Мёртвые

Топор едва ли слышно делит искривлённую ветку напополам, тонкие руки смыкаются на рукоятке — у Мейсон хватка крепкая, не оторвать, только с мясом. Она болезненной, отчаянной кажется; Гейл и без слов слышит насмешливый едкий ответ — она не чёртов символ победы, она упадочность в чистом виде, показательный пример, цена победы. Тёмные отросшие волосы, в длинном криво обстриженном хвосте, на ней это не смотрится, с ней только топор в идиллии и гиблая земля, брошенная и покинутая людьми (посмотри, что они с нами сделали, посмотри и беги; Джоанна выгнала бы его мгновенно, но бессмысленно — Хоторн всегда возвращается назад). У неё безостановочно — мне наплевать, мне безразлично, только смерть Финника всё еще пылает, выжигает фантомно внутренности, кости; Мейсон — боль, чистая, неприкрытая высокопарными фразами, не эстетично-привлекательная, боль отвратительная, смертельная, выламывающая кости. — Ты не обязана оставаться здесь, — голос ровностью и спокойностью, взгляд тёплый; Хоторн волнуется, странно совсем, мир весь перекошенный, изменившийся. В ней ничего совсем от Пересмешницы, кроме победы; Китнисс — феникс, кричат с экранов, она сильная и человечная, Мейсон на фоне — машина для убийств и только. — Мне не нужна жалость, — ни его, ни чья-либо, ей и люди не нужны вовсе, Финник всегда говорил "нелюдимая, Капитолию не понравится" и тянул улыбку, открытую, завораживающую; от Финника остались только Энни с ребёнком и колкие фразы по памяти. — Мне не жалко, Джоанна, я хочу помочь. Одиночество не лучшая прерогатива, которая у тебя есть, — пострадавших тысячи, Гейл в том числе, и Сойка с счастливой улыбкой при каждой встрече; Гейлу больше не больно, не скребёт внутри, не рвётся наружу грубое, резкое слово. Китнисс счастлива, как и Пит; Хоторн не мог предугадать, что он останется с Хеймитчем и Мейсон, брошенный ненужный верный щенок (у неё это слово рвётся, только Гейл взрослее, опытнее, Гейл в той же категории отсеянных). Топор застревает в дереве, у Мейсон взгляд пустой, холодный; зачем ей сдался он, мальчик, выброшенный с пробитым сердцем, но зачем ему "маньячка, способная убить без слёз" (люди говорят, помнят, шепчут её имя вне зоны досягаемости; люди боятся). — Не у каждого есть душещипательная история, а если есть, это не оправдание, — вырывается практически безоттеночно, ей женщина крикнула это в лицо, мать убитого ею на Играх, Мейсон захотелось заткнуть её, только она не чистое зло во плоти, очередная жертва, брошенная под чужое оружие, одна из немногих, сумевших выбраться. Жертва, только немногим дано понять; Гейл почему-то видит. — Джоанна, я знаю твою историю, — россыпь белых цветов на кривом облезшем столе смотрится несуразно. Джоанна понимает — мальчика нет, он вырос, нет щенка, готового обменять собственную жизнь на Эвердин; Джоанна — боль, чистая, не останавливающаяся, но на секунду ей легче, проще — ромашки остаются ярким пятном на содранном дереве столика, а после — иссыхают под палящим солнцем на третий день. Хоторн вернётся с новыми через месяц.