вытащи из омута

      Мирон обещает быть дома тебе, обещает и, похоже, свыкается с этой мыслью: он не выходит даже в магазин, хотя продуктов у вас остаётся все меньше, да что уж там — Мирон даже из комнаты толком выходить не хочет, запирается, читает, что-то пишет, выглядит таким сосредоточенным, что любое вмешательство в его маленький мир — это уже кощунство, как ты думаешь. Глаза Фёдорова хаотично бегают по бумагам, пальцы запачканы росчерками ручки, на столе кружка с остывшим чаем и банка с энергетиком — такой вот он, творческий процесс, и ты боишься прикоснуться, сбить, спугнуть, знаешь же, что Мирон сейчас особенно чувствителен. Но все чаще тебе кажется, что ты находишься в комнате с чужим человеком, что этот чужой человек тебя почему-то больше не любит, что больше не хочет тебя видеть, и тебе от этого отчетливо больно, хоть он тебе ничего и не говорит, но ты читаешь по глазам — кажется, впервые в жизни, ты можешь точно сказать, что действительно понимаешь все по одному лишь взгляду, по тонкой полоске поджатых губ, по мерным постукиваниям пальцев. Ты читал Мирона, как книгу, которой безмерно наслаждался, но он, кажется, не хотел больше этого. — Я устал, — роняет Мирон, не смотря на тебя, а глядя куда-то под ноги, — прости, что отдаляюсь, Слав. Просто люблю работать в одиночестве, понимаешь?       Кажется, с этими словами он съезжает от тебя, потому что «надо писать, Слава», и снова эти «понимаешь», снова эти пустые и какие-то серые «так будет лучше». Вы оба знаете, что нет, вы оба знаете, что вот так и теряете друг друга, что вот так и становятся люди чужими, но никто из вас ничего не предпринимает: Мирону, кажется, это просто больше не нужно, а тебе — тебе не хочется бороться за то, что ты уже проиграл. Ты снова безнадежно один: смотришь старые фильмы, стараясь не пересматривать те, которые успел просмотреть с Мироном, ты вообще стараешься больше не трогать, не вспоминать ни о чем, что было хоть как-то связано с ним, потому что впервые за долгое время тебе действительно больно. Никогда ты не чувствовал себя настолько брошенным, настолько ненужным, ни когда ушла Саша, ни когда отвернулись друзья ты не был таким, но сейчас ты решаешь просто забить. Ты устал, очень устал, и тебе не хочется совсем ничего, потому что прореха внутри слишком большая, и она, подобно черной дыре, затягивает все, что угодно, не оставляя даже послевкусия.       Ты все ещё помнишь, каково это — любить Мирона Федорова. Помнишь, как целовать его, когда дыхание так по-детски перехватывает от одного прикосновения тёплых губ, и во время этого ты отчего-то чувствуешь себя преданным псом, так хочется быть ближе, так хочется выть от банального чувства щемящего болезненного счастья, и ты улыбаешься, не отстраняясь, только обхватываешь чужое лицо руками и проникаешь в чужой рот жарче, глубже, так интимно, что боишься попросту открыть глаза. Ты помнишь, как обнимать Мирона: обязательно со спины, так чтобы устроить голову на его плече, чтобы целовать шею, спускать руки ниже с каждым прикосновением — Мирон всегда едва ощутимо дрожал в такие моменты, прикрывал глаза и подавался навстречу ласкам, а ты лез руками под его резинку трусов, перехватывал член и ловил тихий стон, после ты начинал растягивать Фёдорова. Мирон просил быстрее, говорил, что сам уже подготовился, ты только усмехался, но следовал его желаниям. Как глупо бы ни звучало, вы и правда не просто трахались, вы занимались любовью. Без целомудрия и нежностей, но это была не просто похоть.       И тебе сложно это забыть. Ты помнишь, как по утрам Мирон иногда не хотел вставать, жмурился и слабо улыбался, утыкаясь в твое плечо, а ты был безнадёжно счастлив, ты не то чтобы верил, что это навсегда, но, гладя Мирона по голове, чувствуя его размеренное дыхание, тебе отчаянно хотелось, чтобы все это было хотя бы надолго, тебе хотелось верить, что у вас есть будущее, но все чаще ты засыпал один, а Мирон оставался спать в кресле, обложившись с черновиками. Ты не мог осуждать, ты сам частенько вел себя, когда жил с Богомоловой, но оказаться на ее месте — это больно, ты даже подумать не мог, что настолько мучительно будет видеть, как человек, которого ты близко не знаешь и года, осознанно или нет отдаляется. Ты даже представить не мог этого, ведь Мирон стал такой же неотъемлемой частью твоей жизни, как базовые потребности в еде, в питье, в сне, так тебе нужно было, чтобы он был рядом. Но, в итоге, ты снова остался наедине с собой и Кохой, которая будто чувствовала твое состояние, а потому тоскливо терлась о твою ногу, мяукая.       Мирон не звонил, не писал, да и вообще не предпринимал никаких попыток связаться с тобой, и ты тоже не решался идти на контакт — зачем? Если бы Мирон хотел, он бы вызвонил тебя из другого города, страны, полушария, а ему это было просто-напросто не нужно, и ты опустил руки, поднял белый флаг и перестал пытаться восстановить отношения. Ты не хотел бороться за того, кто никогда по-настоящему тебе не принадлежал, за того, кто сейчас резко возобновил активность в социальных сетях и теперь находился постоянно с людьми, которые его бросили в трудную минуту, а теперь он их называл, не стесняясь показаться лицемером, «больше, чем семьей»; Мирон снова вступил в игру и везде гремел со своим третьим микстейпом. Пусть. Ты же не спешил хоть что-то предпринимать, ты решил, что не хочешь, чтобы даже твое имя в сводке новостей по русскому рэпу не должно стоять рядом с именем Мирона. Ты слишком утомился, износил себя и залег на дно — тебе не хотелось писать, тебе не хотелось сочинять, тебе больше вообще ничего не хотелось.       Мирон анонсировал тур.       Поначалу ты подумывал купить билет, но после плюнул на это, ты не хотел ни хайпа, ни выглядеть жалко в глазах самого Федорова. Ты решил, что тебя больше это не касается, совсем: занялся программированием и выполнял разные заказы, бессознательно забивая время и мысли работой. Мирон все еще никак не давал о себе знать, и сейчас ты был даже рад этому, потому что возвращался на круги своя, а спасать подобие отношений, что было между вами — ты не хотел, да и не смог бы при всем желании. Мирон тоже это, похоже, понимал. Только однажды, где-то спустя месяц после вашего разрыва, тебе звонила Женя: — Вам надо поговорить, — уверяла она, — он сам не свой, поверь мне. Сделай что-нибудь, Слава. — Нет, — ответил ты. И положил трубку, закрывая лицо руками.       Вытащил из омута, хватит.