой, ещё скажи, что её это сделало ужасным человеком? Давай, не злись на них. — В смысле? — пока у Кати бушуют волны в груди, и она готова убить всех за девочку, лежащую на полу. — Ты переваришь, потом сама мне скажешь слово в слово. Поступок дерьмовый, человек — нет. Нет, я бы лучше не знала, конечно. Но вернулась не во время, всё так банально, что скучно. Катя выжидала, когда Ульяна расскажет всё с начала. — Короче. Я не по плану, уже чего не помню, вернулась домой, то есть на нашу старую съёмную квартиру. Они там уже закончили. Голые лежали на кровати. Точнее он лежал, а она сидела, уткнувшись лбом в колени, Игорь спину ей гладил… Ты знаешь, я так стояла, а потом подумала, что вот бы он хотел быть с такой, как с она. Где было бы всё понятно, ну или почти всё. Где без старых Вадимов, моих заскоков и глупостей. Но он же Игорь, он так не может. — Что они там, плакали и извинялись? — Настя до сих пор меня обходит за семь улиц, вины в глазах столько, что выть хочется мне. У Игоря типичное мужское поведение: «я тебя люблю, это было…», а дальше такая чушь. Я и сама знаю, что он меня любит и почему это было. — И ты его? — Катя не успевает договорить. — Простила всех! — Ульяна выкидывает руку вверх. — Слушай, если не любишь, то и возненавидеть шансов нет, так? — ответа слева не было. — А зачем всё рушить мне? Нам вместе удобно и хорошо, как ты там сказала, главное, чтобы спокойно спалось. — Настя, она просто устала, как и мы все. Бьётся обо всё сама, танцует со своим ебучим пороком сердца, потому что не может этого не делать. Больше ничего и не умеет. Устала сама раковины на кухню выбирать, искать кто обои поклеит, зарабатывать. А Игорь он тебя от этого всего оградил. Вот она и… Решила побыть, блять, счастливой, дура. — Включилась моя Решетникова. Кать всё нормально, правда, нормально. Это уже всё прошло. Пойдём спать или ещё пить? — После этого только пить, — Катя тянет за руки Пылаеву, экстренно ставя ту на ноги, и собирается на кухню, если бы не телефон. — Привет, — Решетникова садится в прежнее положения, махая Ульяне, что сейчас придёт. — Привет. — Слушай… я так не могу, — она бы съязвила мастерски, если бы не знала, как сложно ему дались эти простые слова. — Макс, мы справимся, просто, помогай мне, ладно? — Я тебя так сильно люблю, Решетникова, что страшно. Жаль только, я не из пугливых. Они хохочут, только уже не грустно, Катя рассказывает, что сейчас чешет за ухом пса Рудника, а Макс жалуется, что тому приходится терпеть того самого Рудника в ночном баре. Иногда с людьми, как с ботинками: чтобы они стали самыми любимыми и удобными, для начала надо стереть пятки в кровь.