Претензий не имею

Эпилог

      У этой игры, конечно, были свои правила.       Обжигающий холодом ветер приходил и приходил с моря, стряхивая с поседевших от инея деревьев их новый покров.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока у него не подкосились ноги.       Жертва должна бежать.       Вокруг смыкалась черная злая чаща, в которой маг, как ни старался, не мог больше распознать своих владений - просто потому, что хозяином он больше здесь не был. Темные силуэты деревьев, казалось, жались друг к дружке, клонились как можно ближе, словно тоже отчаянно пытались согреться.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока обожженные холодом легкие не взорвались такой болью, что он, начисто сбив дыхание, рухнул вперед, в жесткий грязный снег.       Жертва не должна оборачиваться.       Серый дом, что стоял на краю обрыва, сейчас напоминал огромный сугроб - и благодаря тому еще лучше, чем прежде, сливался с окрестностями. Серый дом был не так уж и далеко: требовалось пробиться через чащу, подняться по мраморной лестнице и открыть дверь.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не почувствовал, что готов отхаркнуть свое сердце наружу.       Жертва бежит, я лишь иду.       Сумерки подкрались незаметно, сгущаясь все сильнее. Земля, когда-то принадлежавшая дому Кальдервуд, сейчас казалось начисто лишенной жизни: скованная холодом и безмолвием, которое нарушал лишь беспокойный ветер, она пропиталась насквозь какой-то неведомой скорбью.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока лицо его не обледенело от застывающего на воздухе дыхания, покрывшись ледяной коркой - и пока он не перестал чувствовать этого самого лица.       У жертвы три пути.       В черной, беспросветной глуши, которая когда-то была усеяна ловушками и перекрыта слоями защитных полей, никак не удавалось более отыскать ничего, что могло бы помочь, что могло бы спасти. Все, на что он рассчитывал, разомкнула и распустила, прежде чем удариться в бега, его собственная дочь, природа же больше ему не служила. Только не когда это рядом.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не споткнулся и не разрезал свою ногу об острый камень.       Жертва может сбежать.       Почти осязаемое, черное безмолвие обступало со всех сторон, и заполонившие все вокруг деревья, которые некогда были солдатами, хранящими покой его дома, вызывали сейчас лишь нарастающий ужас. По мере того, как сгущалась тьма, их шеренги становились все плотней, ветви исступленно трепетали от властных прикосновений продирающего до костей ветра.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не оказался на до боли знакомом обрыве - крутом и скользком, сплошь залитым лунным светом.       Жертва может сдаться.       В ушах мага гремели барабаны, но даже сквозь этот гул он слышал, что нес с собой ветер. То был смех, что страшнее плача, безрадостный и чужой, совершенно бездушный. Смех то затихал, то становился громче, он шел с моря и рвался из чащи вместе с треском ветвей и хрустом снега. Смех был исполнен древней и властной мудрости, смех дышал презрением ко всей тщете человеческой борьбы.       Бенедикт Кальдервуд бежал, пока не понял, что все кончено.       Жертва может сама лишить себя жизни.       Сил подняться уже не оставалось - какое-то время он пытался ползти до обрыва, но тело подвело его и маг распластался на снегу, что комьями набивался в глаза и рот, маг захрипел, застонал, пытаясь отдышаться перед неизбежным.       Он бежал так долго, как мог, но, похоже, лишь зря растратил свои силы - больше он не мог ни двигаться, ни бороться. Сердце его коченело от стужи, терзалось от того смеха и тех шагов, которые раздавались за спиной, всегда за спиной - и совсем не важно, куда он сворачивал, где пытался укрыться.       Он знал, что его одолели, что его сломали - с такой яростью, с такой жестокостью это ломало только человека, самое мятежное существо в мире, что заслужило всю обращенную к нему ненависть до последней капли. Чаща, раскинувшаяся позади, шевелилась, словно живая, и в ее движениях Бенедикту, когда он буквально на пару мгновений посмел обернуться, почудилась какая-то дикая, иррациональная озлобленность. Знак, который подавал лес, который нес ветер, который маг видел во тьме вод там, внизу, был читаем без особого труда - он не был здесь нужен. Его здесь не желали принимать. Казалось, еще немного и вся эта непролазная чащоба взовьется бешеным роем, устремится к нему и, повиснув на секунду над ним, ринется вниз…       Бенедикта трясло. Кое-как присев в снегу, он ощупал раненую ногу, прикидывая расстояние до обрыва - оставалось всего каких-то несколько шагов. Крик какой-то ночной птицы в угольно-черном небе окончательно вывел его из равновесия - мага резко качнуло, он лишь с трудом снова не рухнул в снег. Как бы было здорово спрятаться в этом снегу, спрятаться до рассвета, спрятаться от того, что неотступно идет - всегда идет, не переходя на бег - по его путаным следам…       Ветер вдруг стал затихать, и монотонная тишина, что воцарилась с падением его власти, была едва ли не хуже. Ее, конечно, немного оживлял далекий шум вод там, внизу, но это почти не помогало - звуки моря приелись за считанные секунды и казались Бенедикту глухими, траурными.       Снег там, позади, едва слышно застонал под чужими ногами.       Бенедикт застыл, словно примерз к земле, взгляд его, устремленный в черное небо, под которым плескались черные же воды, был пустым, остекленевшим. Грудь до боли сдавливало какое-то старое, казалось бы, давно забытое чувство.       Не оборачиваться. Не оборачиваться. Только не оборачиваться.       Со всех сторон к нему подступало нечто незримое, но, как казалось сейчас магу, практически осязаемое.       Злоба. Голод.       -Вы сдаетесь?       Голос, казалось, постоянно менял место, хоть Бенедикт и чувствовал, что на самом деле звучит уже из-за его спины. Голос вовсе не казался угрожающим, в чем-то он был даже приятным, но Бенедикт отдал бы все на свете, чтобы только никогда его больше не слышать.       -Я…я больше…не могу… - прохрипел он, упершись руками в снег. - Пожалуйста…       Его воля давно уже была сломлена, от его гордости давно уже не осталось и следа. Маг должен быть готов к смерти, но пред тем, что его ждало за спиной, Бенедикт не видел ничего постыдного в том, чтобы умолять.       -Мы заключили договор. Вы не исполнили того, что обещали и исполнить уже не в силах, - мягко, словно пытаясь его успокоить, ответил голос. - Ваше время теперь принадлежит мне, Кальдервуд.       В мире больше никого не осталось, Бенедикт почему-то сейчас думал именно так. На всей обезлюдевшей планете он один.       Он и это.       -Пожалуйста, - забормотал он, сдирая с лица ледяную корку вместе с кожей. - Я прошу вас. Пожалуйста…       -А ведь я думал, что из вас может выйти толк, Кальдервуд. Я ошибался. Если вы не способны справиться даже со своими личными делами, разве можно от вас ожидать хоть какой-то пользы для нашего мира? Для магии?       Все вокруг представало сейчас в ином свете, словно на мир неведомо когда наполз какой-то иной, недоступный кому-то из смертных.       -Я не виноват! Я пытался! Я пытался!       Бенедикт знал, что ждет его там, за спиной. Можно было рассматривать смерть и как полное уничтожение, и как простое избавление от клетки плоти, но то, что ждало, когда он, наконец, обернется, было хуже любой из смертей, ужасней даже полного уничтожения. Одно движение отделяло его сейчас от непредставимых метаморфоз, абсолютного распада и подмены чем-то еще.       -Вам не нужен я! Возьмите этого щенка, Юста! Возьмите…возьмите мою дочь! - выкрикнул в отчаянии Бенедикт, предав последнее, что осталось в его жизни ради едва тлеющего шанса вымолить спасение. - Возьмите ее! Возьмите ее! Мне все равно, что вы с ней будете делать, только возьмите ее!       Лицо его, пепельно-серое от страха, заливала кровь, но он продолжал срывать с него ледяные чешуйки, занимая тело чем только мог, чтобы оно не посмело обернуться.       -Договор был заключен не с ней, Кальдервуд. С вами. Бегите, если можете. Сдавайтесь, если желаете. Убейте себя, если ваша рука не дрогнет.       -Я все ему рассказал. Все, что знал.       Поняв, что мольбы не приносят плодов, Бенедикт дал волю горькой ярости.       -Я назвал ему ваше имя. Он знает, кого искать.       Тьма безмолвствовала.       -Он знает, кому мстить. Мальчишка оказался способнее, чем я думал. Способнее, чем думаете вы. Он вас найдет. Я все ему рассказал. Я все ему рассказал о твоих планах, Каранток!       Имя было произнесено. И Бенедикт услышал ответ.       -Все?       Этот - новый - голос переливался сладкой музыкой, но в нем же чувствовалось нечто настолько гадкое, что Бенедикт почувствовал подступающую к горлу тошноту.       -Ты едва царапнул поверхность.       Голос шелестел листьями и скрипел ветвями.       -Мальчишка доберется до тебя, - едва шевеля губами, простонал Бенедикт. - Он сможет. Он найдет способ.       -Я всегда был. И всегда пребуду.       Голос этот, казалось, имеет плоть и может коснуться - нечто отвратительное, нечто настолько чужое, что слышавшему его магу казалось, что он с головой измарался в грязи - и отчаянно хотелось стряхнуть с себя эту мерзость.       -Ты не сумеешь, - выплюнул, сам удивляясь своей смелости, Бенедикт. - Я не знаю, чего ты на самом деле пытаешься добиться, но ты не сумеешь.       -Я всегда беру то, чего желаю, маг.       Голос журчал стремительно бегущим ручьем, но слова эти несли с собой тяжелый запах болотных вод.       Взгляд Бенедикта уперся в обрыв, в последний его шанс на смерть. Он сможет это сделать. Пусть даже ноги под ним и вовсе подломятся, но если он сумеет прыгнуть, это будет уже не так важно.       Голос за его спиной пробуждал что-то, спрятанное слишком глубоко, чтобы на это можно было наткнуться самому, что-то слишком древнее даже для самых первых поколений семьи Бенедикта. Что-то, что пришло к людям еще раньше - намного раньше - и въелось в них намертво вместе со страхом. Первобытным страхом.       Маг чувствовал, что был ничтожен: он ничего не мог, он ничего не умел и не знал. С этим было нельзя сражаться, просто нельзя, потому что мир был устроен совсем иначе - пусть даже люди и позабыли о том в своей неописуемой гордыне…       Несколько шагов.       -Зима была долгой, но следом за зимой всегда приходит весна.       Всего лишь несколько шагов.       -Когда-нибудь человек взглянет на закат и снова увидит там нас.       В ноздри ударил невыносимо тяжелый запах перегнивших листьев и нестерпимо сладкий аромат ольхи.       Не думая больше ни о чем, Бенедикт Кальдервуд обернулся.