***
Юри слышал, что когда напиваешься, то наутро болит голова. Но голова не очень болела. Болело всё остальное. Руки, ноги, шея, глаза, губы (???). Кажется, всё тело восстало против своего хозяина. Если бы болела еще и голова, такого предательства Кацуки бы просто не выдержал. Парень с трудом разлепил глаза и понял только то, что находится не у себя в комнате. Рассмотреть интерьер в подробностях мешало плохое зрение, очень туманное представление о том, где его очки, и абсолютное нежелание шевелиться. Логическое мышление подсказывало, что он находится в доме Виктора, ведь именно туда его притащил Юра, но в какой именно части дома Виктора — вот в чем вопрос. А впрочем…плевать. Юри снова сомкнул глаза. Когда он их в следующий раз открыл, то чувствовал себя уже намного лучше, а перед ним оказался не неопределенный интерьер, а вполне определенное, практически счастливое лицо. Лицо Виктора Никифорова. — Проснулся, наконец? Ююууури, — протянул он. Зрачки Кацуки удивленно и даже немного испуганно сузились. Виктор, к счастью, не лежал рядом с ним в обнимку и был в одежде, но от этого легче не становилось, потому что парень навис слишком близко к его лицу, они почти соприкасались носами. Будто до того, как японец открыл глаза, Никифоров хотел его поцеловать. Сердце забилось в бешеном ритме, щеки покраснели, в горле пересохло. — Д-доброе утро, — выдавил Юри, одновременно желая и не желая того, чтобы всё это оказалось сном. — И правда, очень доброе, — с мягкой лисьей улыбкой ответил Виктор, даже не думая отстраняться. — Как ты себя чувствуешь? — Более-менее, — ответил Кацуки. — Встанешь? По-хорошему, Юри должен был с готовностью вскочить, одеться, извиниться, убежать из этого дома и никогда больше не появляться в школе. В идеале — уехать из города или из страны. Да, неплохо было бы переехать в Канаду или, например, в Австралию. Но сейчас Кацуки почему-то не ринулся истерично собираться, а поморщился в ответ на предложение встать с кровати и закутался в одеяло, тихо офигевая от своей наглости. Виктор только усмехнулся. — Ну ладно, лежи. Принести тебе попить? Юри кивнул. Виктор ушел. Вся ситуация вызывала только одну реакцию — панический крик внутреннего голоса. «ЧТО ЗА ХЕРНЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ???» — орал внутренний голос. «ЧТО МЫ ТУТ ДЕЛАЕМ ГДЕ МЫ АААААА». «НА НАС ОДЕЖДА ХОТЬ ЕСТЬ?» «ЕСТЬ, НОРМАЛЬНО». «ГДЕ ОЧКИ ГДЕ ТЕЛЕФОН ГДЕ ВСЁ?» «СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ?» «А РОДИТЕЛИ ЗНАЮТ???» «АААААААААААААААА» «ВИКТОР БЫЛ ТАК БЛИЗКО ПОЙДУ УМРУ». По мере того, как Юри просыпался и окончательно трезвел, он начинал испытывать всё больший дискомфорт и всё большее желание уйти, несмотря на противящееся этому ощущение, что он самый больной в мире человек. Но всё же мысль, что быть самым больным в мире человеком у себя дома, в родной кроватке, это куда лучше, чем в гостях пусть даже у объекта любви, победила. Кацуки сел и огляделся в поисках хотя бы очков. Комната была просторная, в светлых тонах, пребывающая в некотором беспорядке. Хотя Юри был не уверен, что сейчас хотя бы одна комната в этом доме идеально убрана. На столе валялись, возможно, учебники, на стенах висели какие-то плакаты и фотографии, шкаф обвивала гирлянда, на полках угадывались какие-то награды. Судя по всему, это была комната Виктора. Жаль, что плохо видно. Наконец Кацуки изволил заметить прикроватную тумбочку. На ней и в самом деле лежали его очки — целые, но заляпанные. Японец лихо протер стекла подолом футболки и обрел таки зрение. Телефон довольно быстро нашелся под кроватью, рядом с джинсами (нет, Юри определенно не хотел знать, что вчера было). Вопреки ожиданиям, пропущенных вызовов не было, истеричных сообщений тоже, словно родителям было совершенно наплевать, куда девался их ребенок и почему не ночевал дома. — Юра звонил твоим родителям и сказал, что вы с ним сильно загулялись и ночевали у него, — сообщил Виктор, зашедший как раз в тот момент, когда Кацуки удивленно и немного обиженно изучал телефон. — Аа… Вот как… — пробормотал Юри, принимая из рук своего идола кружку с водой. Нужно будет поблагодарить Плисецкого за это. А МОЖЕТ, И НЕТ. Потому что именно Юрий его сюда притащил, а если бы не притащил, то и прикрывать бы не пришлось. Кацуки насупился, злобно шмыгнул носом и осушил кружку. — Нужно идти домой… Времени было уже много — час дня. Как можно столько дрыхнуть? Хотя если лечь в пять утра, то почему бы и нет. Впрочем, Юри не помнил, во сколько уснул. Он почти ничего не помнил или помнил очень туманно. — Уже домой? Жааааль, — протянул Виктор и, кажется, в самом деле немного расстроился. — Хотел предложить тебе чаю попить. Кацуки и его социальная неловкость снова залагали. Его подбивают остаться попить чаю? Это просто вежливость? Что? Можно домой или нет? — Останься еще ненадолго, — переформулировал Виктор, видя замешательство японца. — Пожалуйста. — Ну ладно, — Юри был не в силах сопротивляться. Некоторое время спустя они оказались на кухне. Как заметил Кацуки, остальных вчерашних гостей в доме уже не было, а само жилище выглядело более-менее прибранным. Должно быть, все ушли уже давно, и только он один дрых аж до часу дня. Хотя могли бы и выгнать вместе с другими. Никифоров поставил перед ним чашку с чаем и сам уселся напротив, уставившись с трудно идентифицируемым выражением, заставляя Юри краснеть. Впрочем, он мог заставить японца покраснеть даже мимолетным своим взглядом, не то, что таким пристальным. — Ты помнишь что-нибудь из того, что было вчера? — спросил Виктор. Юри отрицательно мотнул головой. — Только, кажется… Я познакомился с парнем по имени Пхичит… И…Я танцевал на столе… Возможно? Кацуки уже хотелось провалиться под землю. Знакомство по пьяни — это ладно, но вот танцы на столе… Он даже боялся представить, что последовало за этим. Ну, раз уж он проснулся в футболке, а штаны его обнаружились возле кровати, а не в противоположном конце дома, то, наверное, стриптиз он не танцевал. У Юри вообще как-то не было склонности раздеваться на людях… Окей, танцевать на столах у него тоже склонности не было, как и напиваться на чьем бы то ни было дне рождения, так что не факт, не факт. — Ну да, — подтвердил Виктор, отпив из своей кружки и неразборчиво пробормотав в нее на русском: — Пхичитатоонзапомнил. — Что? — Нет, ничего. Так, получается, ты совсем ничего не помнишь? — Получается, так… — Не помнишь всего, что между нами было? — Нет, не по… АААА ЧТО МЕЖДУ НАМИ БЫЛО? — испуганно воскликнул Юри, едва не пролив чай. Вот поэтому-то он и не ходил на вечеринки. Потому что после них со спокойной жизнью можно было прощаться. Как вообще мог Юра, зная, как у Кацуки плохо с общением, притащить его в такое место и додуматься напоить алкоголем? Друг еще! А Юри теперь хоть переезжай. Хотя какое там переезжай — прямо сейчас ему хотелось застрелиться. Виктор невольно засмеялся, глядя на реакцию Юри. — Ну, ты флиртовал со мной, заставил меня танцевать с тобой, хотя не то, чтобы я был против, признавался в любви, хмм… Я тоже не могу вспомнить всего… — сказал Никифоров, глядя на побледневшего японца. — Закончилось это тем, что мы целовались в моей комнате, ты стянул с меня рубашку и вырубился прежде, чем мы сделали что-либо, о чем бы ты мог пожалеть. Эй, ты в порядке? Юри в самом деле был готов упасть в обморок и никогда из него не просыпаться. Наверное, и выглядел он соответствующе, раз Виктор забеспокоился. Но ничего не поделаешь — сейчас у Кацуки произошел такой сбой системы, что вспомнить бы, как дышать. Он абсолютно не знал, что ответить, что сказать, так что только испуганно смотрел на Никифорова и хлопал губами, как рыбка. Он даже не знал, о чем жалел сейчас больше — о том, что это всё сделал, или о том, что этого всего не помнил. И что ему теперь делать? Извиняться? Ну, не то, чтобы Виктор выглядел недовольным. Скорее даже наоборот. И…??? Что???? КаК жиТЬ ДаЛьшЕ??? Это ведь половина школы видела! О том, что перечисленное Виктором было лишь малой долей всего, что Юри творил прошлой ночью, парень старался не думать. — Эй, Юри! Не переживай так из-за этого, ладно? — произнес Виктор, но Кацуки его как будто не слышал. — Ох, не надо было мне приходить… Зачем я только послушал Плисецкого… Что ж теперь обо мне подумают… Надо мной же теперь будут смеяться… — панически бормотал он. — Юри! — громко позвал Никифоров, и японец таки поднял на него глаза. — Извини, это я во всем виноват. — Почему? — Я заставил Юру привести тебя сюда. И я же велел ему дать тебе шампанского. Хотелось раскрепостить тебя… — Но зачем? — страдальчески выдавил Кацуки. — Потому что ты мне нравишься, Юри, — серьезно сказал Виктор, но потом снова легкомысленно улыбнулся. — Я, честно говоря, боялся подойти к тебе. Думал, ты сбежишь… — Ну да, вероятно, я бы сбежал… — Так что я придумал вот это вот все. Я не предполагал, что ты настолько напьешься, но пришел в такой восторг, когда ты начал ко мне приставать, что не стал тебя останавливать, прости. На лице Кацуки отражалось полнейшее замешательство. — Каким образом кто-то вроде меня мог заинтересовать…тебя? — спросил он как-то даже жалобно. Виктор немного помолчал, с задумчивой улыбкой глядя на парня, и пересел поближе к нему. — Да, ты прав. Посредственность ни за что бы не заинтересовала меня. Но понятие посредственности у меня своё, — мягко ответил Никифоров, ненавязчиво касаясь руки Юри, — Не важно, как сильно ты выпендриваешься, если в твоей голове пусто. Возьмем Жан-Жака. У него нет ничего, кроме самомнения. Если бы он вел себя нормально, он был бы хорошим парнем, но сейчас только раздражает. Что на счет тебя? Твоя проблема в другом, Юри, — Виктор медленно вел рукой от пальцев Кацуки до его плеча. — Прямо в противоположном. Ты слишком забитый, замкнутый, ты боишься всего. Почему? Слышал, из-за этого страдают твои оценки. — Ну да… Я не могу отвечать перед классом, начинаю заикаться… — честно ответил японец, завороженно глядя в глаза недавнего именинника. Казалось, он находится под гипнозом. Прикосновения, которые обычно нервировали, сейчас не вызывали дискомфорта. Может, потому что Юри смирился — в конце концов, они едва не переспали, чего теперь дергаться? К тому же это было приятно. Тон голоса Виктора успокаивал. — Я боюсь… Что меня осудят. Что будут смеяться надо мной. У меня довольно низкая самооценка и почти никаких социальных навыков… — Угум, — Никифоров продолжал трепетно поглаживать плечо. — Ты пытаешься спрятаться и не высовываться. Боишься, что тебя не полюбят, и потому считаешь, что лучше бы тебя вовсе не замечали. Если бы не Юра, я бы в самом деле и не заметил бы тебя никогда. Но волей случая он стал твоим…другом, да? Я видел, что он часто ходит к тебе, все задавался вопросом, что же в тебе такого, но не особенно приглядывался. Ты так ловко прячешься за этими очками и дурацкой безразмерной одеждой, — последнюю фразу парень сказал даже обиженно. — Юра рассказывал, какой ты стеснительный. Мне было все равно. Но, знаешь, однажды я увидел тебя в балетном классе. Юри ахнул от неожиданности. Он и впрямь приходил в балетный класс, когда там не было занятий. Куратор кружка разрешала ему, понимающе относилась к боязни других людей, иногда наблюдала за занятием, часто хвалила, иногда поправляла. Их обоих все вполне устраивало, хотя куратор и сильно печалилась из-за того, что Юри постоянно отказывался играть в ее постановках. — То, как ты танцевал, просто покорило меня, — восторженно заговорил Виктор, чуть сжав плечо собеседника. — Твои движения были так великолепны, так грациозны, как ни у одной девушки. А твое чудесное личико? Ты был тогда без очков и, ей богу, я подумал — какое счастье, что ты их носишь. И эти очки, и свои любимые балахоны. Иначе своей фигурой и чувственным взглядом ты сразил бы наповал сразу всю школу, включая учителей и старого дряхлого завхоза. Кацуки от такого заявления в свой адрес жутко покраснел. Никто не делал ему комплиментов, кроме хореографов, но у тех это была скорее профессиональная похвала. Из уст Виктора все звучало совсем иначе. — Я стал приглядываться. Я стал замечать. Даже в повседневной жизни твои движения так прекрасны, словно ты ни на секунду не прекращаешь танцевать. Я все время смотрю на тебя и мне хочется услышать эту музыку, твою музыку, которая звучит для тебя постоянно… Тебе стоит стать более уверенным в себе, детка. С этими словами Никифоров мягко накрыл его губы своими, готовый в любой момент отпрянуть, если Юри не захочет, но тот, сраженный речами хитрого русского, подался вперед. Целоваться в сознательном состоянии было приятно. — Целоваться с тобой в сознании тоже приятно, — повторил Виктор его мысли и увлек в новый поцелуй.***
Викторотерапия, возможно, помогала. Никифоров методично вдалбливал в его голову мысль о том, что он куда лучше, чем о себе думает, и что стесняться окружающих ему не надо. В этом королю школы отлично помогали Кристоф Джакометти, чье имя было антонимом слова «стеснительность», и Пхичит Чуланонт, который, в отличие от Плисецкого, кто все же был другом Кацуки постольку-поскольку, стал на самом деле его лучшим другом. Спустя несколько (возможно) тысяч селфи с Пхичитом, публичных поцелуев с Виктором и напоминаний Кристофа об их жарком танце и просьб повторить, Юри смирился со своей жизнью и в самом деле перестал так уж бояться окружающих. Да, они его все еще немного нервировали, но не критически, как раньше. Он уже спокойно отвечал перед классом, его практически уговорили участвовать в постановке, он даже научился (не без помощи Плисецкого) посылать куда подальше не только хулиганов, но и излишне ярых фанатов Виктора, которые считали, что они не пара. Жизнь налаживалась. Как ни странно, из-за того, что один раз Юри позволил затащить себя на вечеринку. Вот уж в самом деле — случиться на них может все, что угодно.