Amore senza rimpianti

***

1487 год, Флоренция.       Вся эта история зарождается во времена расцвета новой жизни Италии. Это начало новой эпохи – эпохи возрождения. Зрелое средневековье отступает перед новыми открытиями, это старт другой эры. Бесконечная любовь высшей знати к богатству и роскоши всё так же обострена. Это время, где более резко подчеркивается разделение на сословия, где бедствия повсюду преследуют людей, обделённых счастливой судьбой родиться в высшем обществе. Время, где не услышать слов сострадания, простая человечность постепенно теряется за собственным горем и бедствием, а золотом и величественностью лишь набирают свою ценность. Высшая знать, что буквально упивается богатством, с большим презрением глядя на нищету свысока и не ставя их ни в какую цену. Они лишь стремятся выставить напоказ своё громадное наслаждение собственным достатком - от них неистово разит мерзким тщеславием и излишней самовлюбленностью. Противно выделяются в серой толпе их дорогие меха, которые в эту пору были действительно в моде по всей Европе. Следует ли говорить о видимом различии в одежде? Сословие и достаток, профессия и место в обществе - это всё, что действительно имеет значение.       Но каковым бы не было окружение человека, будь то богачи или уродливая нищета, ему следует придерживаться чётких ограничений в общении друг с другом. Это чем-то похоже на целый социальный механизм, центром которого является высшая знать, а мельчайшие детальки к нему – низший слой общества. И потому будет абсолютно неприемлемо, если вдруг, к примеру, влиятельный вельможа возьмёт в жены обычную служанку, не имеющую знатного происхождения и вынужденную полоскать грязное бельё своими краснеющими от упорного труда руками.        Тот первый день, который проложил путь к изменению нелепых устоев в обществе, по крайней мере, в одном из богатых городов Италии, начинается слишком привычно.        Знойное солнце в зените заливает тягучим золотом цветущую Флоренцию, растягивающуюся паутиной шумных улиц, нескончаемым количеством переулков, монастырей и лавок. Город постепенно размаривает от нестерпимого июньского пекла, узкие улочки вовсю кишат неторопливо снующими жителями, страдающими от раскалённого воздуха. Жгучие лучи накаляют черепичные крыши домов, из труб которых валит густой дым, взвивающийся высоко в безоблачное небо. Потоки золота упрямо и нагло врываются в широко раскрытые окна, заполняя собой просторную комнату. Серебристые полупрозрачные занавески, гонимые ветром ускользают на улицу и, не получив долгожданной свободы, возвращаются обратно, подрагивая. Лучи солнца точно попадают широкими столбами по узорчатым бархатным обоям. Среди всей дорогой мебели, роскошной и громоздкой, заполнявшей всё пространство комнаты, выделяется высокая фигура молодого человека, гордо расправившего широкие плечи перед своим отражением в идеально отполированном зеркале в позолоченной раме - немым свидетелем всей жизни хозяина, разворачивавшейся в его спальне. Юноша с самодовольной улыбкой поправляет густые короткие волосы цвета тёмного шоколада, богатого и насыщенного, неряшливо растрёпанные в стороны. Те, не поддаваясь длинным и худым пальцам, по-привычному торчат на затылке, не смотря на то, что их старательно приглаживают широкими ладонями по двадцать раз.        — Довольно разглядывать и без того прекрасное личико, мой дорогой! — из коридора раздаётся приятный голос женщины, нарушающий комнатную тишь. — Надеюсь, что ты не забыл о том, что мать хочет прогуляться со своим сыном по рынку. Поторопись.       — Si, мама! — следует в ответ.       Юноша в последний раз поправляет широкий воротник белоснежной свободной рубашки, проводя по нему ладонью, наклоняет голову на бок, льстя самому себе улыбкой. Он выбегает из комнаты, быстрым шагом пробирается через длинный коридор палаццо и спускается во двор, где его уже ожидает женщина в плотно облегающем талию платье, перевязанном непривычно высоким поясом.        — Всё никак не отвыкнешь крутиться возле зеркала, Намджун? — спрашивает та с лёгкой улыбкой длинных губ, сомкнувшихся в одной тонкой полоске.       — Тебе показалось, мама… — юноша смущённо отворачивает голову и выходит из ворот особняка, тут же прикрывая глаза от солнца, норовящего сжечь дотла каждого, кто посмеет выбраться сегодня на улицы. Сейчас оно не выглядит столь приветливым, каковым сверкало через раскрытые окна.       — Сколько раз я тебя учила одеваться подобающе своему статусу? — женщина с недовольством разглядывает расстёгнутый колет на Намджуне и рукой заставляет его застегнуть все пуговицы с мелкими камнями, обтянутыми приятным бархатом.       — Одежда является не средством для самовыражения личности, а отражением социального статуса, — в унисон произносят сын с матерью. Один проговаривает это с явным раздражением в голосе от нравоучений, до боли закатывая глаза, а вторая - со сдержанным тоном, горделиво задирая острый подбородок.       — Тебе следует одеваться соответственно своему положению, Намджун. Что о тебе скажут люди, завидев в старом тряпье и протёртых ботинках?        — Я всего лишь не застегнулся, не стоит преувеличивать, — парень размеренно продвигается вперёд, подставляя матери свой локоть, за который она аккуратно ухватилась, ближе пристраиваясь к нему.       — Мы, люди в достатке, не должны облачаться, как те воришки, ошивающиеся в районе Ольтрарно.       — Я помню, мама!        — Не капризничай, Намджун, я забочусь о твоём положении в обществе, чтобы о нашей семье не ходили дурные слухи, будто мы не можем позволить себе последние новинки моды. Постарайся больше не огорчать меня.       И одним из элементов механизма, в который никак не хотел встраиваться юный аристократ, не принимая его устоев, являлась эта женщина, приходившаяся ему матерью. Но Намджуну приходится лишь смиренно кивнуть в ответ уже который раз, на что мать одаривает довольным взглядом, но внутри парня всё стремится развязать спор о предрассудках социальных норм, ограничивающих людей из низших слоёв общества в праве приобретать роскошную одежду. Его родители продолжают придерживаться стереотипов о чётком разделении сословий между бедными жителями и жителями в достатке, и те служат причиной раздоров в их семье. Он вырос образованным и учтивым, отец с детства приучает к упорному труду, пытаясь объяснить своему сыну, каково это - зарабатывать деньги своими руками. Намджун умеет читать и писать по-итальянски, на латыни и, с большой неохотой, по-гречески, глубоко изучает историю своей родины и за её пределами, заваливает себя учениями не только своих современников, но и философов прошлых лет: Аквинский, инициировавший своей философией крестовые походы, и Блаженный Августин, и Аристотель, и Акиллини Алессандро (прозванный вторым Аристотелем). Аристократ растёт честным и трудолюбивым человеком, который никому никогда не завидует. Однако родители порой остаются им недовольны из-за его излишней ребячливости с характерными детскими поступками, из-за его личного мнения, которое своей трезвостью отличается от привычных для жителей Италии предрассудков; за открытость души, совсем не украшающей его происхождения. Намджун растёт, совершенно отличаясь от своих родителей и сверстников. А то, что выбивается из массы, обычно не получает признания в обществе. И часто на официальных приёмах его просят поменьше говорить и побольше слушать, хотя юноше удаётся своей напускной вежливостью привлекать к себе внимание многих дам и мужчин, даже тех, кто старше его по возрасту.        Шумные улочки, из которых исходит городской галдёж, были невероятно тесны. Все эти толкания, прижимания чужих и противных тел и громкие выкрики выводят Намджуна, привыкшего к спокойствию своего внутреннего мира, из себя. Ему бы хотелось вынырнуть из этого потного моря, взвиться высоко над городом, пёстрым и контрастным, опоясанным высокими стенами и пугающе высокими башнями, и вдохнуть запах свободы, забыть о своих обязанностях и уйти на покой, лишь бы не слышать криков торговцев. Витают тошнотворные для Намджуна запахи мыла, хлеба, свежих яиц, пива и шалфея. Хочется накричать на всех, чтобы заткнулись, но никак нельзя: вокруг Флоренция, где покоя не дождёшься никогда. Нельзя сказать, что юноша не любит свой город и прогуливаться по нему, нет, он дорог его сердцу, но только не в этот воскресный день.        — Ты выбрала неудачный день для похода на Меркато Веккьо, мама, — всё ещё раздражённо отчеканивает Намджун, недовольный сегодняшней живостью города.       — Сегодня должны привезти шёлк из Франции, как я могу откладывать покупку шёлка на сутки?        — Почему бы тебе не послать Альбу?        Трёхэтажные здания, окружающие плотными рядами небольшой рынок, отдают длинными и широкими тенями, в которых блаженно укрывается лениво пробирающаяся толпа. Намджун поднимает лицо к небу и слышит впереди, метрах в десяти от себя, заливистый смех маленькой кучки шпаны, явно младше его по возрасту. Ребята надвигаются плотным кольцом на Намджуна и в последний момент огибают его, но он чувствует лёгкий толчок в бедро и улавливает среди всего шума громкий смешок одного из мальчишек. Тяжесть прикреплённого на ремень кошеля исчезает, Намджун поспешно похлопывает по опустевшему месту и, не найдя небольшой кожаный мешочек, оборачивается в сторону той убегающей кучки, крича в след:       — Хэй, мои деньги! Верни мне мой кошель! — Намджун разворачивается всем телом, сверля хмурым взглядом одного из наглецов, выглядевшего слишком самоуверенно для человека в потрёпанной одёжке. Юноша ни на секунду не сомневается, что именно он украл его деньги.        — Perdonate, messere! Но у меня нет ваших денег! — парень небольшого роста с чёрными, как смоль, волосами, отливающими на солнце, оборачивается на возмущения и расцветает в широкой улыбке, взбегая по небольшой лестнице и ловко ныряя в поток людей.       — А ну иди сюда, паршивец! — Намджун вырывает свою руку из материнской и, не слыша её просьбы остановиться, мчится за тем наглым мальчишкой, расталкивая мешавшую на пути толпу.       Группа тех сорванцов постепенно разбегается по сторонам, запутывая разозлённого уловкой парня. Тот должен был заметаться из стороны в сторону, но его деньги, к счастью, находятся только у одного, так что юношу этим не провести.       — Ох, messere, попробуйте догнать, и тогда вы убедитесь в том, что я ничего у вас не брал! — но звонкий смех, звучащий откуда-то из глубин плотной человеческой стены, говорит об обратном.       Ему весело, он играется. Разве это не похоже на догонялки? Аристократ в ярости пытается не потерять из виду эту наглую и самоуверенную ухмылку, тонувшую где-то среди остальных улыбок, ничем не примечательных.       — Хэй, стража! Стража! Схватите этого оборванца, он украл мои деньги! — басом кричит Намджун, заметив мирно болтающих о чём-то стражников на углу торговой лавки с крупным навесом, под которым они прятались от солнца, и рукой кидает на мальчишку, показывающего ему язык.       Те, словно пробудившись от громкого голоса юноши, отрываются от стен и следуя взглядом за движением руки, с упорством вглядываются на торчащие макушки повсюду. Они уже уверенно обхватывают пальцами в кожаных перчатках рукояти мечей и неторопливыми шагами направляются вглубь толпы.       Намджун даже не надеется, что они совершают это только из чувства своего долга перед народом. Чаще они, чувствуя собственное превосходство над обычными гражданами, готовы наброситься на каждого, кто бы посмел случайно задеть их плечом или неодобрительно взглянуть на типичное отлынивание от службы. Но те никогда не переходят установленную собою черту, издеваясь лишь над обычными рабочими с рынка или продавцами из мелких лавок. И сейчас им предоставляют новый случай выплеснуть на ком-нибудь свою злобу.        Жалко ли Намджуну этого мальчишку?        Он вдруг останавливается, замирая на месте, словно изваяние, и озадаченным взглядом провожает этого неизвестного, осмелившегося украсть чужие деньги. Как говорится, хочешь жить - ищи пути к спасению. Оглянувшись, мальчишка испуганными глазками натыкается на ретивых стражников, размахивающих мечами. На секунду кажется, что он даже теряет уверенность в своих действиях. Тот запинается о выступающую плитку, последний раз смотрит на Намджуна, будто прося помощи, но, не дождавшись никаких действий с его стороны, прошмыгивает в узкую улочку и навсегда теряется за острыми углами зданий, упорхнув, словно пташка.        Намджун улавливает напоследок грубую брань стражи, расталкивающей прохожих зевак, неуклюжим бегом старающейся угнаться за парнишкой, пропавшим в тени высоких жилых домов. Наверняка они уже позабыли мотивы погони, им просто не нравятся те, кто не соблюдают их законы.       Шатен, прищурив глаза от яркого солнца, стёр пот со лба аккуратно сложенным платочком. По ушам вмиг бьют бессвязные выкрики из толпы. Парень разворачивается к тому месту, где оставил свою мать, и, неторопливо переваливаясь с ноги на ногу, двигается к ней, кидая в ответ расслабленную улыбку.