когда-нибудь

Наташа была — и остаётся — умелой лгуньей — это спасало её не один раз. «Ложь во спасение» обычно всегда считалась «ложью во благо», а вот «ложь во спасение себя» уже таковой не являлась, но Романофф это не слишком волновало. Она лгала, изворачивалась, хитрила, ломала себя сильнее, чем ломали её до этого — и выживала. Наташа никогда и ни с кем не бывала абсолютно искренней, и она настолько к этому привыкла, что патологически честные люди (вроде Стива) вызывают у неё недоумение. Такие вообще существуют? Такие вообще выживают? Ложь Романофф — изящная обёртка, и она ужасно боится, что Роджерс увидит то, что внутри, потому что ему она и так показала-рассказала-доверила слишком многое. Что-то — поддавшись непонятному порыву, что-то — из-за нелепого желания оттолкнуть, рассказав хотя бы малую часть отвратительной правды о себе. Наташа впервые за долгое время рассказывает о себе правду. Роджерс, тем не менее, не реагирует так, как должен был бы, всё ещё считает её достойной себя, /всё ещё говорит, что любит/, и Романофф это настораживает. Наташа точно знает, что ей доверять нельзя, вот только Стив этого не понимает, поэтому она сама расставляет точки над «i»: — Мне не место рядом с тобой, — звучит слишком обречённо, поэтому Романофф меняет тон: — Не сейчас, а если пройдёт время, быть может когда-нибудь... /никогда./ Наташа путается в словах, путается во лжи, и это даже кажется забавным — поглядите-ка, Чёрная Вдова запуталась в паутине; Наташа не может сказать Роджерсу всего, чего хотела бы. Она бы умерла за него, не задумываясь, но для неё гораздо проще ради него убить, для неё гораздо проще ради него — не ради себя, впервые за долгое время — соврать. Не то, чтобы Стив высоко оценивал подобное, но Романофф надеется (хотя и боится одновременно), что он наконец начнёт её презирать. В глазах Роджерса презрения нет, только сдержанное неодобрение, Наташа даже на секунду думает, что он уличил её во лжи, но она, в отличии от Стива, лжёт превосходно, и отличить ложь от правды /о которой она давно позабыла/ невозможно. — Хорошо, я могу подождать, — и ей кажется ужасно горьким и несправедливым то, что она заставляет Стива снова (будто ему не достаточно) ждать, /ей ужасно стыдно, что он снова не дождётся./ — Ты остаёшься и всегда будешь очень дорогим мне человеком, Нат. Романофф остаётся — дорогим человеком для него, донельзя несчастным человеком без него. Роджерс остаётся её чересчур наивным «а если», её обманчиво многообещающим «быть может», её безнадёжным (а должно было быть совсем наоборот) «когда-нибудь». Остаётся самым горьким, самым болезненным её «никогда».