Ashes and dust

      Они глядели друг на друга секунд пять, затем незнакомец, вспоров неуклюжим жестом косое небо, протянул Алеку пакет с чем-то багровым. От него разило железом, сладостью и пряным холодом. Алек в рвущей тело судороге дрогнул и захрипел, держась одной рукой за горло. Все расплылось пошло темно-багровыми пятнами, выстреливая дробью по зрачкам. Алек жалостливо схватился за собственные грязные руки и понурил тяжелую голову. Мысли, гонясь одна за другой, засеребрились в ней единым гулким потоком. Он замотал головой из стороны в сторону, стараясь выбросить ненавистный рой. В артериях заелозила наждачная бумага, и Лайтвуд вцепился пальцами в мерзлую почву. — Это именно то, что ты подумал, — с вязкой горечью в непроницаемых глазах молвил незнакомец.       В руках его все еще зажат пакет, в позе — напряженность и одновременно пустота; Алек перестает дышать. Голод, скручиваясь клубком ядовитых змей, душит его, прогибает под себя. Жизнь будто бы расплескалась там, в могиле, впиталась в сырую землю, а в жилах остался один лишь едкий яд: Алек предоставлен самому себе. Ночное небо ласково оглаживает голову и целует ветром в самую макушку. Вырвав из рук незнакомца пакет с жижей, Алек жадно раздирает его заострившимися клыками, и алые дорожки ручейками капают на трещины в земле. Она, истощившаяся и измученная, впитывает все в первую же секунду, зарастая на местах изломов. На их месте остаются лишь ржавые и рдяные пятна. Пустота в области груди Алека мгновенно заполняется жжением. Выбор падает на жизнь.       Алек вздрагивает и, до хруста выгнув запястья в другую сторону, распахивает отяжелевшие веки. Комната, раскрыв тугие объятия, набрав из окна воздуха и вдохнув его прямиком в легкие оцепеневшему Алеку, вся как-то съежилась и покосилась отчего-то влево. У него дрожь по всему телу: на губах, в сердце и под левой лопаткой. Что там находилось важного и такого болезненного, он не знал. Будто не по его органам расползается обширный сепсис, а анемия добивает четко по артериям, и они, словно чередуясь, играя наперегонки, добираются до нервов и шумно взрываются. — Кто я? — слова заструились, заплясали в диком круговороте, застыли, опоясали ледяную кожу, застыли толстой коркой и замолкли.       Алек поднес к лицу будто чужие пальцы и не услышал. Собственного сердца. Оно окаменело и осело уродливой тяжелой опухолью посередине груди. Переплетения вен, артерий и капилляров, почерневшие и за ненадобностью отмершие, механически пропускали сквозь себя пеструю чужую кровь; она тоже была до озноба ледяной, стягивая итак непослушное тело прочным непроходимым панцирем. — Черт возьми, — Алек так молил о смерти, шел к ней навстречу с блаженной предсмертной улыбкой, шагал с распростертыми объятьями и синеватой дымкой в стеклянных глазах, а она лишь на одну ночь убаюкала его костлявыми руками, по-матерински ласково пригрела на груди и отпустила, выпихнула обратно, не признав в нем сына. Мертвец вдруг ей показался чужестранцем, и она вытолкнула его на волю. Жаль, не к своим.

***

      Слух Алека обострился десятикратно: он уловил чьи-то шаги. Зрение его подводило, расцветало пестрыми бутонами, но, когда кто-то присел на корточки, Лайтвуд почуял это. Чем-то почти неощутимым и незаметным внутри. Чем-то вроде шестого чувства, лишнего органа, данного вместо утерянных. И только потом разглядел.       Он красив. И относительно молод. — Очнулся, — произносит он, поправив несуществующие складки на вороте рубашки и рукавах. Глаза его светятся откровенным, но хладнокровным интересом. С таким взглядом непременно смотрели бы Безмолвные братья, если бы могли. Рука его, тяжелая и такая же ледяная, как у него самого, взметается в воздух, будто в приветствии, но Алек в ужасе отползает на край кровати. — Я больше не охотник, верно? Кто сделал это со мной? — собственные слова звучат так жалко и надрывно. Алек знает, что не хочет слышать ответ на свой же вопрос.       Незнакомец долго молчит, тщательно пробуя мысль на вкус, представляя, как она вырвется из уст и непоправимо разрушит жизнь Лайтвуду. — Все верно.       Алек закрывает глаза, напрягается, и тело его будто тонет в мягких простынях и больше не может выплыть на поверхность. — Почему я не умер? Отчего остался? — мир как-то уж слишком стремительно сжался до микроскопических размеров. — Моя вина.       Алек даже не поднимает взгляда, слишком тяжелы веки. Чужой голос режет и так во сто крат усилившийся слух. Пришлось закрыть уши руками, чтобы приглушить. Не вышло. — Ты хочешь услышать это?       Лайтвуд сворачивается в клубок, подтягивает руки к животу, морщится, словно от боли и хрипло выдыхает: — Да.       Без промедления и сомнений тот, другой, тихо, словно аккуратно пробираясь мелкими шажками во тьме, подбирает слова. — Ты умирал. Истекал черной кровью. Он даже не чувствовал, что кровь отравлена, а только сильнее прижимал к себе. Такие дикие глаза, потерявшие какую-либо осознанность. Он почти выпил тебя, в тебе ничего толком и не осталось. Ты судорожно пытался выбиться из последних сил. Я не знал тебя. Его знал. Точнее видел раза три. Он отшельник. И еще слегка поехавший. Пробовал коктейли из мешанины всего на свете. Отдавал деньги за смеси крови примитивных и оборотней. Долго искал нефилима, но Конклав тщательно здесь следит за Нежитью, потому не совался. И тут появился ты. Тебя я видел всего раз. Ты скользил как тень по нашим улицам. Видимо, Конклав послал тебя на задание в другой город. После войны периодически учащаются случаи своеволия. А потом пошли патрули из охотников, целые толпы. Глядели на каждого подозрительно идущего. Нежить затаилась. А у него видимо сорвало башню. Ты был в переулке один, рядом больше никого. Весь пропитанный демонским ядом. Он набросился на тебя. И я… — глаза его по-прежнему не излучали ничего, кроме вакуума, и он продолжил, — не смог пройти мимо. Был поздний вечер, охотники исчезли в одно мгновение. Никто нас не видел. Я похоронил тебя.       Алек слушает будто в дымке, просеивая короткие предложения через нее. Тремор мигом проходит. В памяти неспешно всплывает горечь крови во рту и промерзлая почва под ногтями, звериный голод где-то в проклятых внутренностях, громко взывающий к Алеку. Он помнит все обрывками: обрушившийся ветер, исполосанное звездами васильковое небо, собственный страх, вьющийся откуда-то из глубины и темную воронку на земле, откуда он выдирал себе путь к жизни. И жжение. Оно и сейчас никуда не делось, лишь притаилось в безмолвном сердце. Укромно, надо бы отметить. — Мне больно.       Алек не то хватается за голову, не то пытается отгородиться от незнакомца. Тот без слов кладет ему руку на плечо и тихо, почти неразборчиво шепчет: — Прости меня. Я не имел права.       Лайтвуд смертельно устал. Его кренит вбок, и он, не цепляясь за реальность, падает в тьму, из которой недавно так усиленно выбирался. Оно того не стоит. «Прости меня, Магнус, я даже умереть достойно не смог».

***

      Утро расцветает. Алека знобит, лихорадит, бросает в ужас. Он мечется во сне, барахтается в нем и видит лишь себя самого. Близнец не отпускает его, тянет к себе и прижимает в стылом объятии, шепчет неразборчиво что-то в смятении, баюкает, ласково успокаивая. Лайтвуд распахивает глаза и видит лишь узорный потолок. Он будто давит на грудь всем своим многотонным сводом.       И молчание.       Секунд через пять его выворачивает наизнанку. Он гортанно кашляет, дребезжа слабыми связками и сплевывает куда-то на пол черную жижу. Горло его сжимают невидимые тиски, и он хрипит, в ужасе содрогаясь. Бездна бессознательного слишком быстро выплюнула его снова в реальность уже в который раз.       Шагов нет. Их обладатель наверняка бросил Алека на произвол, предоставив его самому себе. Некому отвести мысли в сторону, в другое русло. И они логично возвращаются к Магнусу. Вращаются вокруг его полуулыбки, силуэта на балконе, жестких свинцово-черных волос. Сердце трещит по швам: не вспоминай. Смерть забрала половину его души, израненной и измученной, зато оставила воспоминания. Сомнительный подарок. Давись ими теперь по полной, упивайся прошлым.       Где-то зашелестели занавески. Поток мыслей был грубо прерван; этот шелест, словно нож по бумаге, заставил Алека притвориться спящим. Он поглубже забился в подушку и громко засопел. Затем поздно осознал свою ошибку: в кислороде он больше не нуждался. Незнакомец зашел, окинул Алека взглядом и протянул пачку салфеток. — Эта дрянь уже въелась в ковер. Ворсинки обуглились. Не мог бы ты взять салфетки?       Алек послушно забрал их. — Что со мной?       Тот молчал: тишина резала слух, каплями выуживая из Лайтвуда терпение. Мгновение казалось растянутым на вечность. — Ты нефилим. Ангельская кровь — сильная штука. Она может какое-то время бороться с ядом, даже если ты уже обращен. В конце концов выжжет его дотла. Чем быстрее это произойдет, тем лучше и быстрее ты освоишься в новом теле.       Гулкое бурление в венах жгло Алеку грудь; вдобавок еще будто достали сердце и криво-косо всунули в клетку, забыв запустить после остановки. Незнакомец холодно развернулся и, сверкнув на миллисекунду глазами в сторону охотника, закрыл занавески, воздвигая ширму между ними. Но продолжал стоять на месте. Словно силился изо всех сил вымолвить хоть что-то напоследок.       Алек не знал, что чувствовал. Вакуум поглотил его с головой и не хотел выпускать из цепких колючих объятий. Ни вздохнуть больше, ни выдохнуть. — Как твое имя?       За занавеской еле различимо раздалось шевеление. — Тео.       Снова тьма.