Ashes and dust

      Джейс больше не может заснуть: он судорожно хватается за то место, где раньше черными едкими чернилами красовалась руна братства, трет, изо всех сил стараясь хотя бы мысленно придать им той яркости, что была до. Не выходит. Глаза его, прежде с золотистым ободком по краю радужки, тускнеют, теряют все ангельское свечение и лоск. Идет третий день после того, как брата не стало. Все охотники, свои и чужие, вооружившись стилусами, как безмолвные тени, рыщут в поисках безжизненного тела. С каменными выражениями лица они единым строем собираются утром, надевают на лица безразличные холодные маски и до позднего вечера в образе мимоходных туристов ищут Алека. Тщетно. Джейс злится до побелевших костяшек, то и дело раздавая ЦУ поисковому отряду, его злость подстегивает остальных длинным кнутом. Держится Эрондейл на тонких невидимых ниточках надежды, да и то та выглядит, как догорающая свеча, что с сотню раз в день позволяет себе дрогнуть пламенем от легкого сквозняка.       Остальная часть семьи словно цепенеет, груз на их душе усиливается в несколько раз после еще одного бесцельно прошедшего дня. Изабель, прежде после известия плакавшая тоненьким слабым голоском, держит дистанцию ото всех на расстоянии вытянутой руки. Глаза ее сухи, на руках как всегда массивные красные браслеты, глаза густо подведены, вместо улыбки — капризная прямая полоса. Будто ничего не случилось: просто день выдался неудачный, например, демон ускользнул в последнее мгновение прямо из-под носа или свидание с Саймоном закончилось драматично. Мариза и Роберт, зациклившись, и вовсе продолжают нанимать магов. Они принимают их в своем кабинете, восседая друг подле друга мраморными статуями, на их лице — ни легкого волнения, ни тени сомнения. Маги, уже полноценно являющиеся завсегдатаями Института, трудятся дни и ночи напролет, шепча мантры, словно молитвы, пытаясь донести их до Бог невесть кого взамен на Алека Лайтвуда; здание кишит искрами, оно объято ими со всех сторон, сдавлено бесконтрольными ручьями магии. Надежда теплится, разгорается ровно на одну секунду и снова принимается тлеть без возможности потухнуть вовсе.       На четвертый день Джейс с увесистым чемоданом бросается из дома: в движениях его скользит резкость, весь он на взводе в предвкушении несбыточного. Мобильный его выключен, сам он никого не предупредил. «Идите к черту, я сам его найду». Эти слова сами собой вырываются у него на пути к аэропорту. Руки его тщательно скрыты от глаз посторонних, на лицо натянута самая неприметная из всех масок; болтливый таксист тщетно пытается разговорить странного клиента. «Ты тоже иди к черту». Небо, стянутое легкими перистыми облаками, благоволит ему, бросая на землю разрозненные слепящие лучи. Впервые Джейс осознал. Все их злоключения в Эдоме: леденящие кишки крики потусторонних тварей, раскаленная краснотой неба пустынная почва, Себастьян, рвано, неровно вышагивающий к Клэри, — детская забава. Каждый боролся за собственный клочок милой сердцу душонки, боялся сгнить там, оставшись навечно разлагаться чужестранцем в забытой Богом дыре. Каждый махал клинком, рассекая хрипло дышащий в лицо страх напополам. А сейчас действительно страшно, бороться не за что: смерть не тянет к нему свои дряблые руки, лишь отворачивается с презрительной гримасой, найдя более достойную жертву. Джейс в ярости на самого себя: мог же перегородить дорогу и, перехватив руки брата, заставить его силой остаться дома. Прижать к себе его, яро сопротивляющегося, ослепленного горестью расставания, и гаркнуть что есть мочи. Увидеть легкую обиду в бледно-голубых усталых глазах. Пусть бы рвал и метал себе все, что попадется под руку. К черту.       Перелет выдается по-вязкому медленным, как деготь, Джейс не может пошевелиться после приземления, крепко вцепившись в стилус в рукаве, и лишь после полной остановки срывается с места и одним из первых несется из длинного прохода. Руки его трясутся будто от невыносимо тяжелой тренировки: мышцы напряжены и стянуты в тугие узлы, грудь вздымается и опускается чаще, чем обычно. Толпа, чувствуя его волнение, по наитию расступается косяком в разные стороны и оборачивается, почуяв в нем панический страх. Собственные ощущения о смерти Алека лгут ему. Джейс не верит им, яростно цепляясь за надежду.       Держись, брат, где бы ты ни был.

***

      Плотно задернутые шторы не пропускают ни единого лучика солнца. Комната начинает казаться тюрьмой: она сужается и давит потолком на голову все сильнее. Под закрытыми веками мечутся полупрозрачные тени, они что-то монотонно бормочут, все плотнее смыкая свой хоровод, их голоса рокочут в сонной дымке. И, наконец, Лайтвуд, очнувшись от жуткого сонного паралича длиною в вечность, взметается куда-то вверх. С прекрасным самочувствием, к удивлению, надо бы отметить. В голове что-то крутится, что-то неосязаемое и порхающее: это мысль сначала воровато забирается в голову, боязливо расправляет свои истерзанные, потрепанные крылья и, под конец во всю осмелившись, ложится пластом и настойчиво пялится на Алека. Нужно срочно выйти. Он забывает о солнце, забывает о полках охотников, рыскающих по безликим улицам, забывает о Тео за плотной шторой. Ноги сами несут его из ненавистной клетки размером с комнату через коридор к свободе. Она, такая близкая, уже готова принять его в свои объятья и закружить в быстром вальсе. И здесь Алек натыкается на солнечный барьер. Прихожая ближе к двери вся пропитана изжелта-белым светом, пол весь залит солнечными лужами. Охотник мечется зверем кривыми кругами на одном месте: отчаяние пробирает его до костей. Затем он замирает, цепенеет, садится в углу, подтягивая колени к груди, часто моргает; глаза его слезятся будто при виде раскаленного шара. Он в неведении тянет руку к тонкой полоске света, зашедшей дальше остальных, и она жалит его, выжигая кожу ровной линией на запястье. Алек слышит собственное дикое рычание. Сукин сын ушел, оставив его в ловушке.       Злость на самого себя временно испаряется.

***

      У охотников прекрасное чутье; простым смертным до них не добраться и по тернистому пути. Руны - ангельские проклятия, расширяющие возможности до предела и еще немного дальше. У Джейса таких пруд-пруди. Концентрация ангельской крови в его собственной зашкаливает, выбивая границы допустимого, жалит внутренности. Гнев потакает ей в этом. Все его существо сосредоточено на поисках брата. Руна Братства, посеревшая и выцветшая, только раззадоривает Джейса, скалясь несмываемым пятном на шее. Лос-Анджелес, кажущийся Эрондейлу чужим, нехотя, но распахивает незваному гостю двери настежь, позволяет кружить часами по людным и безлюдным улицам и переулкам. Вместе со здешними охотниками Джейс прочесывает квадраты, казалось бы, всеобъемлющего пространства, проверяет все неизвестные самим же жителям закоулки и тупики. Джейса преследует такое ощущение, будто брата никогда здесь не было; подошвы его ботинков никогда не сходили по трапу в том же аэропорту и не несли своего обладателя куда глядят подальше от Магнуса. Эрондейл не сдается: он идет в местный Конклав, когда начинает чувствовать в горле дикое отчаяние. В отличие от Нью-Йорка, Институт которого запечатлен в памяти Эрондейла мертвыми многотонными древними сводами заброшенной церкви, бесчисленными узкими проходами и просторными пыльными комнатами, наполненными хладным оружием и книгами, местный Институт расположился в самом его сердце - бурлящем центре. Собор Святого Патрика, сжатый для зрения примитивных до туристического объекта снаружи и выделенного для посещения пространства, был растянут властями нефилимов на длинную дистанцию, на много метров дальше, если войти внутрь, в отсек, где начинался Институт. Джейс хмыкает; нью-йоркский же Конклав был более чем консервативен в вопросах использования магии в собственных делах со стороны Нежити.       Охотники здесь быстро снуют из жилых комнат в оружейные, то и дело раздаются крики побежденных напарников в тренировочных отсеках, магия рун бурлит единым потоком, пытаясь зацепить и нового в залах охотника. Джейс тяжелой быстрой поступью движется по наитию, петляет, не успевая заблудиться и наконец находит ту, которую искал. В ее глазах цветет юность, все миниатюрное тело ее при движениях источает энергию, а черные разводы на коже красят ее. Джейс не знает никого, кому бы так шли руны. Ее пепельные волосы, заплетенные в тугую косу, пронизаны солнечными бликами. Жидкое серебро. - Джейс Эрондейл?       Охотник кивает, крепкой хваткой сжимая стилус. - Я все решила. Я помогу тебе.       Джейс не знает никого такого же хрупкого на вид, но с адамасом внутри. Кроме Клэри, разумеется. Эрондейл еле заметно опускает голову, продолжая смотреть ей в глаза. Лучшая охотница напротив победителя в Войне. Стоящие друг друга напарники. - За мной должок.