Выгодный брак

Дазай-сан молча сидел напротив, и драгоценные камни лежали перед ним, сверкая, как снежинки на солнце. Они никак не могли быть простым стеклом или недорогим хрусталем — то всякому было ясно. Что на них, так небрежно вытряхнутых Дазай-саном из своего вместилища, можно было купить не только добротный дом и обширные земли, но и несколько омег получше Рюноске. Это было слишком невероятно, но, тем не менее, реальность была тут — прямо перед глазами. А затем произошло то, чего Рюноске не ожидал от себя. Он тоже внес свою лепту в шум. Позабытая им, наполовину пустая, наполовину не донесенная до рта чашка с чаем, изящная, маленькая, очень тонкого фарфора, упала на пол с жалобным звоном. Осколки и брызги обдали руки Рюноске, вновь ощутившего не только время, но поверившего, что ему хватит ловкости подхватить то, что уже было безвозвратно потеряно, испорчено. Правую кисть кольнуло, и кровь мгновенно закапала с кончиков пальцев — яркая, как алые соцветия ликорисов, что уже отцвели в эту пору. Рюноске поднес руку к глазам, и боль усилилась. Кровь лилась теперь так, словно ему вдруг надрезали вену. Если бы он держал руку над столом, она бы закапала все блестящие камушки, подкрасив их рубиновым цветом. — Рюноске… — приглушенно, словно неверяще, сказала Кое-сан и двинулась с места. Но поспешила она не к Дазай-сану, чтобы пересчитать прибыль, а приблизилась, властно подхватила обрезанную руку, сжала запястье слишком сильными для женщины пальцами, такими горячими в сравнении с кожей самого Рюноске. А в следующий миг — крепко прижала к сочащимся кровью порезам чистый носовой платок, ловко выуженный из складок дорогой одежды. — Тебе нужно быть осторожнее, мой дорогой, — произнесла она, смотря на Рюноске теперь так заботливо и мягко, как если бы он и в самом деле был ее драгоценным ребенком, бесценным и единственным. Но, наверное, можно было справедливо сказать, что все они, жившие в этом доме, до самого последнего момента оставались детьми Кое-сан. Бесконечно щедрой, бесконечно доброй, хотя, конечно же, порой ее доброта приобретала совсем странные черты. Но ведь это именно она дала им шанс, кров, воспитание, именно она своей властной рукой направляла их с самых малых лет, в которые обычных детей только учат, как правильно держать в руках палочки, а не тыкать ими в еду вопреки всем нормам приличия. Подобное непослушание Кое-сан всегда пресекала слишком строго. Но сейчас она, полная невыразимой, чуждой нежности, невероятно бережно промакивала некогда чистым платком испачканные алым руки Рюноске. Так, словно бы это он, а не рассыпанные по столу Дазай-сана драгоценности, был величайшим сокровищем в этой комнате. — Как невежливо, Кое-сан, попрекать его в рассеянности, — заметил Дазай-сан. — Особенно накануне свадьбы. Такое известие любому вскружит голову. Его юркие пальцы все кружили над столешницей, перебирая многочисленные, одинаковые, словно близнецы, камушки, искрящиеся даже в тусклом свете так красиво, что у Рюноске закружилась голова. Неужели кто-то в самом деле добровольно отдал за него столько? Оценил так высоко, невероятно ценно, а ведь Рюноске даже и не был образцовым омегой этого дома — ни разу не получавшим предложения о помолвке, замершем на опасной грани брачного возраста и неизвестности, выбраться из которой самостоятельно очень мало у кого хватило бы сил. У него-то — так точно нет. Но теперь… Рюноске не мог не думать о том, насколько же богат и знатен его будущий супруг, раз способен разбрасываться такими большими суммами. И не мог не беспокоиться о том, почему же, несмотря на такой огромный выбор возможностей и кандидатур, он… — А знаете, Кое-сан, о чем я еще думаю? — снова откликнулся Дазай-сан, и голос его, вежливо-льстивый кольнул Рюноске будто острой иглой. — Я думаю о том, что пора бы вам перестать на нем экономить. Кое-сан поджала губы — раздражение очертило ее ярко подведенные глаза целой сетью крошечных морщинок в самых уголках. — Что ты имеешь ввиду? — стараясь сохранять былое спокойствие, спросила она. И накрыла дрожащие ладони Рюноске своими. — О, как будто вы не понимаете. Улыбка, осветившая лицо Дазай-сана, казалась фальшивой, до того не сочеталась с его глазами, холодными и цепкими, рассматривающими теперь Рюноске так, будто бы он в эту минуту перестал быть человеком, но оставался товаром, ценной вещью, вручить которую будущему хозяину необходимо любой ценой. — Он живет в западном крыле, Кое-сан — невзначай уточнил Дазай-сан. И одним движением стряхнув камни обратно в мешочек, легко затянул бечевку. — Разве не мы ли при планировке затрат на следующий год собирались его утеплить, чтобы омеги, такие как он, не страдали от частых сквозняков? Кое-сан медленно кивнула. Ее внимательный взгляд, обращенный на Дазай-сана, вновь вернулся к Рюноске. — К тому же, — Рюноске и не сразу понял, в какой именно момент Дазай-сан снова оказался рядом — только нервно сглотнул, когда его пальцы легко скользнули по полоске обнаженной кожи за воротником, — его одежда. Слишком легкая для таких заморозков, не находите? В такой-то и заболеть проще простого. Или вы думаете, что моего красноречия хватит, чтобы убедить его будущего супруга принять Акутагаву-куна не глядя в любом, даже самом скверном состоянии? Разве это не ваша забота, Кое-сан, присматривать за благосостоянием живущих здесь омег? — Осаму! Ты забываешься, — процедила она, но тут же осеклась и закусила губу, такую яркую по сравнению с белой кромкой зубов. Видимо, разумное зерно в оброненных Дазай-саном словах все-таки породило сомнения в ее разуме. Кое-сан снова взглянула на Рюноске, испытывающе и чутко, обхватив ладонями его лицо так, как он всего несколько минут назад обнимал пальцами хрупкую фарфоровую чашу. И он, обмерев от столь пристального внимания, со страхом представлял, что именно она в нем видела, сколько изъянов успела насчитать, врожденных или приобретенных со временем — сейчас это не имело никакого значения. — Я прикажу, — наконец устало произнесла Кое-сан, так, будто бы признавая поражение в негласном поединке, — чтобы твои вещи перенесли в новую комнату. Будешь жить там, пока… не покинешь нас. В любой другой ситуации Рюноске наверное бы обрадовался предоставленному шансу. Но сейчас, прекрасно осознавая причину таких изменений, понимая, что даже времени насладиться теплом и тишиной — ведь западное крыло, где находилась его комнатушка, к тому же выходило еще и на оживленную улицу — у него толком не будет, не чувствовал никакого воодушевления. Скорее — желание забыться. Снова стать никем и ничем, неизвестным, неперспективным, но оставленным в покое абсолютно всеми. В таком забвении была своя слабость, своя свобода, привыкать к которой Рюноске только начал. Но сейчас, запоздало вспомнив о нормах приличия, он постарался выразить всю благодарность — бережно обхватил ладонями руку Кое-сан и прильнул губами к ее пальцам, ухоженным и тонким, так приятно пахнущим чистотой и сладкими цветами. — Я горжусь тобой, Рюноске, — довольно сказала она. — Я знала, что однажды ты оправдаешь все мои ожидания. Замерший позади нее Дазай комично скривился так, словно бы ему на язык попалось что-то ужасно неприятное. Ну вот, будущее определилось. Ко всеобщему удовольствию, кроме удовольствия Рюноске, но разве речь о последнем вообще могла бы зайти? Богатый, щедрый человек, отваливший за Рюноске целое состояние, чего он будет ждать, чтобы оправдать свои ожидания. Не мог никто в здравом уме дать столько за возможность быть с кем-то, кого он даже не знает. Выходит, он видел Рюноске, смотрел хотя бы издали. И… остался доволен тем, что увидел? Поверить в это Рюноске, привыкшему считать себя невостребованным, было сложно. А Кое-сан, как будто уловив направление мыслей Рюноске, вдруг назвала его красавчиком и подмигнула. Дазай-сан же продолжал смотреть — странно, с хитринкой. Рюноске осторожно попробовал свести пальцы на порезанной руке. Острая боль запульсировала под поврежденной кожей резким, опаляющим жаром. Кое-сан искренне довольна, как же иначе. А вот жест Дазай-сана мог трактоваться и как нечто неприятное, и как поддержка одновременно, и разнервничавшийся Рюноске не знал — что ему выбрать, чтобы считать за правду? Он всегда испытывал к Дазаю, которого, несмотря на небольшую разницу в возрасте между ними, всегда уважительно называл Дазай-саном, особые чувства. Он многому у него научился, и мечтал, что однажды Дазай-сан признает его способности жить в этом мире так же — как и он сам, не обременяя себя союзом с альфой, не растрачивая таланты на ублажение супруга и воспитание его детей. Хотя, есть ли существенная разница между тем — своим ли или чужим отпрыскам уделять внимание? Ведь Рюноске — всего лишь учитель, да и то пока не полноценный педагог даже, а лишь помощник. Не об этом он мечтал, может быть, Дазай-сан прекрасно понимал это, вот и не спешил похвалить. Учительство должно было стать лишь ступенькой, призванной сделать для всех очевидными мастерство и способности Рюноске, показать — насколько он искусен, что способен творить настоящее искусство, годное для оформления книг, вывесок и, даже, приказов самого императора! Но мечты иногда рушатся, разбиваются, как тот же фарфор, в единственную секунду. И это правило касается всего, что есть в мире — репутации, шансов на хорошее будущее, здоровья. Все, как бы ты не пытался держать лицо, стараться, усердно трудиться, было хрупким, постоянно зависящим и от чужой воли, и от обстоятельств. Непреодолимых и зачастую враждебных. Будучи еще совсем маленьким, Рюноске иногда мечтал, что вдруг внезапно зажмурит глаза — до боли, до цветистых кругов перед ними, — и откроет их уже в другом мире. Счастливом, полным радостных красок взаправду, а не так вот — всего лишь под смеженными веками. Но всегда открывал глаза вновь все в том же месте, где красота, роскошь и удобство были уделом более одаренных природой внешне, как и более покладистыми нравами, кроткими, притягивающими к себе. А он смотрел, словно дикий звереныш, на мир, в котором люди продавались, как вещи, и, похоже, один-единственный, из окружающих его, придерживался мнения, что лучше уж тот бы был до основания разрушен, чем продолжал существовать, как теперь. Но, как бы тяжело это не далось, жизнь была лишь хрупкой вазой — невзрачной, рассчитанной для аскетов либо бедняков, или — вычурной, разрисованной многоцветием дорогих узоров, где позолота вплеталась в кармин, где изумрудная зелень казалась такой же чистой, как настоящей весной. И то, и другое, конечно же, бьется, бьется мгновенно, и все долгие старания может перечеркнуть один-единственный миг, совсем короткий. Стоило лишь сильнее прорезать ладонь, так, чтобы ее подвижность уже никогда не стала прежней, и Рюноске сделался бы не способен больше виртуозно владеть кистью. Стоило только вместо отборных драгоценностей просыпаться медякам — и он бы смог остаться относительно свободен. Очень редко кто пытается расписать много лет остававшийся скромным сосуд, уже пропылившийся в чьем-то углу, ведь проще — сразу купить себе вещь с нанесенной уже на нее росписью. Такое возможно лишь в двух случаях — либо ты художник, либо глупец, что в мире фактически одно и тоже. Либо… ты слишком погряз в скуке, настолько, что приобрел охоту ощутить себя творцом. Все эти ипостаси казались Рюноске вовсе лишенными привлекательности. Особой охоты провести остаток жизни с такими людьми он не ощущал. И теперь, когда улыбка удачи, благосклонная, милая, была прямо напротив его собственного лица, все чувства в нем будто уснули. Рюноске ощущал одну только пустоту, и даже жаркие ярость и возмущение на несправедливость этого мира, терзавшие его в детские годы, не пробудились. К своей будущей судьбе Рюноске ощущал странное равнодушие. Колоссальным усилием он постарался отгородиться от всех мало-мальски трогающих воспоминаний, в том числе, от сегодняшней встречи с Накаджимой Ацуши, и это легко ему удалось. Рюноске подчинится. Разве не в этом его доля, его возможность наконец-то отплатить добром людям, вырастившим его, давшим образование, кров и возможность вообще сочетаться браком с кем-то? С кем-то настолько порядочным, способным дать омеге свое имя, а не просто воспользоваться чужим телом и позволить, когда-то увянет от жестокого обращения, окончить свои дни в канаве. Либо борделе, больше похожим на сарай. Полное романтических и отстраненных мыслей утреннее настроение испарилось без остатка, как первый снег, который, дотаяв до воды, попросту испарился с поверхности мощенных плиткой дорожек, неспособный впитаться в почву. Кое-сан продолжала что-то говорить — мягко, наставительно, — но Рюноске перестал воспринимать ее слова с должным уважением. Они лились быстрым потоком, застревая во взмахах веера, в шумном, взволнованном дыхании, в порывистых и быстрых, вполне дружеских объятиях Дазай-сана. Рюноске не запомнил, как это он набрался дерзости и нашел в себе силы отринуть вдруг его помощь по сбору вещей. Быть может, не был готов, чтобы тот видел их — немногочисленные, совсем не шикарные нижние кимоно с многочисленными следами штопки, сильно обтрепанные, приобретенные такими уже с рук книги, коллекцию оригами, как у какого-то школьника. И тренировочные таблички с красиво выведенными именами — возможно, будущих детей, как мечтал когда-то Рюноске, давным-давно, будучи еще совсем юным и глупым. Теперь же — они служили не более чем украшением самой холодной стены спальни и, одновременно, укрепляли ее, так часто продуваемую сквозняками. — Твой супруг отказался прилюдно осмотреть тебя, Акутагава-кун, — проникновенно шепнул Дазай-сан прямо над ухом. Его дыхание горячо и отрезвляюще прошлось по коже, так вкрадчиво, словно это он сам имел возможность осматривать Рюноске перед свадьбой. Да, что говорить! Конечно, имел, даже был обязан присоединиться к унизительному действу, на которое традиционно приглашались врач, Кое-сан, свидетели. Так почему же Дазай-сану не быть одним из них? Ведь, в конце концов, несмотря на свою репутацию, он виртуозно владел всеми тонкостями права. Да и, разве кто-то посмел бы прилюдно поставить под сомнение его порядочность либо моральный облик? Рюноске поднял глаза, и от него не смогло ускользнуть, как нервно Кое-сан покусывает губу. В этот момент все потерянные эмоции вернулись, яркими, непривычно сильными. И Рюноске вдруг, впервые за всю свою пока что почти недолгую жизнь, сумел проницательно прочитать то, что таилось внутри других — под масками и улыбками, за замершим теперь в районе груди веером Кое-сан, за отдаленным якобы неодобрением Дазай-сана, который, оказывается, давно благоволил к нему. Но покажи он это раньше, могло выйти боком для обоих. В глазах Кое-сан читался страх за то, что такой взрослый, такой самостоятельный с ее же подачи во многом Рюноске просто не оправдает ожиданий на осмотре. — Было бы жаль потерять тебя, дорогой, — невпопад сказала она. Так же благожелательно и вкрадчиво, как и до этого, но от слов ее веяло настоящим ужасом. Веер в ее руках медленно затрепетал, а Рюноске понял, что никогда особенно и не размышлял о том, куда деваются те, кого после этой процедуры не выбрали? А еще те, кто так и не сумел выйти замуж? Такие, как сам Дазай-сан, совершенно безнадежные, неполноценные с точки зрения общества омеги? Снова же на улицу? В злачные места? Однако, Рюноске ни разу не слышал, чтобы туда попадал кто-то из престижных воспитательных домов. Там были лишь отбросы, которым изначально не повезло хорошо пристроиться. Он никогда не видел даже учителей среди омег, которым было бы за сорок. Жизнь всегда была короче, чем он мог подумать. И, вероятно, мастерски распущенный, прямо как теперь руки, словно бы шутливо, но при этом твердо и ободряюще гладили Рюноске по спине, продлили ее. Кое-сан поверила в то, что Рюноске не так уж тих, как кажется на первый взгляд, и то было ему на руку. Ведь, надо признаться, он действительно все-таки был поближе с учениками, чем это следовало бы. Например, вот с этим Ацуши. — Мне бы тоже было жаль потерять себя, — ответил Рюноске с должным почтением, ни в чем никого не разубеждая, даже не думая об этом, зато снова удивляясь — теперь себе. Когда это он так уж полюбил жизнь? В какой именно момент, раз та всегда была довольно тяжела и горестна, а смелые мечты, больше похожие на сказку, служили в ней довольно слабым утешением. Уж не тогда, когда его подобрала Кое-сан, не тогда, когда она, — да даже и не она! — продала его. Продала, не надеясь, что он имеет уплаченную цену. Не считая, что он даже порядочный человек! И, видимо, ей помогли в этом увериться. Те, кому он был небезразличен. Осмотра бы Рюноске не перенес, обязательно бы выкинул что-нибудь. И возненавидел будущего мужа уж точно — этого дурака, романтика или как его там. Которым, оказывается, вполне можно было вертеть. Как кое-кто тут вертел самой Кое-сан, считающей себя такой непревзойденно хитрой и всесильной. И тут Рюноске понял, что никакой он не порядочный, на самом деле. Что, зачитываясь непристойными, запретными историями, затрагивающими отношения педагогов и учеников, единственно был хоть капельку взбудоражен. Что, наверное, был бы правда не прочь проверить, а способен ли он по-настоящему возбудиться, став сам полноправным действующим лицом подобной истории? И для этого — даже сегодня утром по-взрослому поцеловаться с Ацуши, так вкусно пахнущим и таким вроде бы невинным в своей симпатии. Рюноске нарочито громко выдохнул, не ощущая в себе внутреннего сопротивления ко вступлению в игру, которую сперва посчитал чужой. Но, как оказалось, то была его, его собственная игра. Он улыбнулся, глядя прямо на Кое-сан, и будто бы благодарно взмахнул порезанной рукой, поднося ту прямо к сердцу, как Кое-сан — свой веер. Затем улыбнулся и приобнял Дазай-сана — неожиданно смело, благодарно. А потом, не узнавая своего голоса, произнес: — Пусть от личного откажется тоже, — твердо попросил он, прямо через слои не такой уж толстой одежды ощущая, как Кое-сан вздрагивает. Просьба была просто неслыханной, но в тоже время отвечающей всеобщим интересам. На подобном осмотре будущий супруг, в отличие от публичного подтверждения невинности, мог не особенно распускать рук, зато он имел бы полное право увидеть Рюноске совсем без одежды. Так пойти не могло. Глядя на груду костей, на которых болтались все его вещи, он мог свернуть предложение, и тогда, вместо богатого дома, где живет какой-то недальновидный альфа, которому не жалко на женитьбу на возрастном омеге столько средств, Рюноске снова попадет во власть Кое-сан. Одного взгляда той в глаза хватило для того, чтобы понять все, абсолютно все — она никогда бы не выпустила его никуда, дальше школы. Потому что это могло бы нанести урон ее бизнесу. Ведь продай она его просто для работ — это было бы рабовладением, а не так называемой помощью с замужеством. Это осудилось бы, сочлось скверным, сочлось порочным. Навсегда бы лишило Кое-сан дорогих шелков и выпивки. И тогда-то никто из уважаемых граждан уже не посмел бы обратить свои стопы в ее заведение за супругом. — Он отказался от всего, кроме обмена письмами. Ему хочется, чтобы ты написал, чего хочешь от своего альфы, — Дазай-сан немного отстранился и заглянул прямо в глаза, придерживая пальцами за плечи. Его глаза впервые за долгое время показались Рюноске не насмешливыми, а теплыми, какими могли быть у старшего брата. — Ты же знаешь, что не стоит писать ничего такого! — вмешалась Кое-сан. А взгляд Дазай-сана так и твердил — пиши побольше. И тогда Рюноске понял, что внезапно готов закричать от радости. Глаза Дазай-сана были яркими, Рюноске впервые рассмотрел медовый узор по темной радужке. И вдыхал тяжелый запах, исходивший от их обладателя — пугающий, отталкивающий, людей, странный в своем послевкусии, слишком терпкий для омеги, придушенный множеством отголосков побывавших в этой комнате людей, — понимая, что, несмотря на бесконечные горести и одиночество, несмотря на то, что твоя ваза неприглядна и сера, есть еще один способ украсить ее. Научиться рисовать самому. Тем более, Рюноске уже умеет! Умеет, ведь совсем не зря он так долго учился держать кисть. И не только одни лишь буквы способны выйти из-под нее, а если и только они, то он способен расписать ими и глину, и тонкий фарфор — и свой, и чужой, красивыми и четкими, меткими, как заклинания из волшебных сказок, словами. Но чтобы начать по-настоящему заниматься этим, главное — вырваться из пыльного, холодного угла, в который никто не заглядывает. Он сумеет. Преодолеет все и с улыбкой впустит чужого, такого щедрого альфу в свою постель, чтобы тот потом впустил его в свое сердце. А получив такое замечательное влияние, Рюноске, возможно, сумеет украсить вазу и Дазай-сана. Уже достаточно пеструю, но расписанную всего лишь акварелью, которую в любой момент способна смыть и простая вода, и слезы. И тогда — Рюноске вернется за ним, почему-то сумевшим пока что помочь всем, кроме себя, прячущего чувства за отталкивающей маской. Так же, как и он сам пока что принадлежащего дому Кое-сан и тому странному человеку, который так и не удосужился хорошенько раскошелиться, чтобы вырвать его из места, где кругом только непонимание, тоска, и чужие пышные свадьбы. И своя печальная участь — подливать в бокал такой жестокой порою Кое-сан, такой же запуганной миром вокруг и, по сути, столь же бесправной в нем, как омеги, которых она выдает замуж. Ведь, будучи женщиной, она стоит далеко ниже альф в социальной иерархии. — Спасибо, — ответил Рюноске Дазай-сану, несмело, неловко беря того за руку, не опасаясь уже боли в своей руке, все столь же острой, давая понять, что на самом-то деле помощь ему бы не помешала. Помощь в сборах. Ко всем демонам любое стеснение, словно тем, какой он нищий, он мог удивить Дазай-сана. Может, это даже повод для гордости, потом они еще смогут посмеяться над этим. Когда Рюноске станет богат. В том, что такой день однажды случится, Рюноске сомневаться не желал. Отстраняясь, он поклонился Кое-сан, глядевшей то ли на него, то ли на Дазай-сана большими и круглыми глазами. Пальцы у того были ледяными и подрагивали. — Лишнего я писать не буду, — согласился Рюноске с Кое-сан, как будто вовремя вспомнив, что совсем не обязательно выставлять напоказ свои истинные чувства. А надо бы быть: смиренным, почтительным и мягким, таким, чтобы подозрения не возникли ни у кого из присутствующих. И, тем более, так рано. Ведь будущий супруг еще даже не преподнес Рюноске предсвадебных даров, обязательных по традициям времени, хоть и считавшихся пережитками старых лет — лет, когда каждая жизнь, способная принести в этот мир еще одну, другую, ценилась на вес золота или каких-то иных, прочих драгоценностей. Сейчас же это было не более чем приятным ритуалом, знаком внимания, после которого дороги назад ни у кого из супругов уже не будет. Если, конечно же, Рюноске не решит их отвергнуть. Но то решение было чревато, сулило серьезное наказание и шло вразрез с настоящими, возникшими только сейчас целями. А значит… Рюноске примет их. Примет и будет благодарным, отвечая идеалам, в рамках которых и был воспитан. — Вот и славно, — мягко улыбнулась ему Кое-сан. И напоследок плотнее обернув израненные пальцы собственным платком, властным взмахом руки повелела их покинуть. Видимо, все остальное было совсем не предназначено для ушей Рюноске. Но, наверное, ничего страшного в этом и не было, подумалось ему уже в коридоре — за едва закрывшейся дверью кабинета вновь нескончаемой трелью, будто колокольчик, звенел, голос Кое-сан, лишь изредка разбавляемый иными, не принадлежащими ей репликами. Рюноске помялся еще совсем недолго, невольно вслушиваясь в приглушенные и совсем размытые сейчас звуки. Но затем, будто опомнившись, поспешил как можно скорее вернуться обратно, в свое крыло, в свою комнату. Когда-то свою. Как же странно, что такие, казалось бы, серьезные перемены Рюноске совсем не волновали. Но от осознания того, что ему все-таки пришлось оставить Дазай-сана совсем одного, было, отчего-то, странно горько.