atra mors

Хончоль степенно, и даже как-то лениво шагает по городу. Вокруг тишина такая, что даже животные боятся её нарушать, слышны лишь редкие попискивания крыс, да воронье летает вокруг центральных улиц маленького поселения. Тишина и запустение, запах гнили и грязи, аура боли и страдания – все это отталкивает и давит на легкие и мозг, заставляет противоестественно бояться и бежать прочь. Жаль, что ему вот так вот ни за что не сбежать. Чон лениво покачивает длинной тростью и вдыхает запах трав и поправляет шапку, слабо представляя, насколько комично или ужасно он смотрится среди этой пустоты и страха. Среди этой болезни и боли, когда вокруг – один смрад и гниль. И тишина. Тут нет никого, кроме него. Пандемия сложила целое поселение, ни оставив в живых никого, ни детей, ни животных, ни даже птиц. Пустое, будто выцветшее место, в котором есть только он, Хончоль. Он бы назвал себя чумным доктором, но это было бы, пожалуй, слишком лицемерно. Поджигая дома, один за другим, улицу за улицей он только слабо смеялся, и глубже вдыхал сладковатый запах ладана и розовых лепестков. Это место когда-то – городок, в котором он родился. Каждая улица в нем ему знакома, с каждой из них у него связано одно из жутчайших воспоминаний за его долгую жизнь. Никакие пандемии не страшны так, как жестокие дети. Хончоль смеется и жжет-жжет-жжет. Без жалости, без отчаяния, без боли и сострадания. Ему плевать, что этот город когда-то – царство мира и спокойствия, сейчас оседает под его высокими сапогами пеплом. Ему плевать, что тут полегло больше сотни людей, что тут были дети и такие же, как он когда-то – беспризорники и сироты. Ему плевать на каждого из них, плевать на то, что в том доме, что горит сейчас, хрипит грязная и облезлая псина, тоже чем-то больная… Чон выносит собаку, крепко прижимая потрепанное, тощее и облезлое тело к себе и спокойно шагает дальше. - Ну привет, Мортус, - Хончоль щурится и скалится, отпуская пса на время на землю, и удобнее перехватывая факел, с особой осторожностью и даже нежностью давая огню разойтись на соломенной крыше маленького домишки, захватить деревянные стены огнем, и прикрывает в удовольствии глаза. Теперь он полностью может распрощаться с прошлым. Окончательно и бесповоротно, до конца истребив это место, которое вовсе никогда и не было милой деревушкой. Будто убить всех здесь ему было мало. Чон садится перед псом на корточки и треплет его между ушей, смотря как патлатый поднимает на него осунувшуюся морду, и, смеясь, стаскивает с себя глупую остроклювую маску. - Давай познакомимся, Мортус. Я – Чума, - парень улыбается во всю ширину своей улыбки и притягивает пса к себе, садясь напротив маленького домика и с улыбкой наблюдая, как он медленно, но упорно горит. Прощай, старый дом тетки. Хончоль прикрывает глаза и громко смеется, прикрывая уставшие глаза, болящие от столь яркого света пламени. Ещё через триста лет, когда для этой волны заболевания чумой нужно будет подобрать название, один глуповатый историк даст ей название atra mors, что, в переводе с латинского и правда будет значить Черная смерть. Правда, не качественная. А количественная. Тьма смертей. Миллионы смертей. Тьма таких же, как он. Черная Чума. Хончоль встает с земли только когда уже совсем холодает, и пыль на дороге оседает до конца, смешиваясь с черным пеплом, и снова натягивает носатую маску, пряча свое утонченное лицо за этим забавным уродством. Пес ковыляет за ним следом, тяжело, медленно, но идет, скребя по земле отяжелевшими лапами. Чон не спешит никуда, идет важно и медленно, поигрывая своей тростью и вдыхая какофонию запахов костюма. К соседней деревеньке он приходит в глубокой ночи, но к городскому голове идет все равно. Мужчина встречает его недовольно, яростно на ходу завязывая свой хлопчатобумажный халат, и недовольно бурчит какое-то время. - Господин Айрон справился уже со своим заданием? – немного саркастично и в тоже время испуганно бормочет он, садясь на пол перед своим столиком, и смотрит на садящегося рядом чумного доктора. Уродливая маска кивает и показывает на пса, спокойно, немного грубовато выговаривая: - Единственный выживший. Прошу, помогите вылечить его. Чиновник недовольно смотрит на пса, который наверняка доставит ему ещё кучу проблем, а потом переводит взгляд на подозрительного доктора. Этот странный врачеватель явился будто неоткуда, но так вовремя – ему, как чиновнику и просто другу тамошнего сельского головы требовалось проверить полегшую деревню на наличие выживших, и сжечь её, если таких не явится. Но кто согласится идти в проклятое место, даже за деньги? Даже преступника жаль туда отправить, да и преступников в его поселении – два пьяницы, да мужичина, побивающий своих жен? А тут этот, по его словам, иностранец. Уж больно хорошо говорящий на языке, да ещё и с традициями ознакомленный, да с именем странным. Айрон. Не кажется, что врачи так зовутся даже в далекой Англии, откуда этот доктор и прибыл, но делать все равно нечего. - Хорошо, я прослежу за собакой…Вот ваша награда. Семь серебра, как и договаривались, - мужчина кидает на стол небольшой кошель из кожи, избегая прикасаться к перчаткам врачевателя, и спешно прощается, почти насильно выставляя пугающего человека (хотя он не так уж и уверен, что под этой жуткой маской не спрятано и звериное лицо), и старается больше никогда не вспоминать об этой встрече. Он больше никогда не увидит этого Айрона, больше никогда. Хончоль пожимает плечами на нерадушный прием – он привык к таким проблемам. Он привык, что его везде боятся и презирают, что он вызывает в людях лишь желания спрятаться. Глупо конечно, потому что узнай они правду, его бы попытались сжечь на костре, или ещё чего повеселее. Но правильно делают, что не хотят знать. Дом Хончоля, как бы смешно не звучало, в этой же деревушке, спокойно ждет своего хозяина на одной из многочисленных, неровных улочек, пустея. Айрон входит в дом, стягивает с себя вообще-то не нужный ему костюм и любовно прячет его в одном из сундуков в тайнике под полом, спокойно переодеваясь в привычный уже костюм. Все-таки не позволяет надеть себе голубого, сверху ложится черный халат, и подвязывает он её тоже темным поясом, и волосы приходится собирать в хвост, хотя он терпеть этого не может. Он вообще длинных волос терпеть не может, но его положение обязывает. Все-таки загадочный зажиточный крестьянин, который, кажется и вовсе один из внебрачных сыновей какого-то столичного вельможи – право слово, роль не для него. Но если местным кумушкам так нравится, то он будет и аристократом, лениво косящим под купца или кого-то подобного. К тому же, перчатки, шелковые, совершенно несвойственные одеянию делают из него оригинала, непривычного обществу. Пришлось множество сил убить, чтобы сделать их – все же ему нужно жить в социуме, как и всем. Не хотелось бы убить человека одним своим прикосновением. Чон Хончоль – приличный житель столичного пригорода, а не убийца. И уж тем более не демон, который приносит ужасную эпидемию мора на их священную империю. Забавно, сколько времени прошло, а маленькое государство превратилось в Империю Коре. Столько Императоров прошло уже через неё? Сколько ещё остается этому государству до заката? Хончоль, на самом деле, знает ответы на все эти вопросы, потому что ему придется увидеть и эти времена, но думать о них не хочет. Он наслаждается вечерним воздухом, и запахом цветущей липы. Скоро он соберет небольшие цветки, и будет варить из них чай. Или продаст их в местную чайную, чтобы немного заработать. Хотя, за те века, что он уже прожил, ему деньги не нужны и вовсе, он может жить за те сбережения, что накопились за его долгую многовековую жизнь. Лениво зевнув, Хончоль ложится на постель, и засыпает. Кажется, он видит сны, совсем как в детстве, но они слишком расплывчаты и непонятны, чтобы о них говорить. В его голове совершенная пустота на утро, и даже его полу мистическая душа радуется отчего-то. Ото сна в голове одно размытое воспоминание – чья-то улыбка. Неуклюжая, кривоватая, может даже глупая, но теплая очень, и заразительная. Хончоль против воли и сам улыбается, чувствуя, как что-то даже теплое растекается лавой по его пустой груди. Чон трясет головой, и принимается за привычные дела, - готовит себе на завтрак чашку чая. Поднос удобно устраивается на небольшом столике, и Хончоль с улыбкой пьет чай, смотря на то, как на улице начинается ежедневное столпотворение, как одни люди заменяют других, и привычно не двигается. Он может часами сидеть с таким видом и просто смотреть, как жизнь в буквальном смысле идет мимо него. На улице происходят какие-то истории, чьи-то жизни прерываются прямо напротив его окна, а Хончоль лишь безучастно сидит у окна и потягивает свой липовый чай, ожидая, когда солнце зайдет, чтобы вновь попытаться уснуть. У него нет больше жизни, лишь череда пролетающих мимо него дней и месяцев, которые складываются в года. Скоро ему придется искать новый город, чтобы скрыться там, начать свою жизнь как бы с чистого листа, и ничего не изменится. Он прячется, чтобы не приносить вред, но есть ещё кто-то кроме него, кто уже несет смерть людям, кто выполняет реальную работу, и быть может, избавляется от своей каторги, пока он продолжает жить в этом пустом и скучном мире. Он почти токкэби, и сказать честно, лучше бы уж он был им, чем тем, кем он является. О демонах люди хотя бы знают, а он – внезапная опасность, за которую они ругают крыс и блох. Хончоль – чума, самая настоящая, смертельная, и его прикосновения опаснее всякого яда. Его жизнь вообще – яд для других, и для него тоже, потому что слишком трудно быть таким. Потому что трудно всю свою жизнь приносить людям лишь боль и горечь. Ему привили мысль, что он – ходячая проблема, и от чего-то, даже после фактической смерти у него ничего не изменилось, лишь позиция в этом мире и скромная возможность жить долгие годы. Это не весело и не выгодно, это мучительно больно. Это мучает и давит на него похлеще чумного смрада и пустоты в городах. Его существование как одно большое мучение, как один большой страшный сон, от которого хочется скорее проснуться. Только от этого сна не проснуться, а только умереть. И странно, что, сколько бы плохой его жизнь не была, она лучше смерти. Сколько бы замученным и сломленным своей судьбой он не был, эгоизм не даст просто так отказаться от себя. Простое желание жить когтями впивается в его плоть и не дает забыть о нем, не дает просто проститься с жизнью и, наконец, успокоиться, пусть и отправившись на какой-то там круг Ада, или чего ещё. Он просто не хочет подохнуть, хочет узнать ещё больше о жизни и мире, ещё глубже познать все его тайны и не отпускать их, пока может это себе позволить. Все что угодно, только не забвение. Хончоль уже знает многое: он обучался наукам, умеет писать стихи и играть на каягыме, он сеет и жнет, умеет готовить чай почти из чего угодно и любит астрономию. Он использует все свои силы, чтобы изучать этот мир ещё больше, и признаться, это нравится ему гораздо больше, нежели убивать города и села одним своим желанием. Слишком монстр для человека. Слишком человек для монстра. Хончоль пьет чай. Так проходит его обычный день. Он сочиняет песни и иногда играет, привлекая к себе внимание соседей и простых прохожих, но в ответ на их аплодисменты лишь закрывает дверь, потому что он далек от этого мира. Ему с ним лучше вообще не соприкасаться. Но быть как можно ближе нестерпимо хочется, и это противоречие рвет его на куски, корежит и мучает, потому что и сладко и больно, потому что хочется, но нельзя. Он знает, что когда-нибудь это принесет ему большую боль, но не может от этого отказаться. Однажды он уже выжил, похоронив своего единственного возлюбленного. Это было так давно, и даже по меркам жизни Чумы он должен был смириться с этим, а по человеческим так и вовсе выветрить эти воспоминания из головы. Но он не может. Это просто, как стереть слово на песке, но Чон просто не может себе этого позволить. Это его урок. Это его напоминание о том, если он снова начнет мнить себя почти человеком. Тогда ему впервые исполнилось двадцать четыре. Кажется, тогда он жил ещё в Пэкче. Было тепло, было море, кажется почти рядом с домом, а ещё была война. Он точно помнит это событие, помнит плачущих матерей и детей, помнит ряды военных, идущих в синюю даль, на очередное столкновение с армией Силлы, помнит, сколько людей возвращалось обратно и прекрасно помнит, как сам боялся навредить этому миру ещё и своим «даром». Прятаться приходилось какими угодно способами, приходилось переодеваться в женское платье, потому что его тоже могли забрать в армию, а Чоль не хотел чужих смертей от чумы. Он не хотел убивать, но не мог привыкнуть к тому, что он опасен, он все ещё не мог поверить, что жизнь так обошлась с ним, и вместо желанной почти смерти подсунула ему самое сомнительной продолжение жизни на его памяти. Помнится, тогда у него ещё и перчаток не было, и приходилось скрывать открытые участки кожи всеми доступными способами, приходилось просто прятаться по конюшням и складам, сидеть в лесу или где-то ещё, где он не мог вредить людям. Это было первое столетие его жизни и это было самое ужасное время в его жизни. Это было время, когда он ничего не имел, ничего не знал и ничего не мог. Это были года полные ненависти к себе, полные попыток как-нибудь исчезнуть из этого мира, которые не увенчивались успехом – мир прочно возжелал оставить себе его бренное тело и покалеченную душу. Уен был военным. Раненным военным, который вернулся в город, чтобы залечить раны и снова уехать на военную службу, потому что он слишком любил эту маленькую слабую страну, которую Хончоль всем сердцем мечтал покинуть. Как и весь остальной мир, потому что он был твердо уверен в том, что он на этой планете лишний, он не хотел никому мешать, и не хотел быть причиной бед. Он никогда не хотел никому зла, кроме всего парочки людей, что превратили его детство в сущий Ад, и из-за которых ему пришлось разменять свою пускай и не долгую, но человеческую жизнь на нескончаемое существование монстром, непонятным существом, не принадлежащим ни к демонам, ни к людям. Уен будто был соткан из стремления к жизни, в глазах же Хончоля можно было найти разве что желание поскорее и полегче покончить со всей этой глупостью под названием жизнь, в которую он ввязался по глупости, иначе не скажешь. Хончоль отлично помнит, как они встретились впервые – от непонятной болезни умерла лошадь доброй тетушки, что приютила его на время, и её разозленный муж гонял Чоля едва ли не по всей деревне. Если бы не уговоры Уена оставить его, Чона, в покое, то он бы, скорее всего умер бы. Так что особой благодарности защитник сирых и убогих не дождался. Но явно был заинтересован в таком странном парне как он. Айрон честно пытался отвязаться от него, старался быть как можно холоднее, к тому же его лихорадило от переизбытка силы – в мире начиналась первая эпидемия чумы и все его мистическое естество требовало заразить как можно больше людей. Кажется, тогда Чоль придумал, как себя усмирить. Боль помогала ему в этом, синяки приятной тяжестью ослабляли странное желание нести смерть, а ещё ощущать себя больным тогда было сродни счастью. Уену это не нравилось. Воин считал, что кто-то избивает невинного парня, а потому пытался защитить его всеми силами, позволил жить в своем доме, чутко следил за каждым его шагом и был глубоко поражен, когда понял, чего на самом деле добивается Хончоль. Желать смерти было противоестественным для него, это было чем-то диким и жутко неправильным. Желания Хончоля казались ему тем, от чего его нужно было избавить. И, стоит признать, он пытался. Он прививал ему любовь к жизни как мог – впервые кто-то относился к Чону с такой чуткостью и пониманием, с таким трепетом и заботой. Это было приятно, но немного пугало, потому что от новых знаний загорались глаза, а когда его научили читать, Айрон был готов вообще не выходить из библиотеки своего нового друга и товарища. Чужая любовь оставляет на нас отпечатки, и будь ты даже призраком, чужая любовь и сострадание перевернут твое естество с ног на голову. Чоль впервые вдохнул воздух полной грудью, впервые почувствовал себя простым молодым человеком, о котором можно хотеть заботится, который достоин ласки и любви. Он не сопротивлялся никаким действиям Уена. Он позволял касаться себя, и позволял дарить его вечно мерзлому телу толику тепла, о котором он забыл. Он позволял отравляться и отравлять, позволял делать глупейшую ошибку в жизни. Просто в один день, всего за пару часов Уен…угас. Будто свеча, огня в его взгляде становилось меньше и меньше, пока он совсем не поблек. Он не отпускал его от себя, требовал пообещать, что будет жить за обоих, что изучит все небо сверху донизу и когда-нибудь напишет об этом свою работу. Хончоль раньше думал, что боль это то, что сможет принести ему облегчение и успокоение. Но никогда раньше боль не приносила ему столько страдания, столько разрывающих чувств и желаний. Он никогда не думал, что боль будет для него ядом и одновременным противоядием, чувством, за которое можно схватится, желая выжить и в котором хочется растворится, чтобы умереть. Могила воина давно засыпана землей и на ней поросли цветы, и даже уложены ещё несколько могил. Той деревушки, в которой он жил, той страны за которую он страстно боролся уже многие века не существует. Не существует Силлы, не существует потомков хозяйки той злополучной лошади, весь тот мирок развеялся по ветру, как нестройная сказка на ночь. Остался только Хончоль, как живое доказательство того, что все это было. Осталось только его покалеченное раскромсанное сердце, остатки которого ещё способны на какие-то мизерные теплые чувства, осколки, которые горят при любом душевном порыве. Вскоре и этот мир, эти стройные дома, эти стройные костюмы и эта славная Империя сойдет на нет, так же исчезнет затрутся о ней воспоминания в памяти потомков, и только наставления будут заставлять возвращаться памятью к ней. Забудутся многие события, забудутся люди и забудутся чувства этих людей. Останется только он, как напоминание о том, что все это было. Он остается всегда. Не потому, что хочет жить, а потому, что пообещал не умирать. Он как константа, как маленькая мировая аксиома, которая никуда не исчезает. Он постоянство, которому тоже суждено исчезнуть. Навеки.