Выгодный брак

Кабинет Дазай-сана насквозь пропах лекарствами и дымом. Последний запах ощущался так сильно, что у Рюноске, неуверенно замершего в дверях, мучительно запершило в горле, заскребло где-то внутри, как если бы он проглотил живое насекомое, и теперь оно, судорожно шевеля крошечными лапками, стремилось выбраться наружу. Но все-таки он, припомнив правила хорошего тона, усилием воли сдержал желание закашляться. И, едва ступив за порог, почтительно склонил голову, дожидаясь дальнейших распоряжений. Или хотя бы одного-единственного слова, способного помочь понять, что именно от него требуется в эту минуту. — А, вот и ты, — ласково протянула Кое-сан, удобно устроившаяся в глубоком кресле аккурат напротив широкого письменного стола, неряшливо заваленного какими-то документами, испорченными бумагами и прочими исписанными обрывками. — Ну же, золотце, проходи. Мы только тебя и ждем. От ее вкрадчивого тона Рюноске пробрало до мурашек. Слишком странно, непривычно было чувствовать себя центром всеобщего внимания, хотя наверняка каждый омега, покинувший стены воспитательного дома Кое-сан, однажды проходил через это — замирал в самом центре кабинета под пристальными, внимательными взглядами, ощущая себя по меньшей мере товаром, достойная продажа которого была выгодна всем собравшимся здесь. И, конечно же, желательно за как можно большую цену. Другое дело, что сам Рюноске в такой-то ситуации себя никогда не видел. А ведь, наверное, очень даже зря. — Осаму, — Рюноске вздрогнул, не сразу поняв, что эти слова предназначались вовсе не ему, но мгновенно обратившись в слух, — кажется, я просила тебя открыть окно. В такой духоте невозможно дышать. Дазай-сан, оказавшийся, на удивление, тем, кто вызвал недовольство хозяйки, лишь хмыкнул и затянулся в последний раз, озорно, совсем по-юношески спрятав улыбку за тонкими пальцами. И только затем, сдавив в пепельнице тлеющий бычок сигареты, поднялся на ноги. Из всех омег, проживающих в воспитательном доме Кое-сан, только Дазай Осаму находился на исполнительной должности. Только ему одному, а не бетам, нанятым для иной обслуги и иных мелких, совсем не серьезных поручений, по какой-то совершенно непонятной причине была доверена вся документация, счета и личные дела всех тех, кто находился под покровительством Кое-сан. Разумеется, это не могло быть обычной случайностью. Даже до Рюноске доходили многочисленные слухи — иногда излишне мечтательные, иногда настолько гадкие, что ужасно хотелось после сполоснуть водой руки, — касающиеся положения Дазая Осаму. Человека, приложившего руку к судьбе стольких омег, весьма успешной в итоге, надо отдать ему должное, но не имеющего никакого права ее повторить. О нем говорили многое, не всегда хорошее, не всегда плохое, но почти все сходились в одном — навряд ли без чужого покровительства Дазай-сан продержался бы здесь так долго, бок о бок с Кое-сан, никогда не отличавшейся ангельским терпением. Возможно, у Дазай-сана и в самом деле был влиятельный любовник, как считали некоторые и весьма справедливо — очень влиятельный, раз даже Кое-сан приходилось мириться с настолько строптивым нравом, порой чрезмерно провокационным, а ведь как еще можно было назвать привычки и манеры этого человека. Даже если то и касалось, казалось бы, самого простого — первое время непосредственного общения с ним еще юный Рюноске во все глаза рассматривал чужую одежду, по-иноземному бесстыдно узкую, особенно в рукавах и талии, и чувствовал, что неудержимо краснеет. Помнится, тогда это вызывало целую бурю насмешек, не только со стороны самого Дазай-сана, но и со стороны других омег, уже, видимо, привыкших к любым выходкам. Однако, да, несомненно, человек, что связал себя узами с Дазай-саном, был не только влиятельным, но еще и баснословно богатым. Иначе как еще можно было объяснить настолько щедрые подарки просто любовнику — дорогие, привезенные из таких далеких стран, что даже здесь, на родине, о них еще никто толком и не заговаривал. Но даже если это и было так, то ясным оставалось лишь одно: негласный покровитель явно не стремился скрепить свои с Дазай-саном отношения законным браком. А раз так, то можно ли в таком случае вообще говорить о том, что Дазай-сану по-настоящему повезло? По скромному мнению Рюноске, весьма опрометчиво. Легкий сквозняк скользнул по комнате, забрался под полы одежды Рюноске, охладил кожу и, впервые за все время, позволил нормально вдохнуть. — Надеюсь теперь, — сквозь неясный гул улицы расслышал он голос Дазай-сана, издевательски учтивый, простуженно-хриплый, как после нескольких выкуренных подряд сигарет, — вам достаточно комфортно здесь находиться. Моя госпожа. Кое-сан поморщилась в его сторону, так недовольно, словно обычно-насмешливые слова Дазай-сана задели ее. А потом повела плечом, будто ее на самом деле обдало промозглым сквозняком из открытого окошка: — Я буду по-настоящему довольна, только когда кто-то отвалит хорошую цену, чтобы жениться на тебе, Осаму. Но тебя и даром никто не возьмет. Только если я приплачу, но ты того не заслуживаешь, — бесцветно сказала она, и по этому нарочито ровному тону безошибочно угадывалось, что Дазай-сан и в самом деле сумел чем-то очень сильно ей насолить. Рюноске сам повел плечами, ощущая, какой ледяной волной потянуло вдруг из окна. По лицу Дазай-сана тоже прошлась волна: стерла веселость из глаз, но не более. Его улыбка оставалась такой же приветливой. Быть может, дело было как раз в его любовниках, не иначе. Если у Дазай-сана имелись связи с мужчинами — это могло основательно испортить или даже подорвать репутацию воспитательного дома для омег, принадлежащего Кое-сан. А если это и было так, то теперь она явно искала способ уязвить Дазай-сана, пусть даже и мелочью, но поддеть. И, наверняка, она сумеет сделать это достойно, ведь всем ясно, что колкостями Дазай-сану не насолить. Лучше бы настроение Кое-сан переменилось. Может, Рюноске сумеет помочь? По-своему он очень любил Дазай-сана и очень переживал за него, несмотря на то, что тот часто говорил, что Рюноске не достоин признания и поддержки: не оправдал вложенных усилий, не проявил никаких полезных способностей, чтобы заполучить хорошего мужа. И вот теперь, когда все изменилось, Дазай-сан, быть может, мог бы изменить взгляды и подбодрить чем-то… Если бы только не непонятно чем вызванное раздражение Кое-сан. По-своему Дазай-сан был совсем не плох. Но он был хитер и властен, словно альфа, и многие омеги, особенно молодые, боялись его, словно огня. Не одному из них он удружил, устроив им браки с дряхлыми, сварливыми старцами, да еще и преподнес это в качестве одолжения от себя. Хотя, кто знает, а не был ли он прав, заявляя, что это выгодно — сократить страстью к себе годы какого-нибудь старика, а затем стать его наследником, обставив все так, чтобы дети от предыдущих союзов, если таковые имелись, пошли по миру. Быть может, Рюноске ожидала та же судьба? И скоро придется благодарить Дазай-сана за такую удачу? В любом случае, Рюноске станет. Даже не потому, что так полагается, а оттого, что слишком часто он подмечал, то, что никогда не видели другие. Что взгляд Дазай-сана на самом деле потерянный и тоскливый. И что тот, давно вернувший своим продуктивным трудом долг Кое-сан, единственный из омег в ее доме, кто никогда не сможет полностью освободиться. Дазай Осаму сам словно вещь принадлежал семье Кое-сан вместе со всем, что имеет, в том числе, со всеми подарками от вероятных любовников. Он никогда не отлучался без позволения, не отлынивал от обязанностей и безропотно сносил все взыскания и упреки. Отчего это происходило — никто толком сказать не мог. Рюноске слышал разные объяснения, но все они был лишь слухами, да и то такими, которые смели произносить лишь тихим шепотом. А, если кто-то решался задать вопрос об этом напрямую Дазай-сану, тот отвечал: — Мне нравится мучить других омег. Продавать их в рабство похотливым мужикам, оставаясь при этом совершенно свободным. Скорее всего, это было правдой для всех остальных. Грустной правдой, за которую Дазай-сана ненавидели. Быть может, почти все, кроме Рюноске. У него вот никак не получалось избавиться от острой симпатии и уважения. Одно время Дазай-сан всерьез восхищал его. Потому что — умел пробиваться, пусть даже с помощью высокого покровительства. Был сильным и независимым. Носил, что хотел. Говорил, что хотел. Даже самой Кое-сан. Никого Дазай-сан не продал в непонятные условия, в унижение, либо неуважение. Он устраивал чужие судьбы надежно, все, кем он занимался, стали законными супругами. А если альфа не всегда был молод, в этом не было ни чьей вины. Рюноске слышал, что сейчас вообще пошла мода не связывать себя семьями в молодые годы, и многие альфы думали о женитьбе уже после сорока лет. Такие и самому Рюноске годились в отцы, не то что тем, кому еще только исполнилось пятнадцать-шестнадцать лет. Дазай-сана ненавидели незаслуженно, так это можно было объяснить. Хотя, если быть честным, довольно часто он подобное отношение все-таки получал справедливо… В любом случае, он был слишком сложен для полного понимая. Но Рюноске ничего не мог поделать с тем, что хорошо к нему относился. Рюноске сделал глубокий вздох, сожалея, что не смеет открыто сочувствовать Дазай-сану, который в свое время многому его научил, поддержать чем-то. В небольшой комнатке, служащей их заведению конторой для работы со всеми текущими документами, несмотря на странную, совершенно непривычную Рюноске горечь, отталкивающе пахло целой толпой альф. Едва уловимо, но для омеги, еще не делившего ложе ни с одним из них, этот запах был хорошо ощутим и, по правде сказать, немного противен. У Рюноске даже голова малость закружилась, горечь подступила к самой глотке. А глядящий на него Дазай-сан едва уловимо закусил губу, или, быть может, Рюноске просто почудилось. Сегодня ему нездоровилось с самого утра, наверное, из-за слишком сильного волнения. Вот и сейчас внезапно показалось, что он вот-вот упадет — ноги вдруг резко ослабли, став, будто бы и не своими вовсе. Рюноске покачнулся, неуверенно, едва заметно шагнув вперед, в попытке удержать равновесие. Наверное, он бы даже и упал, но Дазай-сан тут же оказался рядом, ловко снял висящий на поясе Кое-сан расписной веер и обмахнул Рюноске — со всей силы, явно старательно, так, что поток воздуха растрепал волосы. От Дазай-сана шел густой, смешанный запах, но теперь Рюноске ощутил в нем самую главную ноту — чистый и приятный запах Чуи-сана, сына Кое-сан: горьковатый, но и сладкий, с приятной, легкой кислинкой. Запах шел от одежды Дазай-сана, от белого ворота рубашки, темного жилета, красиво сидящего на узкой талии, и, кажется, даже от самих волос, мягко вьющихся на концах густых прядей. Да, смутно подумалось Рюноске в каком-то странном полусонном оцепенении, от них наиболее сильно… Приходя в себя, он не сразу осознал, что цепляется за Дазай-сана чересчур сильно, практически неприлично. Но смог самостоятельно распрямиться, вжимаясь в чужое, почти такое же худое, как свое собственное, тело. Но руки у Дазай-сана были сильными, совсем как у альфы. Он поддерживал и не отстранял от себя до тех пор, пока Рюноске не стало лучше. Все это время они с Кое-сан молчали, словно для продолжения разговора им нужен был именно Рюноске. И даже, желательно, в добром здравии. Иначе как можно было объяснить их странную, совершенно непривычную заботу? Рюноске и не думал сопротивляться, а Дазай-сан уже усадил его высокую подушку у стены. Кое-сан сама, собственноручно, налила остывшего, переслащенного чая из небольшого пузатого чайника, стоявшего, как оказалось, на самом краю весьма непрактично заваленного бумагами стола. И, только когда Рюноске смог твердо держать чашку, обняв ее пальцами, явно сдерживавшая себя до этого Кое-сан опять напустилась на Дазай-сана: — Это из-за тебя ему плохо! — раздраженно высказывала она. — Мне пожаловались с утра, что у тебя тут не продохнуть. Пахнет, сам понимаешь, чем. Сам понимаешь, с кем! Все решат, что у меня тут бордель, а не пристойное заведение. И это-то — накануне такой важной свадьбы! Имей уже совесть! Занимайся непристойностями в других местах, Осаму, предназначенных для этого. Или же… — она вдруг улыбнулась, но теперь ее улыбка была скорее дружелюбной, чем порицающей, — выходи замуж. Если сможешь. Рюноске показалось, что сам Дазай-сан прекрасно понимает — на что она намекает. И осознание этого ужасно удивило и смутило, настолько, что и сам Рюноске залился краской, стыдливо, будто бы будучи каким-то образом вовлеченным в это. Но Дазай-сан деревянно расхохотался и покачал головой. Затем начал говорить, растягивая слова, словно актер на представлении в театре, так, что болезненная хрипотца почти пропала из его голоса: — Ну, я мог бы соблазнить будущего мужа Акутагавы-куна, чтобы он на мне женился, — кивнул он на Рюноске, — да только тот уперся. Ему, видите ли, этого подавай. И даже внес уже большую часть платы. На этих словах Дазай-сан быстро, словно уличный фокусник, вытащил из воздуха объемный мешочек из светлой замши, украшенный какой-то вышивкой, возможно даже гербом, символизирующим принадлежность жениха Рюноске к высокому роду — к сожалению, рассмотреть получше так и не удалось. Да так и замер, неторопливо приминая пальцами его содержимое, как будто бы ожидая нужной реакции, чтобы все-таки раскрыть всем присутствующим сумму, в которую оценили Рюноске. И о которой сам-то Дазай-сан наверняка имел наилучшее представление. Глаза Кое-сан как-то странно блеснули. Она отобрала веер, который Дазай-сан продолжал держать второй рукой, и обмахнулась сама, радостно глядя поверх ярко-расписанной бумаги. — Ну уж нет, — уже мягко сказала она. — Ты останешься тут, Осаму. Если там то, о чем я думаю… то я явно погорячилась. Ты слишком ценное сокровище, чтобы отдать в чужие руки. Ну же, не томи… дай посмотреть. Тень, которую Рюноске заметил недавно на лице Дазай-сана, растаяла без следа. Он в два легких прыжка оказался за своим столом и широко улыбнулся. А затем — быстро ослабил завязку. Крупные, чистые, как лед, намерзающий на свежей ключевой воде, искрящиеся холодным светом камни потекли сквозь раскрытую пятерню Дазай-сана, ударяясь о его тонкие длинные пальцы, они шумно постукивали по столешнице, как частый дождь по крыше. Их было так много, что Рюноске, оторопевший и растерянный, потерял счет времени. Оно словно замерло, застыло, и чувствовалось только, как синхронно стучит в груди сердце, а потом, в конце, когда уже настала полная тишина, и его звук остался единственным, раздался еще один — но уже громкий. Кое-сан выронила свой веер.